Любовь среди руин. Полное собрание рассказов

– Ах да, тот самый? Ну-ну… Передавайте дочери наше «салам», когда будете ей писать.

Мистер Брукс сошел по лестнице в тихий и душистый вечер. Лепперидж и Брезертон остались совершенно одни. Майор наклонился к собеседнику и заговорил хрипловатым, доверительным тоном:

– Послушайте, Брезертон. Вот что я вам скажу: я давно уже об этом задумываюсь, строго между нами, разумеется. Не кажется ли вам, что у этого похищения есть некий сомнительный душок?

– Душок, сэр?

– Душок.

– Кажется, я понимаю, о чем вы, сэр. Ну, кое-кто из нас в последнее время задумывался…

– Вот именно.

– Конечно, ничего определенного. Просто, как вы и сказали, некий сомнительный душок.

– Именно… Слушайте, Брезертон. Думаю, вы могли бы передать всем, что это не тема для обсуждения. Моя благоверная оповестит о том же дам…

– Конечно, сэр. Это не то, о чем хочется болтать… Я имею в виду арабов и лягушатников.

– Именно так.

Повисла еще одна долгая пауза. Наконец Лепперидж поднялся, чтобы уйти.

– Я виню себя, – произнес он. – Мы сильно ошиблись насчет этой девушки. Мне следовало быть прозорливее. В конце концов, когда все уже сказано и сделано, Брукс прежде всего коммерция-валла^[84].

Бал Беллы Флис

Баллингар расположен в четырех с половиной часах езды от Дублина, если успеть на ранний поезд со станции Бродстон, и в пяти часах с четвертью, если выехать пополудни. Это торговый центр большого и сравнительно густонаселенного района. Здесь имеется красивая протестантская церковь в готическом стиле 1820 года постройки по одну сторону площади, а напротив – огромный недостроенный католический собор, задуманный в той безответственной мешанине архитектурных стилей, которая столь мила сердцу заморских пиетистов^[85]. Ближе к границам площади латинский алфавит на фасадах магазинов постепенно вытесняется подобием кельтского письма. Все они торгуют одними и теми же товарами разной степени ветхости. И «Лавка Муллигана», и «Лавка Фланнигана», и «Лавка Райли» – в каждой продаются грубые черные башмаки, подвешенные в связках, мылкий колониальный сыр, скобяные товары и галантерея, растительное масло и конская упряжь, и каждая имеет лицензию на продажу эля и портера для употребления внутри или «навынос». Остов казарм стоит с зияющими оконными рамами и почерневшим нутром, словно памятник эмансипации. На почтовом ящике кто-то вывел дегтем надпись: «Папа римский – предатель». Типичный ирландский городок.

Флистаун находится в пятнадцати милях от Баллингара, на прямой ухабистой дороге, пролегающей через типичную ирландскую глубинку. Призрачные фиолетово-пурпурные холмы вдалеке, а между ними и дорогой, по одну ее сторону, едва видимые сквозь клочья белого тумана, непрерывные мили болот, усеянных кое-где штабелями нарезанного торфа. С другой стороны дороги почва поднимается к северу, неравномерно разделенная валами и каменными стенами на пустые поля, на которых гончие Баллингара проводят свои самые насыщенные событиями охоты. Все устилает мох. Грубым зеленым ковром на стенах и валах, мягким зеленым бархатом на древесине – он размывает границы, и невозможно понять, где заканчивается земля и начинается ствол или каменная кладка. На всем протяжении от Баллингара расположена череда беленых хижин и около дюжины довольно внушительных фермерских домов. Но господский дом находится не здесь, поскольку все это было собственностью Флисов во времена, предшествующие Земельной комиссии^[86]. Поместная земля – это все, что нынче принадлежит Флистауну и сдается под пастбища окрестным фермерам. Несколько грядок составляют небольшой огород за каменным забором. Остальное пришло в упадок – колючий кустарник, лишенный съедобных плодов, разросся среди сорных, постепенно дичающих цветов. Оранжереи и теплицы вот уже десять лет как превратились в продуваемые сквозняками скелеты. Внушительные ворота в георгианском арочном портале постоянно заперты на висячий замок, сторожки и флигели заброшены, а полоса главной подъездной аллеи еле видна в густой траве. К дому можно подобраться через ферму в полумиле отсюда, по тропе, унавоженной скотом.

Но сам дом в то время, о котором мы повествуем, находился в относительно хорошем состоянии – если сравнивать его с Баллингар-Хаусом, замком Бойкотт или Нод-Холлом. Ему, конечно же, не соперничать с Гордонтауном, где американка леди Гордон провела электричество, установила центральное отопление и лифт, или с Мок-Хаусом, или с Ньюхиллом, которые были сданы в аренду щеголеватым и спортивным англичанам, или с Касл-Мокстоком, с тех пор как лорд Моксток унизился до неравного брака. Эти четыре поместья с аккуратно просеянным гравием на дорожках, ванными и динамо-машинами были как достопримечательностями, так и темой для шуток по всей стране. Но Флистаун, выдержав честную конкуренцию с истинно ирландскими домами Свободного государства^[87], был более чем пригоден для жизни.

Крыша была цела, а именно крыша определяет разницу между вторым и третьим классами ирландских сельских домов. Стоит ей прохудиться, и вот уже у вас мох в спальне, папоротники на лестнице и коровы в библиотеке, и через несколько лет вам придется перебраться жить на маслобойню или в одну из сторожек. Но покуда у ирландца – в буквальном смысле – есть крыша над головой, его дом остается его крепостью. Были слабые стороны и у Флистауна, но общее мнение сводилось к тому, что свинцовые пластины кровли протянут еще лет двадцать и, безусловно, переживут нынешнюю владелицу.

Мисс Аннабель Рошфор Дойл Флис – назовем ее полным именем, под которым она указана в справочниках, хотя всей округе она была известна как Белла Флис, – была последней представительницей своего семейства. Флисы да Флейсеры проживали в Баллингаре и окрестностях со времен Стронгбоу^[88], и фермерские строения отмечали места их обитания в укрепленном форте за два столетия до нашествия всяких Бойкоттов, Гордонов и Мокстоков. В бильярдной висело фамильное древо, еще в девятнадцатом веке завизированное Геральдической палатой. Оно демонстрировало, каким образом изначальный род слился с не менее древними Рошфорами и респектабельными, хотя и более поздними Дойлами. Нынешний дом приобрел свои экстравагантные очертания в середине восемнадцатого столетия, когда семейство хоть и несколько ослабело, однако еще не утратило богатства и влияния. Было бы утомительно прослеживать его постепенный упадок, достаточно сказать, что виной тому было не героическое распутство. Просто Флисы незаметно беднели, как беднеют семьи, которые не прилагают никаких усилий, чтобы поддержать себя. В последних поколениях тоже проглядывали черты эксцентричности. Например, мать Беллы Флис – О’Хара из Ньюхилла – от первого дня замужества и до самой смерти своей страдала заблуждением, что она негритянка. Ее брат, от которого она получила наследство, посвятил себя живописи. Его мысли были заняты незатейливой темой убийства, и ко времени своей смерти он запечатлел на картинах практически все исторические эпизоды на эту тему от Юлия Цезаря до генерала Уилсона. Он работал над картиной, изображением собственного убийства, во время смуты, когда его подкараулили и застрелили из дробовика на его же подъездной аллее.

Именно под одной из картин кисти брата – «Авраам Линкольн в своей театральной ложе» – сидела Белла Флис тем бесцветным ноябрьским утром, когда ее осенила идея устроить рождественскую вечеринку. Подробно описывать внешность мисс Флис нет необходимости – это бы только сбило с толку, поскольку наружность по большей части противоречила чертам ее характера. Ей было за восемьдесят, была она очень неопрятна и очень румяна. Седые волосы были скручены на затылке в узелок, выбившиеся тонкие прядки свисали вокруг щек. Нос у нее был внушительный, с голубыми прожилками, а глаза – млечно-голубые, пустые и безумные. Улыбалась она задорно, а выговор выдавал ирландку. Она ходила, опираясь на палку, охромев много лет назад, когда лошадь протащила ее по камням на исходе долгого дня, проведенного с баллингарскими гончими. Подвыпивший охотничий лекарь довершил ущерб, и она больше уже не могла ездить верхом. Она присутствовала на охоте, передвигаясь пешком, наблюдая за собаками, прочесывающими звериные логовища, и громко критикуя поведение охотников, однако с каждым годом друзей становилось все меньше; появлялись какие-то странные лица.

Они знали Беллу, хотя она их не знала. Среди соседей она стала притчей во языцех, драгоценным посмешищем.

– Паршивый денек, – говаривали они. – Мы нашли лису, но почти тут же ее упустили. Зато видели Беллу. Интересно, как долго старушенция еще протянет? Ей же, наверное, почти девяносто. Мой папаша помнит, как она охотилась, но все тоже давно быльем поросло.

Саму Беллу, конечно же, перспектива грядущей смерти занимала все больше с каждым днем. Прошлой зимой – за год до описываемых событий – она серьезно захворала. Оправилась только в апреле, щеки ее были румяны, как и прежде, но двигалась и соображала она куда медленнее. Она дала указания относительно ухода за могилами отца и брата, а в июне совершила беспрецедентный шаг – пригласила в гости своего наследника. До сих пор она категорически не желала видеть этого молодого человека. Это был англичанин, очень дальний кузен по фамилии Бэнкс. Он жил в Южном Кенсингтоне и работал в музее^[89]. Он приехал в августе и писал длинные и весьма забавные письма об этом визите всем своим друзьям, а затем из этих впечатлений сложился небольшой рассказ для журнала «Спектейтор». Белла невзлюбила его, едва он ступил на порог. У него были очки в роговой оправе и голос как у диктора с радио Би-би-си. Почти целыми днями он фотографировал каминные полки Флистауна и лепнину над дверными проемами. Однажды он заявился к Белле, сгибаясь под тяжестью стопки томов в переплетах из телячьей кожи, обнаруженных им в библиотеке.

– Слушайте, а вы знали, что у вас есть эти книги? – спросил он.

– Знала, – соврала Белла.

– И всё первые издания! Они, наверное, необычайно ценные.

– Поставь их туда, откуда взял.

Позднее, благодаря ее за приглашение в гости в письме, к которому прилагались некоторые сделанные им фотографии, он снова упомянул эти книги. И Белла задумалась. С какой стати этот молодой щенок будет рыскать по дому и всему назначать цену? Она еще не умерла, думала Белла. И чем больше она об этом думала, тем отвратительнее становился ей Арчи Бэнкс. Подумать только, он отвезет ее книги в Южный Кенсингтон, поснимает ее каминные доски и, чего доброго, выполнит свою угрозу и напишет эссе о ее доме для «Аркитектурал ревю»! Она часто слышала, что эти книги дорого стоят. Что ж, в библиотеке книг кучи, и с какой стати Арчи Бэнкс должен на них нажиться? И она написала букинисту из Дублина. Тот приехал, осмотрел библиотеку и какое-то время спустя предложил ей тысячу двести фунтов за всё или тысячу за те шесть книг, что приглянулись Арчи Бэнксу. Белла сомневалась, что имеет право продавать вещи из дому, полную распродажу могли бы заметить. Посему она сохранила проповеди и книги по военной истории, составлявшие львиную долю коллекции. Дублинский букинист укатил с первыми изданиями, которые в конечном итоге принесли даже меньше, чем он за них отдал, а Белла осталась в канун зимы с тысячей фунтов на руках.

Вот тогда-то ей и вздумалось устроить прием. В окрестностях Баллингара всегда хватало праздничных вечеринок на Рождество, но в последние годы Беллу ни на одну из них не приглашали – отчасти потому, что многие соседи ни разу с ней и словом не обмолвились, отчасти потому, что она и сама вряд ли захотела бы прийти, а если бы и пришла, то никто не знал бы, что с ней делать. А между тем Белла любила праздники и балы. Любила сидеть за ужином в шумной комнате, любила танцевальную музыку, любила посудачить о хорошеньких девушках и о тех, кто в них влюблен, любила выпивку и всякие вкусные штуки, которые приносили ей мужчины в розовых ливреях. И хотя она и пыталась утешиться презрительными размышлениями о происхождении хозяек, ей было досадно слышать об очередном соседском празднике, на который ее опять не пригласили.

Вот так, сидя с «Айриш таймс» под картиной с Авраамом Линкольном и пристально глядя сквозь голые деревья в парке на отдаленные холмы, Белла и решила закатить вечеринку. Она немедленно поднялась с кресла и проковыляла через комнату к звонку. Вскоре в маленькую столовую явился ее дворецкий; на нем был зеленый передник, в котором он обычно чистил серебро, а щетка для тарелок в его руках подчеркивала несвоевременность вызова.

– Вы, что ли, изволили трезвонить? – спросил он.

– Я, а кто же еще?

– Но я при серебре!

– Райли, – произнесла Белла с некоторой торжественностью в голосе. – Я собираюсь устроить рождественский бал.

– Вот те на! – сказал дворецкий. – И с чего это вам вздумалось плясать в ваши-то лета?

Но по мере того как Белла обрисовала свою идею, в глазах Райли загорелся сочувственный огонек.

– Да таких балов в наших краях не бывало уже двадцать пять лет. Такой бал будет стоить целое состояние.

– Он будет стоить тысячу фунтов, – гордо сообщила Белла.

Грянули приготовления – необходимые и грандиозные. В деревне были рекрутированы семеро новых слуг, чтобы все отмыть и отполировать, вычистить мягкую мебель и выбить ковры. Их усердие только вскрыло новые беды: гипсовая лепнина, давно уже пришедшая в негодность, крошилась под перьевыми метелками, а изъеденные червями половицы красного дерева поднимались вместе с гвоздями; голые кирпичи выглядывали из-за шкафов в главной гостиной. Вторая волна нашествия принесла с собой маляров, обойщиков и лудильщиков, и в приступе энтузиазма Белла позолотила наново карниз и капители колонн в зале. В окна вставили стекла, перила водрузили в зиявшие гнезда, а ковер на лестнице передвинули так, чтобы истертые полосы не слишком бросались в глаза.

И посреди всех этих трудов и хлопот Белла была неутомима. Мелкими шажками она сновала из гостиной в холл, по всей длинной галерее, вверх по ступеням, напутствуя наемных слуг, помогая с наиболее легкими предметами обстановки, скользя, когда пришло время, по половицам красного дерева в гостиной, где надо поработать «французским мелом»^[90]. Она отперла сундуки с фамильным серебром на чердаке, отыскала давным-давно позабытые фарфоровые сервизы, спустилась вместе с Райли в погреба, чтобы пересчитать залежавшиеся там несколько бутылок шампанского – теперь уже негодного и забродившего. А вечерами, когда измученные работники физического труда уходили отдохнуть и предаться своим мужланским забавам, Белла просиживала допоздна, листая страницы поваренных книг, сравнивая цены конкурирующих поставщиков провизии, сочиняя длинные и подробные письма агентам танцевальных оркестров и, самое главное, составляя список гостей и надписывая пригласительные открытки с гравировкой, двумя внушительными стопками возвышавшиеся у нее в секретере.

Расстояние в Ирландии мало что значит. Люди охотно проедут три часа, чтобы нанести послеполуденный визит, а уж ради столь знаменательного бала никакая поездка не покажется чересчур долгой. Не без мучений Белла завершила свой список с помощью подручных справочных материалов, более современных светских познаний Райли и собственной внезапно оживившейся памяти. Бодро, ровным школьным почерком она переписала фамилии и имена на открытки и подписала конверты. Работа эта стоила ей нескольких бдений допоздна. Многие из тех, чьи имена были переписаны, уже умерли или были прикованы к постели; кое-кто из тех, кого она помнила еще младенцами, уже приближались к пенсионному возрасту в разных уголках земного шара; от многих домов по указанным ею адресам после смуты остались только почерневшие остовы – их так никогда и не отстроили заново, в других домах «никто не проживал, кроме фермеров-арендаторов»^[91]. Но рано или поздно всё кончается, вот и последний конверт был подписан – хотя скорее поздно, чем рано. Пришлось потратить время на приклеивание марок – и позже, чем обычно, она поднялась из-за стола. Руки и ноги у нее затекли, глаза слезились, язык облепил клей почтового министерства Свободного государства. Чувствуя легкое головокружение, она тем не менее заперла стол с осознанием, что исполнила самую серьезную часть работы по подготовке праздника. Несколько весьма заметных и преднамеренных исключений было сделано в этом списке.

* * *

– Что это за вечеринка у Беллы Флис, о которой все только и говорят? – спросила леди Гордон у леди Моксток. – Я не получала приглашения.

– Я тоже пока не получила. Надеюсь, старая кошелка не забыла обо мне. Я пойду обязательно – никогда не бывала внутри этого дома, уверена, у нее там найдется немало премиленьких вещиц.

С истинно английской сдержанностью леди, чей муж арендовал Мок-Холл, ничем не выдала, что ей известно о назревающем празднике во Флистауне.

Настали последние дни, которые Белла посвятила своей внешности. За последние несколько лет она купила очень мало одежды, да и дублинская портниха, с которой она обычно имела дело, закрыла свое ателье. Какое-то безумное мгновение Белла лелеяла идею съездить в Лондон или даже в Париж, и только соображения времени заставили ее отказаться от путешествия. В конце концов она отыскала магазин, который ее устроил, и купила великолепнейшее платье из малинового атласа, а к нему – длинные белые перчатки и атласные туфли. Тиары – увы! – не имелось среди ее драгоценностей, зато она извлекла на свет огромное количество ярких, неописуемо викторианских перстней, несколько цепочек с кулонами, жемчужные броши, бирюзовые серьги и гранатовое ожерелье. Она вызвала из Дублина куафера, чтобы тот сделал ей прическу.

В день бала она проснулась чуть свет, слегка дрожа от нервного возбуждения, и ворочалась в постели, беспокойно прокручивая в голове малейшие подробности приготовлений, пока к ней не постучались. До полудня она должна была проследить за установкой сотен свечей в люстры бального зала и гостиной, а также в три огромных канделябра из граненого уотерфордского стекла. Она осмотрела столы, уставленные серебром и бокалами, и массивные ледники с вином у буфета. Она помогла украсить хризантемами лестницу и холл. В тот день она отказалась от ланча, хотя Райли уговаривал ее отведать образцы деликатесов, которые уже доставили из магазина. Она почувствовала легкую дурноту, прилегла ненадолго, но вскоре собралась с силами, чтобы собственноручно пришить гербовые пуговицы на ливреи наемных лакеев.

В приглашениях было указано время – восемь часов вечера. Белла немного призадумалась – она слыхала россказни о вечеринках, начинавшихся очень поздно, – но день тянулся невыносимо долго, и густые сумерки обволокли дом, и Белла порадовалась, что установила недолгий срок этому изнурительному ожиданию.

В шесть она пошла наверх одеваться. Парикмахер был уже на месте с полной сумкой щипцов и гребешков. Он расчесывал и завивал ей волосы, взбивал их и вообще всячески обрабатывал, пока они не легли в аккуратную, строгую и куда более пышную, нежели обычно, прическу. Белла надела все украшения и, стоя перед огромным зеркалом в своей комнате, не удержалась от изумленного вздоха. Затем она спустилась в зал.

Дом смотрелся великолепно в ярком свете свечей. Оркестр был уже на месте, как и двенадцать лакеев, и Райли в бриджах и черных чулках.

Пробило восемь. Белла ждала. Никто не приехал.

Она села в золоченое кресло на верхней площадке лестницы и уставилась перед собой пустыми голубыми глазами. В холле, в гардеробной, в обеденном зале наемные лакеи переглядывались и перемигивались: «А что эта старушенция себе думала? Никто не заканчивает ужин раньше десяти».

Распорядители на крыльце притопывали и потирали руки.

В половине одиннадцатого Белла встала с кресла. По лицу ее невозможно было понять, о чем она думает.

– Райли, я, пожалуй, поем. Что-то я не совсем хорошо себя чувствую. – Она медленно проковыляла в обеденный зал. – Подай мне фаршированную перепелку и бокал вина. Да вели оркестру играть.

Вальс «Голубой Дунай» хлынул и наполнил собой дом. Белла одобрительно улыбнулась, слегка покачивая головой в такт.

– Райли, а я и в самом деле проголодалась, ведь ни крошки за весь день во рту не было. Положи мне еще одну перепелку и налей еще шампанского.

В одиночестве, среди свечей и наемных лакеев, Райли подавал своей госпоже роскошный ужин. Она вкушала его, наслаждаясь каждым глотком, каждым кусочком.

Наконец Белла встала.

– Боюсь, произошла какая-то ошибка. Никто, похоже, не приедет на бал. Это очень печально – после всех наших хлопот. Можешь сказать музыкантам, пусть едут домой.

Но как раз когда она выходила из обеденного зала, в холле послышался какой-то шум. Это явились гости. С дикой решимостью Белла бросилась наверх по ступеням. Она должна оказаться на самом верху прежде, чем объявят гостей. Одной рукой хватаясь за перила, другой опираясь на палку, с выскакивающим из груди сердцем перепрыгивала она через ступеньку. Наконец, достигнув верхней площадки, она повернулась лицом к входящим. В глазах стоял туман, в ушах звенело. Она с трудом перевела дух, но смутно различила четыре фигуры и увидела, как Райли встретил их, и слышала, как он объявил:

– Лорд и леди Моксток. Сэр Сэмюэль и леди Гордон.

Внезапно оцепенение, охватившее ее, рассеялось. Здесь, на ступенях, стояли две женщины, которых она не пригласила, – леди Моксток, дочка галантерейщика, и леди Гордон, американка.

Белла выпрямилась и уставилась на них своими пустыми млечно-голубыми глазами.

– Я не ожидала такой чести, – сказала она. – Прошу простить, если не смогу вас развлечь.

Мокстоки и Гордоны оцепенели в ужасе. Они видели безумный взгляд голубых глаз хозяйки, ее малиновое платье, бальный зал у нее за спиной, огромный в своей пустоте, слышали музыку, эхом несущуюся по пустому дому. Воздух полнился ароматом хризантем. А затем драматизм и нереальность этой сцены рассеялись. Мисс Флис внезапно осела в кресло и, протянув руки к своему дворецкому, сказала:

– Невдомек мне, что происходит.

Он и еще двое лакеев перенесли старую даму на софу. Она снова заговорила лишь однажды. Ее разум занимала все та же тема.

– Они пришли без приглашения, те две пары… А больше никто.

На следующий день она скончалась.

Мистер Бэнкс прибыл на похороны и провел неделю, разбирая тетушкины пожитки. Среди обнаруженного в секретере барахла была стопка приглашений на бал в подписанных конвертах с марками. Так и не отправленных.