Жизнь и приключения Гаррика из Данелойна, рыцаря, искавшего любовь

Попустительство привело к тому, что один из визитов гостей в замок Дамонтов завершился скандалом. Гаррик прицепился вдруг к немолодой уже даме, почтенной матери трех дочерей на выданье, и в считанные минуты довел ее до слез, настойчиво и очень серьезно выясняя, почему все три ее дочери открывают рот совершенно как рыбы, да и лицами весьма напоминают этих водных тварей? Не слишком ли много селедки ела дама, покуда вынашивала их во чреве? Не злоупотреблял ли рыбной ловлей ее супруг? Не кинулась ли на нее саму однажды какая-то злонамеренная рыба?…

Девицы и впрямь имели удивительно рыбью внешность, что сразу бросилось в глаза всем присутствующим, ничего до тех пор не замечавшим. Послышались приглушенные смешки, а почтенная мать, все больше тупея с каждым язвительным вопросом и не зная, как на это отвечать, лишь растерянно моргала. Наконец она разразилась слезами и позвала дочерей домой.

За оскорбленную даму вступился ее родственник и потребовал сатисфакции. Вредный подросток к тому времени успел испариться из пиршественного зала, и ответ пришлось держать барону Ашвину. Кое-как дело уладилось, ввиду юных лет оскорбителя, но после разъезда гостей барон немедленно потребовал Гаррика к себе.

Конечно, он был разгневан. Но он был и справедлив. И потому, сдержав свой гнев, прежде всего пожелал узнать причину столь неприличного поведения.

Гаррик, вошедший к отцу с потупленным взором, поднял голову, и ни следа раскаяния не усмотрел барон на лице мятежного юнца. Это его озадачило. А то, что он услышал вслед за тем от мальчишки, и вовсе повергло в изумление.

– Она глупа, – сказал Гаррик, – и глупы все три ее дочери… как рыбы, и мне представляется несправедливым, что этого никто не замечает. Вернее, притворяются, что не замечают, и позволяют им нести чушь.

– Тебе-то что за дело! – рявкнул барон, припомнив лица упомянутых дам и смутившись оттого, что мальчик абсолютно прав. Дамы были глупы, и общество их было невыносимо скучным, однако все терпели… – Я спрашиваю не о них, я спрашиваю о тебе! Что заставило тебя нарушить приличия и повести себя столь недостойным образом?

– Простите, – тихо сказал Гаррик, вновь опуская глаза.

Барон ждал продолжения, но его не последовало. И, глядя на склоненную голову старшего сына, он готов был поклясться, что раскаяния на его лице так и не появилось.

– Надеюсь, это не повторится, – жестко сказал он. – Впредь, когда тебе еще раз захочется показать, как ты умен в сравнении с другими, вспомни о том, что ты – Дамонт, и поступай, как подобает Дамонту!

Гаррик вздрогнул. Он хотел промолчать, но не смог. Внезапный озноб пробежал по всему его телу, и, сам не зная как, он выговорил:

– Но ведь я – не Дамонт.

Барон Ашвин онемел.

Когда-нибудь этот разговор должен был состояться. Но не теперь… барон совсем не был к нему готов.

Они стояли напротив друг друга и молчали. Барон лихорадочно искал хоть какие-нибудь слова и не находил. А Гаррик в этот момент переживал все муки ада, леденящий ужас непоправимости, ибо только теперь понял, что до сих пор еще надеялся… надеялся на то, что рассказ о его происхождении был ложью, злой выдумкой, в которую он имел глупость поверить. Молчание же барона Ашвина перечеркивало все надежды.

Барон наконец откашлялся.

– Ты знаешь… Откуда? – спросил он тихо. – Кто посмел?…

– Неважно, – непослушными губами ответил Гаррик. «Значит, это правда, – звенело у него в голове, – значит, все-таки правда…»

Барон вновь кашлянул.

– Ну… – начал он. – Я думал объяснить тебе все позднее, но раз уж так вышло… Мне очень жаль, мой мальчик, ведь я искренне тебя люблю и считаю своим сыном. Но я не могу отдать тебе титул и наследство, не могу пойти против рода, против многих поколений Дамонтов. Конечно, если бы не родился Ивин, ты унаследовал бы все…

Гаррик поднял на него непонимающий взгляд. Вот уж о чем он вовсе не думал!

Барон, встретившись с ним глазами, заторопился:

– Я не оставлю тебя совсем без наследства, не бойся. И дворянином ты будешь считаться, ибо усыновлен по всем правилам. Все, как и прежде… разве только что Ивин имеет права старшего сына, а не ты. Но я по-прежнему твой отец, и баронесса – твоя мать. Надеюсь, ты понимаешь это… да не смотри же так на меня, Гаррик!

Он неожиданно впал в гнев.

– Кто посмел рассказать тебе?! Назови имя этого негодяя!

– Не могу, – сказал Гаррик, постепенно приходя в себя. – Я узнал случайно. И имя его не имеет ни малейшего значения. Поверьте, батюшка, я нисколько не переживаю из-за наследства… – он сдержал нервный смешок, – конечно, я был очень огорчен, когда узнал, что я приемыш, но ведь главное, чтобы я был вашим сыном по духу, а не по крови. Я бесконечно уважаю ваше благородство и доброту… в конце концов, вы спасли меня от неминуемой смерти в лесу, и за одно это я всегда буду вам благодарен…

Лицо барона Ашвина посветлело.

– Вот теперь ты говоришь и рассуждаешь, как зрелый муж, а не как неразумный мальчишка, – одобрительно сказал он. – Таким я бы хотел видеть тебя всегда. Ты по праву носишь имя Дамонтов. Так не позорь же его впредь глупыми детскими выходками! Скоро мы переедем в Вэ и будем встречаться там со многими знатными людьми. Мы не станем скрывать того, что и так все знают – ты мой приемный сын. Пусть… тем не менее ты – Гаррик Дамонт! И ты должен быть настоящим Дамонтом, чтобы никто и подумать не смел, будто мне не удалось вырастить тебя достойным человеком. Ты понял меня?

– Да.

– Обещаешь?

– Обещаю.

Гаррик опустил голову.

Барон Ашвин – прекрасный, замечательный человек. Он уж точно не считает своего приемного сына оборотнем… Но все же думает он совсем о другом и вряд ли способен понять, как может болеть душа, утратившая светлую веру.

Возможно, это и к лучшему?…

* * *

В день переезда в Вэ у ворот замка стояла нищенка.

Гаррик ее узнал – она была знакома здесь каждому, хотя не часто появлялась во владениях барона Ашвина, может быть, раз в три года. Нищенка эта отличалась пугающе безобразной внешностью, никогда ничего не просила – просто молча смотрела на проходящих мимо, однако подаяние принимала и после приглашения оставалась поесть и переночевать в замке. Ни именем ее, ни жизнью никто ни разу не интересовался. Уродство этой женщины не располагало к общению, и сама она была на редкость молчалива.

Сегодня же ее и вовсе не замечали, поскольку и в замке, и во дворе все были заняты – паковали и грузили пожитки. Одна за другой из ворот выезжали тяжелые подводы, выстраиваясь цепью на дороге. Неприметная нищенка в потрепанном темном платье держалась в стороне, чтобы не мешать, и бесстрастно взирала на эту суету.

При виде ее Гаррик полез в карман, чтобы подать, как обычно, какую-нибудь мелочь. Однако сегодня вместо того, чтобы молча кивнуть в знак благодарности, нищенка вдруг заговорила с ним.

– Здравствуй, мальчик, – неприветливо сказала она, и Гаррик слегка опешил, услышав столь неподобающее обращение к баронскому сыну.

– Я вижу, ты изменился, – продолжала нищенка, не дожидаясь ответа и не обращая внимания на его удивление, – и изменился не к лучшему. Впрочем, так и должно было случиться.

Она кивнула, но не ему, а своим мыслям.

– Ты потерял себя и забыл, что такое радость. Перестал верить людям и в людей. В предостережениях нет никакого проку… Одно лишь могу сказать – если сам ты больше не дорожишь своей жизнью, помни, что на свете есть кое-кто, кому ты продолжаешь быть дорог!

Тут слуги поволокли между ними огромный сундук с добром, которому предстояло быть погруженным на телегу, и Гаррику пришлось посторониться.

– Погоди! – торопливо крикнул он, боясь, что нищенка уйдет. – Что это значит?

Слова ее, для всякого другого лишенные смысла, поразили его в самое сердце. Он хотел услышать продолжение. Откуда эта женщина знает его тайные мысли? Но когда он, пропустив слуг, вновь подбежал к ней, она буркнула всего одно слово:

– Ничего. – И отвернулась.

Гаррик растерялся.

– Но ты сказала…

– Я сказала то, чего не должна была говорить. И теперь оба мы – и ты, и я – за это поплатимся.

Мальчик вздрогнул, а нищенка снова повернулась к нему и, пряча лицо, принялась искать что-то в складках своего неряшливого одеяния.

– Больше я тебя не увижу, – пробормотала она себе под нос. – Вот, возьми!

И, по-прежнему не поднимая лица, протянула Гаррику ключ – железный, маленький, как для шкатулки, ключик с колечком, покрытым резными узорами.

Гаррик машинально его принял.

– Когда понадобится… и если будешь жив, – добавила нищенка, – ты отыщешь дверь, которую он отпирает. Прощай.

После чего она решительно направилась прочь от ворот, и темная фигурка ее вскоре скрылась за поворотом дороги.

Гаррик смотрел ей вслед, дрожа от волнения. Казалось, вот-вот он поймет, что означали ее странные речи… и еще казалось, будто вместе с нею из его жизни уходит что-то очень важное. Наверное, надо было побежать за ней, заставить говорить еще – не лаской, так силой, – но отчего-то он не мог сдвинуться с места.

Когда нищенка исчезла с глаз, он разжал руку и посмотрел на ее неожиданный подарок.

В нем не было ничего примечательного. На вид… Но сердце – или предчувствие – сказало Гаррику, что странный дар нужно сохранить.

В тот же день он подвесил ключ на шнурок и начал носить его на шее – как талисман. Так ему хотелось думать. Или – как ключ к тайне его жизни, которая когда-нибудь да откроется. Он и жаждал этого, и боялся. И еще много дней подряд повторял себе, чтобы не забыть, слова нищенки о загадочной двери, которую он отыщет, если будет жив.

Глава 3

В первую же ночь, проведенную на новом месте – в городском доме барона Ашвина, – Гаррику приснился странный сон, яркий и завораживающий.

Во сне этом Гаррик искал кого-то – проснувшись, он не мог вспомнить, кого именно, – в незнакомом городе дивной красоты, раскинувшемся на склоне высокой горы над морем.

Ему вообще мало что запомнилось, кроме морской синевы, чрезвычайной крутизны улиц, от которой захватывало дух, и гулявших по этим улицам людей – тоже очень красивых, с необыкновенными светящимися глазами. В памяти сохранились скорее пережитые во сне чувства, чем события, – радостное волнение, оттого что наконец-то он дома и цель его поиска близка, и одновременно сладостное равновесие духа, практически незнакомое ему наяву. Которые по пробуждении немедленно сменились тоской об утраченном, тем более гнетущей, что Гаррик и самому себе не в силах был объяснить, что именно он утратил…

Сон этот через какое-то время повторился. И впоследствии посещал его не раз, всегда с необъяснимой силой волнуя сердце и вселяя в него отчаянную жажду чего-то неведомого, возможно, даже не существующего на свете.

Чудесный город Гаррик назвал про себя городом ангелов – ведь жители его умели еще и летать!.. Но об этом сне своем он не рассказывал никому, даже брату. Потому что не было таких слов в языке айров, которые могли бы хоть отчасти передать впечатления от виденного и хоть как-то объяснить переполнявшую потом сердце тоску по чему-то иному…

Жизнь наяву между тем текла своим чередом.

И в ней как раз все складывалось самым обыкновенным и объяснимым образом, именно так, как и следовало ожидать.

Переезд барона Ашвина с сыновьями в Вэ всколыхнул стоячее болото и оживил в памяти многих полузабытую историю найденного в лесу мальчика, которого вскормила олениха. А также все догадки, что строились некогда по этому поводу. Нетрудно догадаться, с каким жадным любопытством теперь на этого мальчика смотрели и с каким интересом обсуждали каждый его шаг и каждое слово.

Нетрудно догадаться, и как именно мог отвечать Гаррик на этот интерес и на каждый брошенный в его сторону косой взгляд…

* * *

– Отец Кахон говорит, ты давно не был у него на исповеди.

– Да? – Гаррик поднял на брата смеющиеся глаза.

– Да… и он просил передать тебе, что обеспокоен состоянием твоей души.

– Хм. Чем же моя душа ему не нравится? Я вроде не ворую яблоки у него в саду и не волочусь за монашками… Присядь-ка, – Гаррик хлопнул по скамье рядом с собой. – Поведай о причинах беспокойства святого отца во всех подробностях.

Ивин покорно сел.

– Все шутишь, – сказал он со вздохом. – Порой мне кажется, что я тебя совсем не понимаю.

– Как и отец Кахон, – снова хмыкнул Гаррик. – Что неудивительно, ибо речи мои не предназначены для слуха священников и детей. А ты у нас – и то и другое в одном лице. Хотя… – Он с преувеличенной серьезностью всмотрелся в лицо Ивина. – Борода уже растет!

Ивин схватился за подбородок, ничего там, конечно же, не нашел и залился краской.

– Ну тебя, – сказал смущенно, – я чуть было не поверил…

Гаррик усмехнулся.

– Да… – протянул он, откинувшись на спинку скамьи. – Сколько тебе уже, пятнадцать?… Того гляди, соперником мне станешь в амурных делах, и все мои девицы будут твоими. Хотя отец Кахон так заморочил тебе голову, что ты скорее исповедовать красотку начнешь, чем займешься с нею тем, чем положено!

Ивин покраснел еще сильней.

– Гаррик, прошу тебя!.. Не говори непочтительно об отце Кахоне, ибо он воистину святой человек. Болеет сердцем за нас, грешников, и когда бы не надежда удержать на пути праведном хотя бы немногих…

Гаррик перестал слушать.

Подобные речи Ивин вел достаточно часто, чтобы даже и барон Ашвин начал беспокоиться, не собирается ли его обожаемый наследник посвятить себя Богу. Младший Дамонт с детских лет отличался добротой и сострадательностью к ближним и как будто вовсе не дорожил ни светской жизнью, ни рыцарскими добродетелями. Его душа представляла собой благодатную почву для проповедей отца Кахона, в отличие от души Гаррика, который и теперь еще, достигнув двадцатилетнего возраста, был не вполне уверен, что является по происхождению человеком.

Впрочем, думал он об этом теперь гораздо реже.

– …Ибо суетная жизнь, которую мы ведем, не оставляет времени для благочестивых размышлений…

Гаррик тяжело вздохнул. Цвела весна, ласковый ветерок гулял по саду, осыпая братьев яблоневыми лепестками, кружа голову терпкими, свежими ароматами. И охота Ивину часами просиживать в душной церкви, рассуждая о святых и мучениках!

– …Просил меня поговорить с тобой. Он и вправду беспокоится о тебе, Гаррик. Если бы ты поддавался дурному влиянию своих друзей, это было бы одно. Но ты…

– Но я и сам способен сбить кого угодно с пути праведного, – перебил Гаррик. – Ты к этому клонишь?

Ивин хлопнул глазами.

– Я слышал эти гневные обличения от отца Кахона тысячу раз, – насмешливо сказал Гаррик. И забубнил, подражая голосу старого монаха: – Ты гуляка, дуэлянт, скоморох… Соблазняешь доверчивых юнцов на нечестивые забавы и подвиги… Пьешь слишком много вина и глумливыми речами разрушаешь веру не окрепших духом дружков своих в добродетель людскую и милосердие Божие… Зачем же мне, – добавил он уже своим голосом, – в очередной раз идти на исповедь, когда я нисколько не переменился и по-прежнему верен греху?

Лицо Ивина сделалось растерянным.

– Но если ты все понимаешь…

– Я-то понимаю, – сказал Гаррик. – Не так все просто, брат мой, и если бы я мог… – Он снова вздохнул и окинул Ивина испытующим взором. – Ты и вправду вырос наконец, малыш. Уже почти мужчина. Может, скоро я и смогу говорить с тобой, о чем думаю. Чего не знает никто. Потому что нет у меня на самом деле никаких друзей…

Он умолк, погрузившись в свои мысли.

Ивин ждал продолжения, не дождался и нерешительно спросил:

– Как нет друзей? А Лавой, а остальные – они же так любят тебя! Ходят за тобой толпами…

Гаррик презрительно фыркнул:

– Ха… и ты туда же! Впрочем, что удивительного – они, поди, и сами считают себя моими друзьями… Конечно, за последние годы знакомцев у меня развелась уйма, все смотрят мне в рот, хохочут над каждой шуткой, даже самой дурацкой, и готовы на любую проделку, на какую мне вздумается их подбить. Но это – не друзья! Сегодня они смеются со мной, а завтра будут смеяться надо мной, когда какому-нибудь барану вздумается пройтись насчет моего происхождения! – Глаза у него недобро загорелись. – Они любят меня, пока я их развлекаю, потому что не умеют развлечь себя сами. Но когда я говорю им правду о них, всяк готов пришибить меня на месте. А уж напомнить мне, кто я такой, – это первое дело. Почему я дерусь так часто, как ты думаешь?

Ивин вновь захлопал глазами.

– Я не знал…

– Не знал, конечно! – с горечью воскликнул Гаррик. – Я щадил тебя, пока ты был мал, и не говорил ничего отцу и матери, ибо незачем тревожить их благородные души. Пусть уж думают, что всему виной только мой задиристый нрав… Хорошо, должно быть, и отрадно жить, не замечая людской глупости и подлости, но мне, увы, этого не дано!

– Ты говорил отцу Кахону?…

– Отстань от меня со своим отцом Кахоном!

– Но, Гаррик!..

– Единственные люди, которые примиряют меня кое-как с этой жизнью, – ты да отец с матерью. Добрые и честные люди!.. Все же остальные… Твой отец Кахон – тоже неглупый на самом деле человек. Он даже сказал мне как-то раз, что незачем искать свою смерть, ибо она сама находит каждого в назначенный час… Да, он видит немного больше, чем другие. Но что он может мне предложить, этот монах с рыбьей кровью в жилах? Молиться? Тоже уйти в монахи? Забыть, что я живой человек и хочу, как все, быть счастливым, любить, смотреть людям в глаза и не ждать подвоха, не подозревать каждого в том, что за спиной моей он перемывает мне кости?

– О, Гаррик!

Ивин был потрясен. И, заметив это наконец, Гаррик опомнился. Никогда прежде он не разговаривал с братом так откровенно, и не стоило, конечно, выплескивать на него все сразу.

– Черт, – мгновенно сменив тон, сказал он со смешливой досадой. – Прости меня, малыш. Увлекся. А все потому, что однажды, когда я… – начал он свою любимую прибаутку, – сумел вовремя промолчать…

– …С тобой приключилась следующая история, – машинально пробормотал Ивин.

Что это была за история, Гаррик не рассказывал никогда. Но все приятели его, едва заслышав: «Однажды, когда я…», давно уже дружным хором выкрикивали за него конец фразы.

– Именно, – ухмыльнулся Гаррик. – Ты же знаешь своего брата – как начнет молоть языком, так сам себя и заслушается… кто бы пристукнул уже эту холеру ходячую!

– Гаррик…

– Ну что ты заладил – Гаррик, Гаррик! Есть и другие слова на свете – лимонад, к примеру, или вода хотя бы… в глотке пересохло. Ступай, принеси чего-нибудь попить. И знаешь что – забудь! Я разболтался и сказал лишнее. На самом деле все не так уж и плохо. И надежда есть – возможно, скоро кое-что переменится…

Он вдруг преобразился. Черты лица его смягчились, серые ястребиные глаза засветились нежностью, губы тронула улыбка. И взору Ивина явился Гаррик, какого видели только отец с матерью да он сам – в редкие минуты ласкового общения. Добрый и неожиданно красивый…

– Может быть, завтра расскажу, – сказал этот Гаррик с мечтательным выражением в глазах. – А сейчас – беги за водой!..

Это была любовь, как оказалось. Гаррик влюбился.

Он рассказал все брату через несколько дней, собираясь с духом перед разговором с отцом, бароном Ашвином. Ибо чувства его были серьезны, возлюбленная отвечала ему взаимностью, и он хотел жениться.

Девушку звали Лонна, она была не богата и не особенно знатна, но хороша собой и добродетельна. Брак этот выгоден для обеих сторон, считал Гаррик, – семья девушки, породнившись с Дамонтами, займет более высокое положение в обществе, а сам он получит пусть небольшое, но неделимое поместье, поскольку Лонна – единственный ребенок в семье и единственная наследница. Таким образом решится вопрос с его материальным благополучием, и он сможет вести в будущем независимую и достойную жизнь. Нет, конечно, это не главное, главное – чувства, которые они питают друг к другу, но ведь хорошо, когда любовь подкрепляется еще и взаимной выгодой! Так что все складывается как нельзя более удачно. Девушка – просто прелесть, лучшей жены и пожелать невозможно. Когда Ивин увидит ее, он сразу поймет – она и умна, и добра, и мила, и любит его, Гаррика, как никто, и никогда в жизни он еще не был так счастлив!

Ивин, пораженный всем услышанным от своего обычно недоверчивого и злоязыкого брата, мог только поддакивать. За Гаррика он искренне обрадовался, и тот, вдохновившись его участием, отправился наконец говорить с отцом.

Барон Ашвин обрадовался тоже и, не откладывая дела в долгий ящик, отправил к родным Лонны гонца, дабы предупредить о своем визите. Он сказал, конечно, что должен сам взглянуть на девушку, но, если она и впрямь такова, какой ее описывает Гаррик, с его стороны возражений не будет.

Ивин надолго запомнил ясный весенний день, когда барон отправился сватом к родителям девушки. Воздух был пронзительно чист и свеж, деревья стояли в цвету, Вэ казался вымытым и прибранным, как дом перед праздником. Они с Гарриком пошли побродить по улицам, ибо Гаррик, в ожидании отца с ответом, от нервного возбуждения не мог усидеть на месте. Ивин все дивился непривычному состоянию брата. А Гаррик сиял. Казалось, весь гнет с его души исчез, яд и соль его злого языка потеряли силу. Он подавал милостыню каждому нищему, у каждого торговца покупал конфету или игрушку, чтобы через два шага подарить ее какому-нибудь ребенку. Присматривался к кольцам, браслетам, ожерельям, бантам, ленточкам, словно примеряя их к милому образу…

Все испортила уличная гадалка.

Не надо было к ней подходить – разве может рассказать какую-то правду подобное убогое и грязное созданье, которое и себе-то не в состоянии обеспечить пристойную жизнь! Однако стоило старухе поманить, и Гаррика потянуло к ней неудержимо. Он подошел, широко улыбаясь, на ходу нащупывая в кармане монету, а гадалка, уж конечно, вцепилась в него что клещ – «ах, красавчик, ах, счастливый, все-все расскажу, не пожалеешь…»

Но едва она взглянула на его ладонь, как изменилась в лице. И отказалась говорить. Еще можно было повернуться и уйти, Ивин тянул брата за рукав, но Гаррик тоже изменился в лице. Окаменел. «Не уйду, пока не скажешь, что ты там увидела, проклятая ведьма!»

Нехотя она сказала:

– Все твои надежды напрасны, и в двадцать пять лет тебе суждено умереть.

Сияние в глазах Гаррика померкло.

– Есть ли возможность избежать этого? – спросил он.

– Нету, – отвечала страшная прорицательница. – Я не все понимаю, что говорят линии на твоей ладони, но ты умирал уже много раз и умрешь снова, и будешь умирать впредь, неразумный рыцарь, насмешливый рыцарь! Нет такой силы, которая спасла бы тебя от себя самого. В разных мирах, в разные времена ты лезешь на рожон, добиваясь смерти, и всегда находишь ее. Ибо нету для тебя радости в жизни… во всяком случае, ты не знаешь, как ее отыскать.

– А ты знаешь?

– Нет, – сказала она, качая головой.

Гаррик отдал ей монету, которую держал в руке, и слепо пошел прочь, забыв об Ивине. И напрасно Ивин, догнав его, твердил, что все это – ложь, что нельзя верить первой встречной шарлатанке. Брат сказал только:

– Шарлатанка пообещала бы мне счастье и удачу, чтобы выманить побольше денег. Оставь, малыш.

В мрачном молчании они вернулись домой. Весенний день померк, выцвел, ветер гнал по улицам белые лепестки, как поземку.

Столь же мрачным воротился и барон Ашвин. Он позвал Гаррика и говорил с ним наедине, после чего Гаррик как сумасшедший выбежал из дому и пропадал где-то дотемна.

Поздно ночью он пришел в спальню к Ивину. И в первый и последний раз в жизни открыл ему всю душу. Ни к чему подобному Ивин не был готов, но принял на свои плечи груз, истомивший старшего брата, и разделил с ним его боль, и глотнул яда и соли, вновь обретших свою силу.

Он узнал, что родители Лонны отказались отдать дочь за безродного найденыша, невзирая на титул и авторитет Дамонтов, которые приняли его в семью. Хуже того – они едва ли не шарахнулись от барона Ашвина, услышав, с чем тот пришел. Не постеснялись вспомнить мерзкие слухи о колдовстве и нечисти, о том, что матерью Гаррику была олениха, а отцом – вовсе неизвестно кто…

Слухи эти, конечно, доходили в свое время и до Ивина. Но отец велел ему выкинуть эту чушь из головы, он и выкинул, тем более что старший брат от него тогда попросту отмахивался, не желая ничего обсуждать. И лишь теперь Гаррик признался ему в том, что в действительности сам годами ждал ужасного дня, когда обратится вдруг в лесное чудовище, и каждое утро со страхом всматривался в свое отражение в зеркале. Постепенно этот страх терял остроту, но не проходил и продолжал исподволь разъедать душу… Когда же Гаррик пытался убедить себя в том, что родившие его были людьми – подлыми, жестокосердыми, но все же людьми, – он терял всякое уважение к людскому роду, и вид младенцев на руках у матерей вызывал у него невольное содрогание. Он никому не верил, попросту не мог верить.

А эти оскорбления – и за спиной, и в лицо, – которые он слышал после переезда в Вэ едва ли не каждый день!..

В ту ночь Гаррик ненавидел все и вся чистой, горящей, как пламя, ненавистью. Его возлюбленная, к которой он поспешил после разговора с бароном Ашвином, отшатнулась от него с брезгливой гримасой – она, видите ли, не знала, что он найденыш. Куда девалась ее любовь? Если отступилась она – та, что еще вчера любила его, как она уверяла, – чего ему ждать от остальных? Никто и никогда не примет Гаррика как равного. Ему нет места в Вэ, ему не будет места нигде, как только окружающие узнают о его происхождении. Будь прокляты люди, будь проклят день, когда он появился на свет, будь прокляты те, что родили его, кем бы они ни были!..

– Прости, Ивин, что говорю тебе это. Но ты вырос наконец и можешь меня понять, а я молчал слишком долго – с кем было поделиться? Не огорчать же отца и мать, единственных хороших людей на свете, которые к тому же ничем не могут помочь… Я не знаю, как мне жить теперь и что делать. Впрочем, кажется, знаю! Любви и уважения, оставаясь тем, кто я есть, я никогда не дождусь. Мне вечно будут колоть глаза моим происхождением, и кто – недоумки, невежи, трусы!.. Нет… я должен бросить Вэ, уехать и начать новую жизнь. Там, где меня никто не знает. К сожалению, жизнь крестьянина, ремесленника или торговца тоже не для меня – я ничего такого не умею делать, да и не хочу уметь. Но кое-что у меня есть – острый язык, злой ум, данный мне природой, умение видеть людей насквозь вместе с их пороками!.. Вот уже десять лет, как все кому не лень называют меня шутом. Видно, шут я и есть. И остается одна дорога, где я смогу быть самим собой, говорить то, что думаю, и плевать на то, что говорят остальные! Я обращусь к герцогу Ловеко – возможно, он знает, кому в нашей провинции нужен в услужение шут, – и пропади все пропадом!

Услышав это, Ивин ужаснулся. Но никаких доводов против не нашел. Все-таки он был еще слишком юн для подобных откровений и ничего не умел сделать для утешения оскорбленной души. Под впечатлением от исповеди Гаррика он целый день потом ходил сам не свой и не сумел утешить даже и себя. И в результате тоже принял решение, которое вкупе с безумным замыслом старшего брата стоило многих бессонных ночей и новой седины барону Ашвину и его жене, вовсе не готовым ни к скандалам в обществе, ни к потере обоих сыновей.

Братья как сговорились. Скандал разразился в один и тот же день с двух сторон. Когда к барону Ашвину явился посланец от герцога Ловеко со срочным вызовом, тот уже был вне себя. Ибо Ивин с утра ошарашил домашних заявлением, что он, мол, имел беседу с отцом Кахоном из церкви святого Нефелина и получил от него полное одобрение своему намерению постричься в монахи и навсегда уйти от этого мира.

Баронессе Катриу, как обычно, сделалось дурно – ей совсем нельзя было волноваться. Барон же, опомнившись от первого потрясения, принялся выспрашивать у Ивина, с чего ему в голову взбрела этакая глупость, перемежая допрос угрозами пожаловаться на отца Кахона в высшие церковные инстанции. Виданное ли дело – сбивать с пути неразумного юнца! Но Ивин твердил свое – люди злы, дела их суетны, и все, чего он хочет, это молиться за них, раз уж ничего другого поделать невозможно.

Барон закричал, что в монахи Ивин пойдет только через трупы своих престарелых родителей, и если это то, чего глупый мальчишка хочет, долго ему ждать не придется. В этот-то момент и вошел посланец от герцога. Бормоча себе под нос проклятия и тщетно стараясь успокоиться, взбешенный барон отправился по вызову, едва не забыв надеть парадный головной убор. В герцогском же дворце его поджидал второй удар.

Королевский наместник позаботился о том, чтобы встреча произошла наедине и чтобы разговора их никто не услышал. Это был человек также преклонных лет, неглупый и осторожный, умудренный жизнью, – король Фенвик не доверял наместничество кому попало. И разговор он начал издалека, осведомившись о здоровье близких, о благополучии семьи. С великим сочувствием выслушал жалобу на отца Кахона, совращающего идти в монахи юного наследника, – барон не удержался, рассказал о своей беде, – и пообещал лично побеседовать с не в меру рьяным богослужителем. И лишь затем герцог как бы невзначай поинтересовался душевным состоянием старшего сына. Все ли в порядке с Гарриком? Не случилось ли недавно в жизни юноши какого-нибудь неприятного происшествия?…

Барон Ашвин насупился.

– Я не хотел бы говорить об этом ни с кем, – отрывисто сказал он. – Но от вас, господин герцог, скрывать не стану. На днях он неудачно посватался – не буду называть имени девушки, ни к чему это, – и с тех пор мальчик, конечно, сам не свой.

Герцог Ловеко вздохнул с облегчением.

– Ах, вот оно что! Впрочем… этого мало. Не будете ли вы так любезны, господин барон, назвать мне причину, по которой девушка ему отказала? – И, видя смятение барона, добавил: – Разумеется, это останется между нами.

– Отказала не девушка, – угрюмо сказал Ашвин. – Отказала ее родня. По той нелепой причине, простите, что он – сын неизвестных родителей. Как будто мало того, что он носит имя Дамонтов! Одно это могло бы служить ручательством…

Королевский наместник задумался. Барон ждал, сердито пыхтя.

– Это звучит гораздо хуже, – признал наконец герцог. – Теперь я отчасти понимаю состояние духа Гаррика. Должен заметить – не в обиду вам, господин барон, – что вряд ли в Лавии найдется хотя бы одно дворянское семейство, которое отдаст свою дочь за вашего старшего сына. Мы-то с вами умные люди, мы понимаем… я бы, например, отдал, будь у меня дочь. Но остальные полны предрассудков, суеверны…

Тут до барона дошло, что вызван он неспроста и что разговор о Гаррике – не продолжение ритуальных светских расспросов.

– Что-то случилось? – спросил он с беспокойством.

– Да, и весьма неприятное. Если бы я не знал вас и вашего сына, я бы подумал, что Гаррик сошел с ума. Я было так и подумал, но теперь, когда вы объяснили… Вчера утром он попросил у меня аудиенции. Гаррик был и впрямь, как вы сказали только что, сам не свой. И сказанного им я никогда в жизни не ждал услышать… Он пришел ко мне за советом и помощью. Заявил, что его сомнительное происхождение не дает ему возможности оставаться дворянином и рыцарем, поскольку равные по рангу не питают к нему должного уважения, а полученное воспитание не позволяет стать кем-то иным – простым ремесленником, к примеру, чья родословная никого не волнует. И в таком случае, полагает он, судьба велит ему избрать другой жизненный путь, и он хотел бы… извините, мне даже трудно повторить это… стать шутом при дворе какого-нибудь знатного человека, чтобы иметь возможность быть в полной мере самим собой…