Родина чувств

Как ребёнку…

Виноград цепляется детскими пальчиками за вуаль окна, что защищает обитателей дома от вакханалии, к которой так склонны все дамы, носящие фамилию Кулекс²². Вне зависимости от возраста и способности причинить вред, они ведут себя недопустимо. Кулекс в девичестве обычно назойливы, пик агрессивности приходится на пору их зрелости, а наиболее возрастные, в виду опытности, обретают такую изощрённую осторожность, что обнародуют результаты вероломства уже на поверхности окна, обременённые темнеющей каплей чужой крови в чреве.

– Ох, будет этому конец, когда-нибудь, а?

– Ты о чём?

– О комарах.

– Так лето же! Ты хочешь, чтобы закончилось лето?

– Не хочу.

– Тогда терпи.

– Терплю…

– Гляди-ка!..

Мимо окна «чайкой»²³ пролетела парочка влюблённых стрекоз. С ветки вишни за полётом в ритме Бартольди²⁴ наблюдает сытая оса. Она огрызла все стебли сладкой осоки, что отыскала неподалёку, и поползновения бабочек на мякоть переспевших ягод перестали её раздражать.

Огурцы шевелят опухшими фалангами. Ме-е-едлен-но… Утром они ещё прямы, а к вечеру согнуты, скрючены, прокурены слегка, от того, словно вымазаны в меду и покрыты крошками табака. Колючи, как подростки. Шепелявят шмелями. Шепчутся пчёлами, шмыгают бабочками, утираются коричневыми платочками с вечера до утра. А мелкие жёлтые цветы, которыми густо облеплена толстая проволока стеблей, без сомнения, нелепы. Но они, словно весёлые брызги солнца. Его так много летом и так мало в иную пору.

Косточками от вишен, словно сушёным горохом, усеян весь двор. Странно думать, что из твёрдого грязного комочка может вырасти дерево. И оно обязательно вырастет, это дерево. Если не смести косточку в пошлую пыль обочины, а дать ему возможность отыскать приют в тёплой влажной земле. Дереву нужна забота. Чтобы вырасти. Как ребёнку.

Солнечный зайчик

В конце июля, окутанный тугой пуповиной осени, лес встряхивал шевелюрой, чтобы пустить по ветру предательски сохнущую листву из своей кроны. Листья вафельно хрустели, царапали подоконники, ранили юных гусениц и вызывающе влажных важных слизней. Некоторым везло, удавалось спланировать на стеклянный стол реки или пруда. Вода сперва оживляла их. Листья ощущали себя вновь – молодыми, упругими. Но всё это было ненадолго. Как известно, чрезмерное усердие вредно во всём. От длительного нахождения в воде, листья делались рыхлыми и то, что ещё недавно казалось спасительным, губило их. Делало слишком тяжёлым и предательски тянуло на дно. Поначалу это даже казалось забавным – лежать на нежной постилке ила, любуясь собой в зеркало поверхности воды. Снизу вверх. Но, спустя несколько дней, то ли зеркало теряло чистоту, то ли листья свою привлекательность. Они скоро переставали следить за собой. Жёлто-коричневые юбки покрывались пятнами, улитки, выказывая несвойственное им проворство, растаскивали нарядные одежды на ветошь и.… всё! От листов оставалась лишь жёсткая тёмная центральная прожилка, которая недолго хранила в памяти биение свежих древесных соков, но скоро уставала.

Та же листва, что падала навзничь к подножию дерева, неизменно скоро рассыпалась в труху под чьим-нибудь неспешным шагом. По тропинке, как по жизни. Или, наоборот.

Неким жарким утром, в поисках тени, под один из таких листочков забрался бронзовик. Серьёзный на вид, сияющий зеленью, жук.

– Куда ты!? Зачем ты туда спрятался? Думаешь, там безопасно? Любой, кто наступит на этот листок, раздавит вас обоих!

Жук, в смущении, утёр правый ус, неспешно выбрался из-под листа и остановился подле.

Он жил тут, неподалёку. Жужжал с весны до осени по хозяйству, считая своим и дом, в котором жили люди, и небольшой парк возле него. С осени он держал своё нехитрое имущество возле людей. Так было безопаснее. В виду того, что ключа от входной двери у него не было и быть не могло, то приходилось проникать внутрь с оказией, – через приоткрытую хозяевами дверь, или через печную трубу. Как только в доме переставали топить печь.

К жуку в доме давно привыкли. Домашний кот сообщал людям об очередном визите насекомого. Неизменно вылавливал его, аккуратно переворачивал лапой на спину и, дожидаясь хозяев, довольно громко ругался на частого, но незваного гостя:

– А-а-а! Ты-ы-ы! Опя-я-я-ять!

– Ж-ж-жа-а-алко тебе-е-е, а-а-а-а?! – отвечал жук, даже не пытаясь подняться.

Хозяева прекращали ссору единым манером. Выносили бронзовика во двор и бережно или, подчас, небрежно, высаживали на ближайшую зелень.

Время от времени, когда солнце гоняло своих зайчиков по всевозможным блестящим поверхностям слишком прилежно, жук нырял в пруд и подолгу плавал, чтобы немного остыть. А продрогнув, начинал стонать на все лады, чтобы его отругали, выудили и отпустили на все четыре стороны. Бронзовик был одинок, кроме людей, надеяться ему было не на кого.

– Не то, что этим, полосатикам… – бухтел себе под нос жук, ибо заметил, как оса пытается обратить на себя внимание и с размаху бьётся плечом в окно. Осторожно, но настойчиво. Человек обернулся на стук и разглядел, что там, за стеклом, в глубокой, безбрежной луже тонет осва²⁵ в пожелтевшей от частых стирок тельняшке. Обежав дом, не давая себе времени на раздумья, человек зачерпнул горстью грязную воду вместе с осой. Дал воде стечь и перенёс насекомое на листок георгина. Рядом, чуть боком, потирая отбитое плечо о небритую щёку, летела та, другая оса, что подняла шум и позвала на помощь. Когда подруга оказалась в безопасности, она, всё ещё морщась от боли, поднялась чуть повыше в воздухе, чтобы заглянуть человеку в глаза, как бы запоминая его. И лишь после, сделав ущербный вираж, спланировала на георгин, утешать приятельницу.

– Везёт…– прогудел бронзовик завистливо.

Возвращаясь в дом, человек отыскал глазами жука, подмигнул ему и сказал:

– Не грусти! Зови, если что. Ну и в гости – милости просим. Дорогу ты знаешь. Все мы немного насекомые, не так ли?

– Так ли! Так ли! – вмешался в разговор кузнечик и выпорхнул от возбуждения из-под ноги человека прямо на середину пруда.

Лес, жук, осы, и человек рассмеялись в ответ искреннему порыву прямодушного прямокрылого. Но дружный сердечный смех был прерван влажным зевком лягушки. Та часами сидела на листе кувшинки в ожидании добычи, притворяясь лучшей его частью. Сморгнув сухопарыми ногами кузнечика, лягушка замерла в прежней, незаметной окружающим, позе. Мир от изумления перестал быть собой, но… Сердиться на лягушку? Это было б неразумно. Как неразумно было оказаться кузнечику посреди пруда глоток тому назад.

      Каждому стоит находиться в предначертанном ему месте. Чтобы сделать лучше, чем оно было. Или, по-крайней мере, не испортить. И передать следующему. Тому, кто родится после и будет любить и оберегать простор, в котором появился на свет. С его первозданной чистотой, и вместе со всеми этими лягушками, кузнечиками и жуками, по спинам которых скачут солнечные зайчики. И никак их не изловить, не приручить. И не испугать ничем.

Птичий сын

Во второй половине вчерашнего дня на подоконник взгромоздился птенец зарянки. Наполовину в пуху. Как будто бы в жилетке. Казалось, он одноног, так как сидел, подогнув левую ножку. Слегка раскачивался на ледяном подоконнике. Балансировал. Ветер сгонял прочь, подталкивал легко, но настойчиво, а ему удавалось, всё же, удерживать равновесие.

Я заговорил с малышом. Пожалел, похвалил. Он не испугался моего голоса. Напротив. Подскочил поближе, всё так же на одной ножке. Демонстрируя внимание и бусину глаза на пушистом блюдце серой щеки, выслушал, не моргая, комплименты и решил доказать свою состоятельность, вспорхнув над зелёной волной винограда. Впрочем, через минуту вернулся и просидел так до ночи, переминаясь с одной ломкой веточки ноги на другую…

Сквозь сон я прислушивался. Казалось, что, пока я, сытый и взрослый, бессовестно нежусь под тёплым одеялом, там, в ледяном омуте ночи тонет птенец. Мёрзнет в своём куцем жилете. В ужасе жмурится, когда бесцеремонная летучая мышь ерошит перья на макушке…

Время от времени я вставал проверить его. И находил в неизменной позе, с полуоткрытой кнопкой клюва, готового в любой момент насладиться белой бабочкой летящей с небес звезды.

Наутро малыш упорхнул. Остался выпачканным край подоконника, на котором он сидел, По всему было видно, что деликатный ребёнок птицы терпел до последнего и постарался наследить намного меньше, чем мог. Вскоре пошёл дождь, смыл следы недолгого пребывания отважного соседа. Подоконник засиял белозубо, а я загрустил. Не мог забыть доверчивый наивный взгляд, которым наградил меня в момент знакомства этот… птичий сын!

Наивность проходит с возрастом, скажете вы. И, конечно, будете правы. Но лишь отчасти. Так случается, если не достаёт отваги закрепить её в своём сердце. Наивность сродни прямоте и невинности, что привлекает простотой и не испорченностью даже тех, в ком тщетность отыскать простодушие предопределена.

Родство

Рано. В пустом зале утра птичий распев слышен лучше, чем это бывает в середине дня. Рассвет скромно зевает. Ходит тихо, чтобы не помешать репетиции. У реки шевелит удочками ветвей ивы, у пруда – прутиками винограда. Каждый ждёт свой улов.

Дрозд сбежал от детей. Всего-то месяц, как он отец, а уж нет никаких сил.

«Гляди-ка, надо же, какой облезлый!»– Твердят окружающие.

«Облезешь тут,»– думает дрозд. Ему и обижаться-то недосуг. Искупаться бы, передохнуть и – в бой. Добывать еду ребятишкам. Жена говорила, что не сегодня – завтра они выберутся из гнезда. Но от этого почему-то не делается спокойнее. Летать не умеют, прыгают, как зайчата. В любом разе надо будет подкармливать их первое время.

Речная улитка, полупрозрачный кренделёк, осыпана своими малышами, словно орешками, с ног до головы. Копошатся в горсти, ёрзают. Мама пытается отдышаться, но где там, – невесомость невесомостью, а двадцать горошинок на спине любого заставят попыхтеть.

И вот у каждого ж – своя однокомнатная квартира, а мама всё равно волнуется, не отпускает от себя. Как не достанет сил удерживать их всех на плаву, так и опустится на дно. И тут уж, опасливая ребятня, по парам, да по одному, пробкой к поверхности и на ближайший лист. (То ли усталость, то ли мудрый мамин расчёт!..) Только, как не рассчитывай, один-другой, от мамы не оторвутся. Так и будут подле, пока не опустеет мамина раковинка.

Рассвет давно уж передал свои удочки ветру. Лоза с наживкой голодного червяка усов дразнит невидимую рыбу. Но нет её и быть не может тут, под виноградом. И ветер сердится, рвёт лозу из земли, тянет. Ан нет. Те корни, стебли, что держат её в земле, прочнее посулов, прочнее ветреных порывов. Они её родня. А родство – дело святое.

Отец и мать. Родители. Хорошее слово. Особенно хорошо – если можешь использовать его в настоящем времени и во множественном числе.