Судьба императора

Андрей же Андреич говорил, что все понятно: ежели вертится, значит каждый всякия судьбы испытывает: был, скажем блохой, а довертится до птицы. А то графом кто был, или министром, а свернет на младшаго дворника – и прочее. В этом весь интерес и есть…

Трактирный оркестрион бряцал смело и мутно песню о Наполеоне:

 
Горит-шумит пожар московский…
 

– Слышишь ты: стоял он в сюртуке – Сорочкин говорил. – А может, это я, самый, стоял, – хотя вот и коллежский регистратор… А ты вот без чина и вопросы разные у тебя, а – кто тебя знает – может ты Борисом и Глебом был, отроки – сорок мучеников… А нас – во куда завертело! Понял?

Половой их спор слушал. И еще какие-то лики потные, словно лошади или вепри. Смеялись и не понял никто. Сорочкин про матушку хотел еще разсказать, да подумал, что про матушкину французскую речь – его вымысел. И спутались его мысли и сам не знает, что говорить. А половой, который спор слушал, сказал:

– Это точно: когда выпивши – вертится…

Он про судьбу, что судьба темная, что всякий все судьбы испытать должен, они про вино. Пылает вино…

На койку дома пал. Койка железная, больничная, по случаю купленная – заскрежетала, завыла.

За окном лунный мрак. Снега, гаваньския пустоты, а он будто в окно посмотрел и из луннаго мрака на него лицо полное, бледное смотрит: губы поджаты, на лбу серп волос. Сам на себя смотрит: император Наполеон Бонапарт.

И все Сорочкину стало понятно… Был императором, а ныне – коллежский регистратор… Может и Нина Ивановна на самом деле Мария-Луиза императрица французов…

И в подушку лицом лег. И все понял и вспомнил… Молодые солдатики белобрысые, пехота его в кожанных киверах и в серых балахонах, на суконных погонах вензеля «N» и черныя цифры 36, 39, 108, 304… Артиллерийские парки в снегах колесами черными колыхают. Свищут равнины. Конь его белый, конь его снежный и под копытами мякоть скользит, трупы остылые.

Генералитет головы пред ним обнажил. На тугих воротниках позументы, парча и мундиры парадные, как будто нафталином припахивают. От запаха нафталина он носом повел, голову поднял, а над головой – знамена, пики, орлы и сияют светлым снегом горныя вершины – Аррагоны…

Все судьбы прошел. Выше всех был, победителем стран и народов. Завоеватель и Цезарь… А его за шкап сунули, бумаги сшивать шнуром государственным, и на всю зашкапную, темную жизнь пожаловали его, императора Бонапарта, чином коллежскаго регистратора… Игра судьбы. Аминь

На том и заснул.

IV.

Сидит Андрей Сорочкин за шкапом и какие вымыслы пьяные в голове его дымят, никому-то неважно. Сидит и сидит. Бумаги сшивает. Так бы и просидел и в больничном гробе, сосновом, дырки в щелистых досках, как затычки от пробок, – отвезли бы его, под желтым покровом, на Смоленское кладбище и тот же Ваничка Ванюшин, отрок неслышный за похоронной клячей до шестого бы разряда шел…

Но в пятницу дернуло что-то экзекутора Агафангелова дать Сорочкину бумагу с надписью самого господина министра… Бумага на машинке переписана, а сбоку карандашиком министра резолюция: «Ст. 85 может быть и такая, но я не согласен».

И тут же подпись: два крючочка с хвостиком.

Потомству в память и для истории – подписи господ министров особым лаком покрывали, чтобы в архивах не затерялись и не исчезли безследно…

А у Сорочкина руки ли после вчерашняго в дрожании, или вздор в голове, но обмакнул он кисточку не в баночку с лаком, а в чернильницу, – да как мазнет…

Черный негр на резолюцию господина министра наступил. Пропала память в потомстве.

Под Сорочкиным стул затрясся. Бумагу туда-сюда – шасть, шасть – спрятать, сжечь, в комок сжать, сказать, что ему не давали. Не поверят, пропало.

Подчистить, черный след негра убавить? Пальцы растерялись, толкнутся и чернильницу – раз! – опрокинули.

И кинулась по казенной бумаге черная река, выпустила косой ус, завернулась кольцом.

Всплеснул коллежский регистратор руками. Взглянул быстро в присутствие, а там все пишут согнувшись. Пригладил тогда на лбу серп волос и улыбнулся. И в чернильницу перо обмакнул, под ступней негра написал сбоку, неспешно: