Война и мир Джудит Батлер

Однако Батлер, в противоположность Кьеркегору, обращает внимание на то, что гегелевская спекуляция отнюдь не является редуцируемой к процедуре тождества. Самосознание у Гегеля функционирует по логике желания, которое 1) не может быть удовлетворено и 2) двойственность которого не снимается. Гегелевский проект не просто разрушается отчаянием, но артикулируется отчаянием. И страхом. Батлер отмечает, что описание эмансипации раба у Гегеля – пример того, как «страх и трепет» производят опыт человеческой свободы, не ограниченной какой-либо властью.

То есть характеристика Кьеркегором Гегеля, считает Батлер, не совсем честная. Гегель не выступает в пользу порабощения индивида этическим законом. Поэтому Батлер спрашивает – не обстоит ли дело таким образом, что Кьеркегору не удается понять спекулятивную концептуализацию, которая заключается в самом понятии отчаяния, которое он противопоставляет спекуляции?^[38] С одной стороны, Кьеркегор пародирует Гегеля, который не знал, по его мнению, экзистенциальных состояний. С другой стороны, разве гегелевская операция Aufhebung, ведущая не к синтезу противоположностей, но – через процедуру отрицания – как раз к понятию решительного разрыва противоположностей, не является экзистенциальным отчаянием, задает очередной вопрос Батлер? Кьеркегор, как обнаруживает она уже в студенческий период, хотел писать против Гегеля так, чтобы, его текст всегда (с помощью стиля, передающего энергию страсти и веры) терпел неудачу в изображении любой системы. Но из-за этого, замечает Батлер, гегелевский отказ от синтеза Кьеркегору так и не удается заметить.

По мнению Батлер, Кьеркегор, конечно, пародирует Гегеля, но одновременно воспроизводит механизм гегелевского снятия, а не разрыва. В качестве примера она приводит кьеркегоровскую Болезнь к смерти. Кьеркегор в этой работе, с одной стороны, действительно, как считает Батлер, пародирует Гегеля. В то же время, с другой стороны, утверждает Батлер, это такая пародия, которая не предполагает полного отрицания Гегеля. Наоборот, пародируя Гегеля, Кьеркегор одновременно осуществляет его рециркуляцию, сохраняя существенные аспекты гегелевской спекулятивной диалектики как философии двойственного. Пародизация Гегеля Кьеркегором оказывается в результате, по словам Батлер, видом пародии на самого Кьеркегора, поскольку его пародия на Гегеля действует именно так, как гегелевская операция Aufhebung. Иначе говоря, Кьеркегор, утверждает Батлер, оказывается тем, кто одновременно стремится как отменить и трансгрессировать гегелевские основания мышления, так и сохранить их.^[39]

В результате Кьеркегор, как считает Батлер, парадоксальным образом остается в рамках немецкого идеализма. Ведь Кьеркегор, отмечает Батлер, не излагает свои аргументы против Гегеля в пропозициональной форме. Он формулирует их посредством риторической конструкции текста. Иначе говоря, тексты Кьеркегора противостоят Гегелю на уровне стиля. Если бы его вопросы к Гегелю могли быть представлены рациональным образом, Гегель победил бы сразу же, иронизирует Батлер.^[40]

Но поскольку пародия функционирует у Кьеркегора как механизм гегелевского Aufhebung, который ведет не к синтезу противоположностей, но к их решительному разрыву, а понятие индивидуума Кьеркегор конструирует на самой границе спекулятивного дискурса, которому он стремился противостоять, ирония Кьеркегора по отношению к Гегелю оборачивается тем, что по видимости новый экзистенциальный философский опыт Кьеркегора оказывается вписанным в традицию немецкого идеализма, т. е. в традицию онтологии, которую он хотел преодолеть. Нельзя ли в таком случае, спрашивает Батлер, предположить, что язык «страха и трепета», обнаруженный Гегелем в механизме возникновения раба в Феноменологии духа, подобен языку страха и трепета Авраама у Кьеркегора?^[41]

В академической философии Нового времени онтология представляет первую, теоретическую часть метафизики, которую дополняет практическая часть, начинающаяся с космологии как теории упорядоченности мира в соответствии с принципами разума. Рассматривая понятия материи и тела в книге Тела, которые значат (1993), Батлер дистанцируется от принципов традиционной космологии, которая, по ее мнению, предполагает дуализм 1) материи (неуправляемые страсти, образующие материальность души; фигурами неуправляемой страсти в традиционной космологии считались в том числе женщина и животное) и 2) духа (логоса). Понятие традиционной космологии Батлер, отказавшаяся в этот период своей жизни скрывать, что она – лесбиянка, связывает с телеологической космологией Платона, который, как известно, считал, что формирование космоса является переходом от неуправляемого хаоса («страстей утробы») к рациональному порядку. В этой первоначальной космогонии мужчина – вершина онтологической иерархии, а женщина – бледная жалкая копия мужчины; животное является жалкой копией женщины; и космос понимается как установление более контролируемого состояния как более управляемого мира.^[42]«В космогонии, – пишет Батлер, – еще до появления утробы Платон предполагает, что если страсти, образующие материальность души, оказываются неуправляемыми, то мужская душа рискует обратиться в женщину или животное».^[43]

Отметим в этом контексте, что Спиноза, в юности казавшийся Батлер способным объяснить механизм и природу мучающих ее страстей и аффектов и ответить на вопрос «можно ли жить в более управляемом мире?», в эти и в последующие годы – после событий 11 сентября, новых глобальных войн и поисков новых форм сопротивления, – продолжает оставаться для Батлер одним из наиболее важных авторов.

В отличие от метафизической космологии с ее телеологической космогонией, в которой бытие проходит стадии от неозначенной материи к смыслу и гармонии, модель онтологии Батлер ставит под вопрос разделение материи и смысла, идеи и тела. Для концептуализации этой неразрывности и неиерархичности бытия Батлер и обращается к онтологии двойственного, базированной на логике сплетения, или хиазма М. Мерло-Понти (глава «Переплетение» из книги Видимое и невидимое^[44]), в которой она видит продолжение усилий Хайдеггера по преодолению разрыва субъекта и мира. Используя логику хиазма, Мерло-Понти, по словам Батлер, описывает бытие как плоть мира – как «нечто, напоминающее развертывание и дифференциацию живого мира плоти, где плоть понимается не только как одновременно агент и объект касания, но также как основа или условие ви́дения и бытия увиденным».^[45] Важно, что термин плоть у Мерло-Понти, считает Батлер, описывается как «одновременно оборачиваемость касания и оборачиваемость ви́дения, что артикулировано обоими оборачиваниями».^[46] Другими словами, если мы можем говорить о космологии Батлер, то ее, в отличие от платоновской космологии, можно определить как космологию хиазма. Напомним, что хиазм функционирует как риторическая фигура, в которой задействованы два различных отношения, не являющиеся полностью коммуникативными (как рука, которая касается, не идентична руке, которой касаются) – благодаря чему бытие может быть понято одновременно и как «превышение себя» и как «избегание себя».

Неметафизическая, или хиазматическая космология соотносится с типами социальных онтологий, которые Батлер называет не только онтологиями двойственного, но и отношенческими (relational ontology). В них, по ее мнению, в отличие от онтологий индивидуализма, субъективность понимается как коллективное тело, характеризуемое отношениями взаимозависимости и взаимосвязанности, которые в свою очередь выступают условиями взаимососуществования и взаимоподдержки. «Тело как момент онтологического требования, – формулирует Батлер, – это зависимость от других тел и сетей поддержки. Тогда понятно, что не совсем правильно понимать индивидуальные тела как совершенно отличные одно от другого. Конечно, они не смешаны в некоторое аморфное социальное тело, но если мы концептуализируем политическое значение человеческого тела без понимания этих отношений, то мы утрачиваем тезис о том, что тело, несмотря на его ясные границы, определяется отношениями, которые делают его собственную жизнь и действие возможными».^[47]

Хиазматическая космология и онтология двойственного Батлер как основа этической концепция отношенчества («отношенческие социальные онтологии») теоретически перекликаются с так называемой «этикой сожительства» (в терминах Ханны Арендт)^[48]. В качестве индивидов мы, конечно, пишет Батлер, стремимся выбирать, с кем нам сосуществовать в этом мире, а с кем нет, – чтобы лучше его контролировать. Однако верная онтологии двойственного Батлер утверждает, что отношения контроля в радикальной форме могут быть доведены до политик геноцида – как это показывает Арендт в книге Банальность зла, определяя Эйхмана как того, кто хотел выбирать, с кем ему сожительствовать на Земле, а с кем – нет. В результате Эйхман оказался неспособным принять гетерогенность человечества как неизбежное условие социальной и политической жизни.^[49]

В противоположность онтологии индивидуализма Батлер настаивает на том, что существуют «формы соседства, близости, совместной жизни, сосуществования, которые являются радикально не выбираемыми. Они конституируют базисные формы социальности, в которые никто не вступает договорным (выделено нами – И.Ж., С.Ж.) образом, которые конституируют социальные условия жизни, на которые мы никогда не соглашались и которые глубоко безразличны к нашему согласию».^[50] Эти базисные, по ее мнению, формы социальности служат не только препятствием индивидуальной самореализации, но и могут выступать условием социальной солидарности нефашистского типа – «на основе «мы», условия которого страстно связаны вместе: гневно, жаждуще, убийственно, любяще».^[51] Направленное против онтологии индивидуализма отношенчество – «это фрейм для рассмотрения аффектов, инвариабельно артикулированных в политическом поле – таких, как страх и гнев, желание и утрата, любовь и ненависть».^[52]

В то же время космология хиазма и онтология двойственного Батлер дистанцируются не только от телеологической космологии (Платон), но и от традиционной феминистской точки зрения на тело, где тело противопоставляется духу. Как отмечает Батлер, в феминизме часто звучит старый аргумент о значимости материализма в феминистской теории, а именно – что тело полагается первоначальным по отношению к знаку. Почему? Потому что существует общепринятая точка зрения (кстати, в том числе и в постсоветской литературной критике),^[53] согласно которой постструктурализм редуцирует всю материальность к лингвистическому содержанию, в то время как феминисткой теории необходима материя, понимаемая как объективная реальность. Например, когда тела стоят на улицах в ситуации стачки, протестного марша или осуществляют практики психотерапии, они выступают как необходимая предпосылка феминистской практики, репрезентирующая нередуцируемую материальность тела.

Однако парадокс состоит в том, что прославляемые в феминистской теории материальность и тело, определяемые как первичные по отношению к сигнификации (обычно говорят о «позитивном отношении к телу»), уже представляют собой эффект сигнификации, напоминает Батлер. Другими словами, феминистский, как и любой другой активизм упускает из виду эффект одновременности сигнификации и материальности означающего.

В этом контексте позиция Батлер ближе феминистской трактовке тела и письма Люс Иригарей, отвергающей традиционную для феминистской теории редукцию женского к телесному. В то время как в традиционной феминистской теории тело фигурирует как фемининное, а женское ассоциируется с материальностью (являясь инертным, почти что мертвым и поэтому плодородным, вечно живым и порождающим), Иригарей хочет показать, что фемининное – это именно то, что исключается в этой бинарной оппозиции и посредством нее.

По словам Батлер, «кажущееся безумие» Иригарей с её концепцией «двух губ» указывает не на мастурбацию или лесбийскую сексуальность (конечно, не исключая ни первого, ни второго), но на отсутствие онтологии соперничества по очень необычной схеме функционирования этих самых «губ». Схема такая – «ты не во мне»»^[54]. Отсюда следует батлеровская критика матрицида, симбиотически склеивающего различия.

Иригарей, отмечает Батлер, выводит из понятия хиазма Мерло-Понти не только 1) знаменитую теорию двух губ («ты не во мне»), но и 2) стратегию мимесиса как чтения и феминистских, и философских текстов. И в тех, и в других она стремится реализовать практики пародии как функции отношенчества. Например, Батлер утверждает, что тексты Иригарей и Мерло-Понти взаимодействуют как «две губы», при этом Иригарей разыгрывает и аллегоризует определенный вид хиазма или онтологии двойственного Мерло-Понти (можно сказать иначе – хиазма плоти). Ведь любой философский текст стремится разыгрывать теорию плоти, которую он также исследует, выстраиваясь как герменевтическая циркуляция, от которой он не может освободиться и в которой он вполне преднамеренно остается. «Чтение Иригарей главы «Переплетение – Хиазм», – пишет Батлер, – ее зависимость от теоретизации тактильных, визуальных и лингвистических отношений текста как хиазма кажется абсолютной. У нее нет мышления вне этих терминов. Это вовлекает ее в захватывающий double bind, а именно – в мышление против хиазма, осуществляющееся в его терминах, в попытку эксплуатировать его термины, которые она также стремится повернуть против него в стремлении открыть пространство сексуального различия, которое, как она верит, этот текст стремится стереть».^[55]

Но почему, спрашивает в то же время Батлер, Иригарей прочитывает «плоть мира» как диффузию материнского? Почему мы должны редуцировать плоть мира, то есть мира чувственно привязанной сигнификации к материнскому телу? Не является ли этот жест Иригарей практикой редукции онтологии двойственного, превращения ее в онтологию индивидуализма, спрашивает Батлер?^[56]

В отличие от Иригарей, Батлер и предлагает понятие социального тела, понимаемого как нередуцируемый хиазм.

Определим более подробно понятие хиазма и онтологии двойственного у Батлер.

Во-первых, это сплетение живого и мертвого. Например, Антигона у Батлер – живой мертвец: ведь любовь Антигоны к тем, кого она любит, – это одновременно и невыносимая судьба становления мертвой, оставаясь живой.^[57] В то же время, в отличие от известной интерпретации Антигоны как живого мертвеца у Лакана, Антигона Батлер помещает себя в суицидальное отношение к символическому порядку, переутверждая этот порядок как установленный (в том числе переутверждая отношения традиционного родства).^[58]

Если в этом контексте вспомнить теорию любви Гегеля, то Гегель (в анализируемом Батлер раннем фрагменте «Любовь»), в отличие от концепции батлеровского хиазма, утверждает, что «настоящая любовь» – это «живой союз», который всегда осуществляется между личностями, равными по силе. Более того, никто из любящих личностей не является мертвой или мертвым по отношению к другой личности. Иначе говоря, любовь у Гегеля означает модус не быть мертвым по отношению к другому. Другой также не должен быть мертв по отношению к субъекту.^[59]

Батлер миметирует представление о «настоящей любви» у Гегеля. Любовь, напоминает она, не может игнорировать модус раны, которая наносится любящему сердцу. Не может любовь игнорировать и того, кто ранит. Или того, кто травмируется и ранит одновременно, или того, кто гневается и ранит. В этот момент любящее сердце перестает быть любящим: субъект/она (she) становится убивающей силой, даже защитницей того, что является мертвым, а именно – частной собственности, как и права собственности в целом. Например, тот, кого любят, становится тем, по отношению к кому любящая субъект обладает правом собственности, что означает, считает Батлер, что живущий другой становится мертвым. Ведь даже у Гегеля собственность описывается как форма мертвого.^[60]

В то же время Батлер отмечает, что Гегель в терминах, схожих с более поздними понятиями Мелани Кляйн, отдает отчет в том, что любовь содержит в себе элемент враждебности. Ведь Гегель, отмечает Батлер, считает, что стыд возникает именно как результат осознания враждебности в любви, которая удерживает любовь от того, чтобы стать абсолютной. Это, по образному выражению молодого Гегеля, «ярость любви» перед лицом упорного разделения в любви. «С одной стороны, – пишет Батлер, – индивидуальность другого препятствует союзу, и теперь гнев против этой индивидуальности направляется на другого, которого мы любим. Очевидно, сознание гнева или удары по другому переходят в стыд. […] Копула распадается в триангулярность […] Но ребенок – не окончательное решение проблемы. Любовники никогда не могут освободиться от того, что мертво между ними […], объекты, которыми они обладают, становятся формой мертвого между ними».^[61]

Поэтому вывод, следующий, по мнению Батлер, из анализа гегелевского фрагмента «Любовь», заключается в том, что мы не можем понять жизнь без понимания чего-то, что является мертвым. Ведь жизнь того, кто любит, как показывает, согласно Батлер, Гегель, – это очень специфический вид бытия, неспособный преодолеть его или ее конечность с помощью любви. В итоге Гегель приходит к мысли о неразрывности живого и мертвого в любви: «И что еще хуже, – передает гегелевскую мысль Батлер, – тот, кто любит, упрямо и настойчиво «цепляется» за эту конечность, смертность, что является скрытой формой привязанности к себе или, в более общей форме, – отказом «уступить дорогу» любому другому».^[62]

Во-вторых, понятие хиазма и онтологии двойственного у Батлер понимается как хиазм, т. е. сплетение 1) человеческого и 2) нечеловеческого. ««Жизнь» человеческой жизни означает, – пишет Батлер, – что она уже связана с тем, что является нечеловеческим, и что связь с нечеловеческой жизнью существенна для жизни как она есть».^[63] Здесь мы можем продолжить ее мысль, что, например, терроризм как инстанция нечеловеческого ничуть не меньше связан с человеческим, чем другие, менее привычные и более современные формы нечеловеческого (например, идеология киборгов или зомби).

Вот что Батлер пишет о терроризме как современной форме нечеловеческого в современных онтологиях войны: «Если насилие осуществляется против тех, кто являются нереальными, тогда, исходя из перспективы насилия, ему не удается повредить или уничтожить эти жизни, поскольку эти жизни уже уничтожены. Но у них есть странный способ оставаться одушевленными, и поэтому они должны быть уничтожаемы вновь и вновь. Они не могут быть оплаканы, потому что они уже всегда утрачены или, скорее, никогда «не были», и их нужно убить, поскольку они кажутся живыми, упорствующими в своем состоянии мертвости. Насилие возобновляет себя перед лицом кажущейся неисчерпаемости его объекта. Дереализация другого означает, что он ни жив, ни мертв, но бесконечно призрачен. Бесконечная паранойя, которая воображает войну против терроризма как войну без конца, будет такой, которая бесконечно оправдывает себя в отношении призрачной бесконечности своего противника – независимо от того, существуют ли установленные причины подозревать наличие непрерывно продолжающейся террористической операции с насильственными целями».^[64]

Подведем некоторые итоги. Для создания широких альянсов разных субъект-позиций политического важно отвергнуть традиционное феминистское понятие фемининного, которое монополизирует сферу исключенных. Только в таком отрицании феминисткой может быть каждая/каждый («иметь две губы»).

Почему для Батлер важно такое понимание онтологии войн?

Потому что она считает мотив самосохранения и самозащиты ключевым для механизма секьюритарной мобилизации. «Если все насилие упреждающе и задним числом называть самозащитой, тогда самозащита перестает работать как заслуживающее доверие оправдание для убийства. Любое убийство оправдано и одобрено от имени того, кто называет все насилие самозащитой».^[65]

«Но что это за «самость» (self), которая защищается [при самозащите], и что за самость остается после всех убийств?» – продолжает задавать вопросы Батлер. «Может ли быть так, чтобы самозащита вела не к самосохранению, а к саморазрушению?» – спрашивает она. И отвечает: «Если самость пытается защищать себя от этого понимания, тогда она отрицает способ, с помощью которого она по определению связана с другими. И этим отрицанием самость подвергает себя опасности, живя в мире, в котором единственный выбор – уничтожать или быть уничтоженным».^[66]

Батлер замечает, что большинство американцев после событий 11 сентября пережили нечто вроде утраты First Worldism. Ведь предполагалось, что США – это место, которое не может быть атаковано. Результат этой неоправданной, по ее мнению, уверенности – беспорядочный расизм, рационализированный как «самозащита» со стороны США. Более того, генерализированая паника в США после 11 сентября работает в тандеме с приостановкой гражданских прав. «Все население подлежит призыву секьюритарной мобилизации, чтобы стать «строевыми солдатами» армии Буша», – пишет Батлер.^[67] Феминизм как дискурс и активизм тоже оказались мобилизованы: ведь критерий «освобождения угнетенных афганских женщин» и послужил одним из главных оснований для военной акции США в Афганистане, напоминает Батлер.

Таким образом, – и этот тезис является одним из самых вызывающих с точки зрения привычных категорий либерального мышления – именно феминистки способствуют подрыву понимания категории мира в терминах онтологии двойственного и переходу к оправданию ситуации войны.