– Да потому что с ними проще! Взрослых труднее опустошить, особенно, если человек имеет крепкие моральные принципы, взгляды, воспитание хорошее получил, наконец. Сопротивляться начинает, разбираться, что с ним не так, бегать по священникам, психологам, книги разные читать – и срывается с крючка. А у детей души еще незрелые, неоформившиеся. Никаких хлопот, как правило. Правда, они быстрее гибнут, нежные душонки не выдерживают такого испытания. Приходится постоянно находиться в поиске.

– Но зачем вам это все? – не выдержала я. – Вам какая выгода от гибнущих детей?

– Неужели непонятно?

Гляденин презрительно осмотрел меня мутным взглядом, допил коньяк и с сожалением отставил бутылочку в сторону.

– Да потому что я – раб лампы! – завыл он басом, подражая джинну из мультфильма.

– Она с ним делится. Она подпитывает его украденной энергией, – мрачно сказал Морковкин.

– В точку! Как вы думаете, сколько мне лет? – Гляденин повернулся ко мне.

Я ответить не успела, Юрий Константинович меня опередил.

– На вид вам лет сорок, но на самом деле гораздо больше. Если вы начинали работать с ЭФТЭ, то это тридцатые годы прошлого столетия, и вам должно было лет двадцать тогда. Значит, вы родились где-то в 1910 году, плюс-минус несколько лет.

– И опять в точку! Я родился в 1913 году! Линдочка не дает мне стареть, подпитывает меня. Я даже молодею, недавно у меня вырос удаленный зуб, и пропала седина. Это награда за удачную охоту. Правда, вот из-за этого мне нельзя ни наркотики, ни алкоголь, ни даже кофеин с никотином. А так хочется иной раз.

Я тряхнула головой. Мне не верилось во всю эту чушь, хотелось послать этих двоих с их бреднями и уйти, но Славик…

– Отпустите Славика, – попросила я.– Отдайте мне сына.

Гляденин попытался сфокусировать на мне свой взгляд.

– Ничего не выйдет. Его уже почти съели. А что не доели, то он сам разрушит. Не переживай, недолго осталось. Если даже сейчас выживет, то ненадолго! Линдочка свои жертвы не отпустит. Она конфетками не разбрасывается!

Он пьяно расхохотался. В глазах у меня потемнело. Решение пришло мгновенно. Линзу надо разбить, уничтожить, тогда дети будут спасены. Гляденин качался на стуле и издевательски смотрел на меня. В момент, когда стул стоял на двух ножках, я вскочила и толкнула фотографа. Он замахал руками, сбил чашку в попытке зацепиться за стол, но равновесие было потеряно, и Гляденин упал на спину вместе со стулом. Я схватила со стола объектив.

– Стой, тварь! – заорал фотограф, суча длинными ногами в тщетной попытке подняться.

– Беги, – крикнул Морковкин, бросаясь на Гляденина и прижимая того к полу. – Разбей ее!

И я побежала.

Кубарем скатившись с лестницы, и чуть не подвернув ногу, я промчалась мимо изумленной администраторши и вылетела на улицу. Свернув за угол здания галереи, я побежала к выходу из парка. Я была уверена, что Морковкин не сможет надолго задержать фотографа, и мне надо затеряться в дворах. Выбежав из парка, я запыхалась, перешла на быстрый шаг, пересекла улицу и пошла вдоль вереницы старых зданий из красного кирпича.

Двухэтажные дома, построенные сразу после войны пленными немцами, имели самые уютные дворы во всем городе. Беседочки, сарайчики, столы с лавочками под кустами сирени, клумбы, обложенные половинками кирпичей, песочницы – рай моего детства. В период приватизации квартир жители домов включили в общую собственность и дворы с сарайчиками, а затем огородили свежеприобретенное имущество решетками. Но на то и заборы, чтобы в них были лазейки. Прожив здесь всю свою сознательную жизнь, я знала все ходы-выходы из этого решетчатого лабиринта, поэтому сразу направилась к трансформаторной будке, за которой один металлический прут в заборе был выпилен. Со стороны тропинки между заборами дыры видно не было, о ней знали лишь местные. Проскользнув во двор, я подошла к канализационному люку, положила на него объектив и стала оглядываться в поисках чего-нибудь тяжелого. Около одного покосившегося сарайчика лежал кирпич, похоже им подпирали дверь, когда рылись в глубинах дряхлого сооружения.

С кирпичом в руке я присела около люка и уже собралась расколотить объектив, как вспомнила лицо Морковкина, после того, как он посмотрел на мир через линзу. Что же он увидел? Меня разобрало любопытство. Отложив кирпич, я осторожно взяла объектив и поднесла к глазам.

Солнечный осенний день потускнел, краски поблекли, словно на мир накинули серое пыльное покрывало. Пропали все звуки. Дома скособочились, щурясь на мир кривыми разбитыми окнами, многие из которых были забиты досками крест-накрест. Листва на деревьях почернела и скукожилась, мрачно темнели уродливые скрюченные стволы. Вместо ярких осенних бархатцев на клумбе, обложенной черепами мелких зверьков, торчали высокие стебли с засохшими зонтиками соцветий.

Из-за угла соседнего дома появилось какое-то существо. Очень высокое, не меньше двух метров, худое, с длинными руками, почти касающимися земли, оно медленно шло, ссутулившись и водило головой на длинной тонкой шее по сторонам, словно что-то выглядывало и к чему-то прислушивалось. Вот оно повернулось и уставилось прямо на меня. На маленькой, безволосой, покрытой чешуей грязно-зеленого цвета голове выделялись огромный щелеобразный рот и большие круглые белесые глаза с вертикальными зрачками. Увидев меня, существо зашипело, изо рта высунулся раздвоенный язык. Оно медленно потянулось ко мне руками с неестественно длинными ногтями. Я вскрикнула и уронила чертов объектив. В мир сразу вернулись звуки и краски, а чудовище превратилось в Гляденина, который стоял и зло смотрел на меня.

– Сссссстой, сссссссука! – прошипел фотограф. – Верни ее!

Я схватила кирпич и начала колотить им по объективу. Раздался треск разламывающейся пластмассы, к которому примешивался какой-то тонюсенький писк.

– Нееееет!!! – завопил фотограф и бросился ко мне, но дорогу ему преградила высокая решетка. Он завертел головой, отыскивая вход, но ворота были с другой стороны, и ему пришлось бы обегать весь двор, из-за чего, собственно говоря, и сделали проход за будкой. Но Гляденин о лазейке не знал. Он попытался перелезть через забор, но был слишком нетрезв, чтобы сделать это быстро и ловко, соскальзывал и матерился. Я же, в конце концов, разбила объектив и уже собралась расколотить линзу, как увидела, что Гляденин все-таки залез на забор и сейчас спрыгнет вниз. От страха я завизжала и швырнула в него обломком кирпича, попав ему по кисти руки. Он вскрикнул, отдернул руку, покачнулся и чуть не свалился вниз, повиснув по ту сторону решетки. Я схватила выкатившуюся из объектива линзу и, зажав ее в кулаке, бросилась бежать.

Промчавшись вдоль бесконечных заборов, я выскочила на Загородную улицу, одну из самых длинных и тихих улиц города. Начинавшаяся с перекрестка у трамвайного депо, она немного петляла в старых домах, а потом выруливала на окраину и, уже никуда не сворачивая, доходила до старого городского кладбища, где и заканчивалась. По ней был проложен один из трех оставшихся в городе трамвайных маршрутов.

Линза, сжимаемая мною в кулаке, была холодной и влажной, и мне казалось, что она шевелится, словно большой противный жук. И еще я снова услышала какой-то тихий писк. Я поднесла кулак к уху. Ошибки быть не могло, линза пищала, она звала фотографа. Значит, спрятаться мне не удастся, он найдет меня везде, и надо быстрее уничтожить эту черную мерзость.

Мимо меня с грохотом проехал трамвай, и, благодаря ему, я поняла, что нужно сделать. В детстве мы бегали к трамвайной линии и подкладывали на рельсы монетки, гвозди и металлические пуговицы. Я положу линзу под трамвай, пусть он превратит ее в стеклянный порошок. Но линза не плоская монетка, она соскользнет с рельса. Я в панике огляделась. Улица была пуста, только недалеко от меня стояли и болтали две девочки лет 13-14. Одна из них, с короткой стрижкой ежиком, выдула большой розовый пузырь жвачки. Подскочив к ней, я протянула ладонь и жестким голосом приказала:

– Выплюнь жвачку!

– Чего? – возмутилась девчонка.

– Жвачку сюда, я сказала! – заорала я и грязно выругалась.

Ошалевшая девчонка выплюнула мне в ладонь розовый комок.

– Теперь ты! – приказала я ее подружке.

Та безропотно подчинилась. Я размяла слюнявую добычу и прилепила к линзе. Маловато, но выхода другого нет, надо рискнуть. Прикрепив линзу к рельсу, я вернулась на тротуар, и тут из проулка выскочил Гляденин.

– Ссссука, – прошипел он. – Ссссчитай ты ужжжжже труппп и Сссссславик твой тожжже…

Весь в пыли, (видимо, все-таки свалился с забора), он медленно, не спеша шел на меня, будучи уверен, что мне никуда от него не деться. Я помахала правой рукой, зажатой в кулак.

– Вот она, вот она! Ну попробуй отними!

Он ускорил шаг, а я отбежала немного вперед и обернулась. Девчонки смотрели на нас вытаращенными глазами. Гляденин перешел на бег, и я рванула от него, чувствуя себя птицей, уводящей хищника от гнезда. Впереди показался трамвай.

– Миленький, давай быстрее, – мысленно взмолилась я.

Оглянувшись, я увидела, что фотограф остановился и крутит головой, словно прислушивается к чему-то.

– Линза зовет его, – с ужасом подумала я. – Он сейчас найдет ее!

И заорала во все горло, размахивая кулаком:

– Эй, ты, убогий! Чертов фотограф! Ну забери свою дрянь, попробуй! У тебя ничего не получится, урод очкастый!

– Заткниссссь! – крикнул он и тихо добавил, обращаясь уже к линзе: – Где ты? Где?

Фотограф закрутился на месте и, развернувшись, пошел назад. В отчаянии я стала хватать щебенку, насыпанную у трамвайных путей, и швырять в него, выкрикивая ругательства. Несколько камней попали Гляденину по спине, он обернулся, и тут один особенно крупный кусок щебня ударил его точно в лоб. Он выругался и схватился за голову, между пальцами проступила кровь.

– Ты поплатишшшшшьсссся, – зашипел он и двинулся ко мне.

Грохот трамвая за спиной становился все ближе, и я уже была почти уверена в успехе, как увидела, что любопытная короткостриженая девица сделала несколько шагов в сторону прикрепленной к рельсу линзы и протянула руку с явным намерением забрать ее.

– Стой, дура!!! – завопила я.

Гляденин обернулся, увидел девицу и все понял. Дальнейшие события произошли почти одновременно. Мимо нас прогрохотал трамвай. Девица отшатнулась назад. Фотограф рванулся к линзе. В следующее мгновение трамвай наехал на линзу, и раздался оглушительный тонкий визг, полный животного ужаса. На несколько секунд мир снова стал серым и уродливым, Гляденин превратился в чудовище, а девчонки в отвратительных существ, похожих на Горлума из фильма «Властелин колец». Даже не хочу думать, в кого превратилась я.