– Конечно, ты с ним со школы, с десятого класса дружила. Мы все тебе завидовали. Он такой взрослый был, солидный, – это Лерка, пуская белёсый дымок в темноту.

– Так вот, при мне пьянь пьянью был. Я его изо всех притонов на себе тащила. Он ж мент. Так я все точки с нелегальной торговлей алкоголем в районе знала. Ботинки с него невменяемого снимала, штаны грязные. Как вспомню, во дура была. А то один раз пришел, шатается в дверном проёме, а на куртке новой кишки от рыбы и перегаром дышит, как дракон. Знаете, хуже бывало, до того упивался, что под себя ходил и в блевотине спал, а как про кишки рыбьи вспомню, кажется, хуже не было. Так Васька, как развелись, пить бросил, гараж отгрохал, чуть ли не в два этажа, дачу, по службе вырос, чуть не до замначальника.

А Вадик, мой второй, гад, музыкант, душа тонкая. В дом ни копейки. Всё на диване лежал в трансе. Гений непризнанный. Два раза в месяц дуднёт в свою трубу – и на покой: «Люсенька, голубушка, устал, это не мой формат, это всё мелко». Мелко ему было, а я весь день кручусь, чтобы его язву желудка баловать, чтобы ни-ни, всё свежее и вкусное. Встанет с дивана: «А что, на завтрак только каша?» «Так у тебя же язва», – говорю. «Что-то моя язва хочет сегодня кофе с красной рыбкой». Тварь! Развелась. А он теперь в Берлинском оркестре дудит. Ну, где справедливость, девки? Где она?!

– Может, этот твой Сержик? – спросила Валя.

– А кто его знает, – и Люська замолчала.

Из дверей выскочили Таська и Оля. Оля всё та же тихая, почти застенчивая. Та же причёска – чёлка и волосы в одну длину. Таська какая-то жутко исхудавшая с копной вьющихся волос, жутко похожая на знаменитую серовскую Иду Рубинштейн.

– Таська, до чего ты стала худа, – Лерка посмотрела на подругу в упор, – расскажи, как держишь форму.

– Дай сигарету, – Таська затянулась. – Секрет прост. Да вам не пригодится.

– Поделись, а мы сами решим, – засмеялась Люська.

– Москва. У меня после развода комната в коммуналке на окраине. Соседи – твари. С мужем разделили не только квартиру, но все вилки-ложки, тарелки, кастрюли и бокалы, а сын со мной. Я его одного оставляю, он целый день с ключом на шее. Сам греет, сам уроки учит, а соседка иногда из нашей кастрюли себе суп отливает, котлеты втихаря тащит. И не скажешь – вдруг что-то парню в еду сыпанет. Или дверь забьёт спичками – не откроешь. А у меня японская фирма. Я там со своим английским переводчиком. Вошёл утром – записали время, вышел в туалет – записали, пошел курить – записали – потом к начальнику на ковёр – много курите, много писаете. Я, когда туда только устроилась, первый раз вышла покурить – там для этого такой внутренний крытый дворик устроен – смотрю, стоят люди молча, курят. Курят и молчат. Вообще молчат. Никто ни с кем ни гу-гу. А одна курит и плачет, беззвучно так плачет. И никто её не утешает, ничего ей не говорит. Странно, думаю. А теперь не странно, теперь всё до тошноты понятно.

– А ты уйди оттуда, – Люська обняла Таську за плечи, прижалась к ней, пытаясь утешить.

– Не могу. Зарплата хорошая, мне квартира с Андрюшкой нужна. Не всё же в коммуналке мыкаться.

– Таська, милая, вот что за хрень эта жизнь. Где справедливость? – это Оля, обняла подругу с другого бока.

– Олька, у тебя самой не слаще. Твой-то жлоб тебя за пачку масла готов удавить, – и Таська, ухватив Олю левой рукой, прижала её к себе, положила ей подбородок на плечо.

– Девчонки, помните, как тогда, на набережной? – Лерка обняла подруг. – Валя, помнишь?

И Валя, подойдя, обхватила подруг, и они сплелись в один ком, как когда-то двадцать лет назад. И тут Валя тихонько запела:

Ой да не вечер…

Все подхватили, повинуясь тону и настроению.

Таська вернулась из поездки домой какая-то совершенно растерзанная, похожая на выпотрошенную рыбу.

Ночь пробежала в каких-то судорожных снах. То будто кто-то гнался за ней, пытаясь задушить, и она просыпалась в холодном поту, то она искала ключи от квартиры в сумочке, но там их не было, и кошелька тоже, и от мысли, как и на что жить у неё подкашивались ноги, то она падала с седьмого этажа – и, подскочив и взглянув на будильник, она поняла, что бесполезно снова пытаться уснуть. Она оделась и пошла в кухню.

Начался обычный день с его круговертью: метро, работа, бумаги, короткий обед, всё по часам, под надзором, бумаги, переводы, снова метро, магазин. И некому слово сказать, некуда голову приклонить, и на душе такая тоска, что лучше бы был пьющий муж и бил сапогом, чтобы хоть как-то ощущать, что живешь, что ещё не вся одеревенела, что где-то там, внутри, есть душа, горит какая-то искорка, теплится надежда на то, что всё ещё образуется, уладится и потечёт как надо, туда, куда всё и должно течь.

Таська не почувствовала, как вернулась домой, словно неведомая сила вне её желания и воли переместила тело из пункта А в пункт Б.

– Ну-с, Таисия Яковлевна, давайте поговорим, – это соседка – мерзкая тучная баба с высокой причёской в ситцевом пёстром самошивном платье, пахнущем тем самым своеобразным запахом старого тела, который нет возможности описать, соседка, обладающая сверлящим взглядом маленьких поросячьих глазок и привычкой говорить свысока, уперев руки в дородные бока.

– Давайте поговорим, – прошелестела Таська.

– Тут ваш бывший, пока вы в отъезде были, приходил, так сказать к мальчику, хулиганил, мне угрожал милицией и расправой, а у меня гипертония! А потом вот ещё ваш мальчик. Он же, простите, с очистками какими-то дружит. С Суховым из второго подъезда. А у него там все пьют, а он с ними на помойке целый день сидит. А у вас высшее образование. Воспитывать надо ребёнка, а то нарожают. А тут ещё третьего дня привёл ваш Андрюшенька бесподобный компанию на дом. Чаи они тут распивали. И всё очистки, очистки эти. Дети самых последних людей в нашем дворе. Да он у вас и сейчас на помойке прогуливается. Яблочко от яблоньки…

Таська, бросив у порога сумки, побежала вниз, ничего уже больше не слыша. Всё вдруг закипело, заклокотало негодованием, вся запертая муть, словно прорвав плотину, хлынула, заполняя изнутри, топя разум и чувство адекватности. Как полоумная она выскочила из подъезда и метнулась во двор. Не найдя там Андрея, она свернула за угол дома и побежала к мусорным бакам.

Ребята, соорудив из хлама подобие жилища, непосредственно примыкавшего к бетонному заграждению помойки, сидели возле импровизированного дома и плавили свинцовые решётки, добытые Суховым.

Таська увидела Андрея, сидевшего возле костра на корточках, с консервной банкой, накрученной на палочку. Он уже приготовился отливать свинцовую битку в земляной форме и через секунду опрокинул бы ставший жидким свинец, но Таська, подскочив в исступлении начала громить их жилище, носком туфли разметала костёр и затаптывала горящие угли.

– Ненавижу, ненавижу тебя! – кричала она. – Сколько раз говорила, не водись с Суховым! Это же пьянь! Сколько можно?! Что ты делаешь на помойке? Что, других дел нет? Ты кем хочешь вырасти?! Кем? Отвечай! Я тебя спрашиваю! Я для чего надрываюсь, чтобы ты по помойкам шатался? Чтобы стаканы потом поднимал? С алкашнёй у магазина трясся?! Я тебя спрашиваю, мерзавец!

Андрея, так же как и её всего несколько минут назад, вдруг накрыв волной, захватило неведомое доселе чувство. Он не мог разобрать, что это было. Обида? Оскорбительная несправедливость?

Он встал, бросил свой импровизированный ковшик, развернулся и, не говоря ни слова в ответ, побежал.

– Стой! Я с кем разговариваю! – кричала ему вослед мать.

Но он её уже не слышал.

Он слышал только шаги внутри, которые отдавали ударами в позвоночник. Он бежал. В голове была какая-то странная пустота, словно все мысли стряхнули взмахом волшебной палочки и, казалось, что звучат только удары шагов – и больше ничего, только шлепки сандалий по пыльной земле.

Может, так всегда бывает, когда решение принято – и анализировать, взвешивать, сомневаться больше не нужно. Всё исчезает, отделяясь от тебя в некое запредельное пространство, падает на дно зазеркалья, и ты становишься весь каким-то пустым: внутри ничего больше нет, ни одного ощущения. Будто ты до этого и не жил вовсе: не радовался, не болел, не разбивал колени всмятку, не держал карамельку за щекой, не резал пальцы, не чувствовал собственных рук – ног. И в этой пустоте – только удары сердца, которое поднялось куда-то в горло и пульсирует, пытаясь вынырнуть, – и тогда наступит уже абсолютная тишина.

Он не заметил, как пересек дорогу, даже не взглянув на светофор, перебежал на красный, чудом не угодив под машину. Но разве это имело теперь хоть какое-нибудь значение.

По узенькой дорожке он устремился прямо к небольшому деревянному мостику, тому, что справа от каменного, автомобильного, с темной асфальтовой полосой, убегающей вдаль. Там в низине небольшой речушки, больше похожей на ручей, были заросшие прибрежной травой мостки, на которых когда-то женщины полоскали белье. А теперь доски, потемневшие от времени, стали скользкими, зализанными водой. Их густо покрывала зеленоватая пушистая слизь.

Самые гулки шаги по ним, по мосткам, самые гулкие… и последние. Раз-два… Успел заметить краем глаза водоросли на дне, такие спокойные, отрешенные, что показалось, будто именно к нему они тянутся в своем убаюкивающем движении, зовут его прислониться к их тайнам и их размеренному, почти вечному, величию. Мелькнула стайка малюсеньких рыбок. Мелькнула и пропала. Там на дне реки не было главного – человека. И от этого было хорошо. Мир, где нет людей, лишен страданий… Три-четыре… Ноги скользнули на краю, он взмахнул руками, то ли поскользнувшись и балансируя, то ли оттолкнувшись и падая вниз.