Песни безумной Женщины

Ты просила помощи, тебе было так плохо, но я не мог тебе помочь.

Я не был твоим Сидом Вишезом, а ты не была моей Ненси.

Реальность несколько более ужасна и прозаично, чем пленка.

Вечером тебе становилось ужасно хорошо, и ты сияла по-новому.

И все начинала по-новому, в надежде.

Но ты не феникс, а я тебе не древний алхимик.

И снова свежие сопли, и крики, что называла ты песнями.

И пустые блистеры, словно матрацы, устилали пол рядом с окурками.

Посреди пустых бутылок дешевого алкоголя валялась ты, где-то рядом был и я, из этого было все.

Забытые в этой маленькой квартирке, но неприятно помнящие себя.

Слышали соседи твое предсмертное дыхание, полное надежды.

Но к утру, ты по-прежнему жива.

Песня 20.

Видения случались, словно метаморфозы.

К вечеру бывало и совсем не так как нужно, а к утру не так как могло бы показаться на первый взгляд.

Днем по сути, бывало настолько глупо, что, если задуматься, так и вовсе несуразно, да по стене кирпичной.

Ночью темной, невыносимо стало, пришлось зажечь лампочку, и кричать в окно.

Дуплетом выстреливая, грозя черной дождевой луже.

Слабо заваривая черный чай, который бывал и похуже всего.

Внедряясь в пространства, потроша последнее.

Зарываясь поглубже в землю, чтобы спокойнее стало, да навсегда.

Слушая ее песни, испытывая тошноту, беря от жизни все.

Сгорели мосты последние, но мы идем вплавь, обратно, то есть условности, красивые слова, наделенные.

Милая девушка неминуемо становится мерзкой старухой, люди назвали это время.

А я говорю, не так все это.

Вытирая ноги о бетонный пол, мы становились подобно лисам.

Мы по осени линяли, и приносили неудобства.

Но такова воля вселенной, и мы не смеем.

В то время золото чернело и рассыпалось, металл раздора и крови.

Задумываться больше не было времени, больше не было времени даже для единой мысли.

Действие, есть предлог для продолжения.

Шаг вперед, есть частный случай могильной ямы.

А остальное все ни к чему, ни за что не нужно.

Все остальное устало, и побледнело.

Утратило последние силы, присело, и уныло прикурило крепкую сигарету.

Песня 21.

Приветственные возгласы, да прощальный визг, как забытые слова, в вечность.

Быстрые концы всего что успело начаться, слишком быстрые, чтобы успеть сломаться в нужный миг.

Запоздалые возвращения, называемые мерзкими зарубежными словами.

Не то чтобы это было нужно, не то чтобы в этом была необходимость сейчас.

Просто попытавшись скрыться, будь готов внимать и слушать, заунывных, тех кто тянет тебя обратно.

Нет, не нужен ты им, в тебе нет нужды, просто так принято.

Так научили их, так их воспитывали, сугубо объективно и по-настоящему несуразно подальше.

Бытовали мнения, ходили слухи.

Блуждали мысли, сначала вокруг, а затем около, и вправду.

Зеленели травы и кустарники, и все вроде бы своим чередом шло, но как бы не так.

Все шло их чередом, несправедливо навязанным, испачканным в дерьме и высокопарных выражениях.

Следом плелись взгляды мутные, словно синие туманы, что окутывают утреннее поле по весне в долине реки, как есть.

Построим новые изоляторы.

Сложим из белого камня новые тюрьмы.

Обяжем на каторгу каждого, у кого нет плоскостопия, это будет престижно и уважаемо.

Плели плети неумелые старухи, плели быстро, чтобы успеть на всех.

Да чтобы с задором колыхался каждый в той петле, веселее.

Вернее становится, если поджечь, люди маятники.

Пить легко, тяжело отходить.

Жить легко, и легко уходить.

И через край.

Ступай же…

Песня 22.

Время жить, и время мочиться.

Время быть, и улетучиваться на сладость космосу, на горесть земле.

Непреклонно демонстрировал окружающим свой внутренний мир, путем тошноты тем, чего не было в других.

Самозабвенен был в этом деле.

Как дирижер, выносил всю внутреннюю красоту.

Это как пьет пианист, высоко запрокинув голову, это как режет маньяк, с неподдельной улыбкой.

Изящно проблеваться, тоже надо уметь.

И лучше дешевого клубничного напитка, вперемешку с паленой водкой и жареными сосисками, нет песни для действия такого естественного.

Безумная женщина, в своих песнях пыталась уподобиться мне, пыталась подражать.

Но ей ли стоило так делать?

Я был блекл, и жалок, даже среди ее неосознанной икоты, такой не подменной, такой изящной.

Залпом она выпивала стакан непонятно чего, да в общем и неважно, и была прекрасна в этом.

Залпом потом испускала все это за дверь подъезда, немного пачкая волосы, и была великолепна в этом.

Это тоже была одна из ее песен.

Такая простая и прозаичная, такая жизненная словно недопитое пиво в стеклянной бутылке у ступеней кабака.

Брезгливо озирали мы ее.

Но не хотели.

Нас пьянило присутствие друг друга.

Осязание пока что живых тел, которые уже вот-вот…

Тогда рассвет наступал, и ветер мел холодно возле бордюров.

И угрюмые работяги шли на работу по утрам, как и обычно.

Песня 23.

Забылась ты и устала, заплакала и начала умолять.

Ты хотела, чтобы я отпустил тебя, но я не смел тебя держать, и хотел того же.

Ты твердила о зависимости, а я был симметричен тебе в этом.

Твои песни становились все короче, и чуть более поэтичнее.

И я настораживался, ведь это неправда, это не похоже на правду.

После глубокой ночи сновидений, ты лежала раздавленная во все тех же грязных одеялах, из несвежей постели.

Твои прекрасные ноги внезапно выступали из-под него.

Твои волосы…ах да, ты и так знаешь.

Но, знаешь, что?

Еще не успевши дорассказать недосказанное, не вовремя не допев недопетое, оставалось еще пару вещей, но были они слишком грубы.

Ты уходила по ночам на работу, и приносила много денег.

Нет, ты не была сварщиком, или водителем маршрутки.

Ты была строгой в другом.

И не только я мог слушать твои песни.

Не только меня они завораживали.

Но это не делало тебя менее безумной, чуть менее прекрасной во всем этом.

Сложившиеся ситуации предвещали совершенно иные сходы событий.

Совпавшие обстоятельства решали все совершенно по другому сценарию.

Предложения сыпались как из пустого ведра.

Да в самое дырявое деревянное корыто.

Переполнялись, и угрюмо скатывались с краев.

Такие дела наступали, словно тень быта.

Песня 24.

В виду сложившихся обстоятельств, все произошло именно так.

За колыханием луны, мы не могли рассмотреть сути происходящего.

Были лживые попытки нашей обороны, столь дешевы и несуразны.

Были наступления в виде нападок, и по-настоящему смешных волочений по пыльной земле.

Случайности были столь велики, сколько мы позволяли им быть.

Разноименные стороны, имели разные имена.

В боли сладкой, корчились мы уже вместе.

Не те твои таблетки, и не этот мой алкоголь, не приносил ожидаемого результата.

А только глубже и сильнее в яму, только быстрее и противнее в сырость почвы.

Ты не могла мне солгать, а я больше не мог тебе поверить.

Ты больше не могла думать и дышать, а я больше не смел говорить слова, что некогда радовали нас обоих.

Закрылись двери на стальные замки, и выброшены были подальше ключи от этих замков.

Захлопнулись крышки гробов, и гвозди в них были крепки.

В непостижимое хотела меня отправить, а я хотел стошнить все это.

Это тебе не дешевое кино, где есть перипетии сценариста, тут жестокость настоящая.

Следи за пальцем указательным, он укажет тебе путь к неминуемой победе.

К жалкому концу укажет путь.

Будь ты проклята, со своими песнями, Женщина.

Они не сложнее высохшей на солнце монтажной пены, не правдивее извалявшейся в грязи свиньи.

Не крепче кнута кожаного, не быстрее запоздалой осени.

Ноябрь становился ближе, и мы его так ждали.

Следовал декабрь за ним, и тоже становился близким.

А весна, даже и не смела думать.

Песня 25.

Меня отравили, отравили самым жутким ядом, и я не смог оправиться.

Теперь я брожу по округе отравленный, и источаю тоже самое, что мог бы.

Таким образом, я уподобился стальным трубам, чугунным батареям, они тоже источают.

Полезность нельзя оценить визуально или тактильно, слабость нельзя разглядеть извне.

Разбираться лучше на запчасти, уходить лучше по натоптанному следу, да в одну сторону, ибо тот не вернулся назад.

Тела гнили при жизни, и источали запахи.

Таково было их значение, вскормить.

Я помню, как умирали животные, они не смогут меня простить, они мертвы.

Я помню, как шли дожди, они простили меня, но ушли подальше, по старым тропам, вечным.

Ты помнишь, как месяц за месяцем шел, и было в этом что-то неспешное.

Злополучные коты, все так же задавали тебе вопросы, они могли их задавать.

С одной лишь целью, преследуя конец, смакуя межсезонье.

Откармливались по холоду, отращивали прекрасную золотую шерсть.

По наступлению тепла, неминуемо худели и облезали, но были правдивы.

Собака родила одного щенка, антихриста среди собак.

Он не выл и не стонал, только пристально вглядывался в свои закрытые веки.

И имя ему легион, ибо его много.

Заход солнца, восстание луны после этого, вот что правдиво.

Лживо течение обстоятельств, и твоя гордыня.

Она всегда тебя обманывала, толкала на необдуманные поступки.

И никто не собирался их переосмысливать, всем сугубо наплевать, в этом тоже была правда.

Настолько глубоко, что слишком поверхностно.

Настолько далеко, что ближе собственного носа.

Песня 26.

Слезть с этого так же тяжело как взобраться на вершину горы, почти непостижимо.

Слишком близко, чтобы отрицать реальность, слишком далеко, чтобы разориться на жалкие комплименты.

До боли знакомо, как будто совсем невообразимо.

Трагически безуспешно, как если бы ты была той засохшей травой в середине февраля.

Как если бы мы могли, как если бы я сумел справиться.

Терзания умов, да глупые шутки, переполненные.

Возгласы, сопливые признания молодых жены и мужа.

Страдания тысяч людей, так далеки от нас.

Расстояния превращаются в недосягаемость.

Слишком эмоциональные всхлипы вызывают лишь омерзение и отречение.

Отречение же рождает неминуемую ненависть, полудрему бывалых алкашей.

Дети рождаются и плачут, они что-то знают.

Старики умирают и плачут, они знают уже все.

Прикрытые веками, их рты открыты, завяжи завязочки.

Звезда падала так медленно и нехотя, но предрешено все было с самого начала.

Ты плакала, а я не мог сдержать смеха.

Слезы твои сладки словно нектар, а я как птица упиваюсь им.

Песни твои по-прежнему глупы, и я страдаю от них, как и всегда.

Ты так же безумна, Женщина, и я точно так же не в силах тебе помочь.

Не остановить корабль, не сойти с тонущего судна.

Морской дьявол ждет нас с голодными рыбами, и потирает великие ручонки.

Вейся-вейся же знамя погибели, ты раньше, чем могло бы подумать, и позже чем может случиться.

Так слушай же дальше…

Песня 27.

Бесконечно проделываемая работа, безупречно продуманные мысли об этом.

Безучастное стояние в очередях, есть филиал ада на земле.

Слушая твои песни, я нисколько не сомневался в нас.

Однако в пасмурном дне, слишком сильно свежело, слишком туманен был горизонт.

Влюбиться не хватало духа, ненавидеть не было смелости.

Созерцание оставалось только.

Тупое, и лишенное любых смыслов земных.

Это не твои лезвия на полке у ванной.

Это не та горячая вода, заполнившая сосуд.

Это не эти унылые песни, не твои.

Так слишком просто, слишком радостно и буднично, как майские праздники, как полузакрытые двери, в то самое место.

Вроде бы и вспомнил, но мгновенно предал забвению, нарочно и со всей силы.

Ты раз за разом пропускала меня как рекламу, а я снова и снова перематывал тебя и заучивал наизусть.

Бредил, и был эротоманом небезызвестным.

Зато, настолько заоблачным, насколько мне могли позволить те летучие обезьяны, бесконечно пьяные и курящие дешевый табак.

Стрелки часов вращались в то время в другую сторону, неисправность вселенского механизма.

Бунт деталей и шестерен, который был так предсказуем с годами.

Безудержная их работа теперь поддавалась сомнению, да со всех сторон.

Барахтались снова и снова в грязных лужах бомжи и прочие обитатели городов, в экстазе от твоих песен.

Где-то с ними и я там был.

И радостно мне было, и тяжко, как недосказанное слово, как недопитый стакан, который неделю стоит на подоконнике, и вода имеет привкус пыли.

Чтобы узнать, спроси у нее.

Песня 28.

От бесполезного воззрения, к необдуманной абстракции.

От абстракции, да к страданиям небольшим.

От них дальше и дальше, к еще более, но чуть меньше чем могло бы показаться, и чуть больше чем позволило бы случиться.

По воле космоса, по разумению вселенной, ты слыла не в очень хорошем свете.

Но свет для всех был нехорош, а тьмы то и подавно, никто не был достоин.

Недостойные тьмы, брели по своим дорогам и тропинкам.

Недостойные тьмы, ютились в своих душных коробках, забивались в теплые влажные щели как блохи.

Скоблили побелку в подъездах, подъездная живопись, а они ее художники неумытые.

Сломленные, до боли несостоявшиеся, прыгали с многоэтажек, решительно достигая асфальта у дома, рабы гравитации.

Брызгали тогда всю округу, и чуть дальше, и бабки на лавочках пугались и гадали.

Заплутавшие в лабиринтах, новые философы не по своей воле, тянулись к небу.

Отличные знаки различий, бренные тела новейшего времени.

Не мертвые внутри, нет, но пустые, заполненные плюшем, вперемешку с кишками и дерьмом.

И мы с тобой, о Женщина, были такими, мы были такими.

Но выбора нам не оставалось, точнее, мы сами себя его постоянно лишали.

Запирались в комнате мрачной, и предавались ненависти, но настолько чистой.

Мы не хотели славы, деньги нам были ни к чему, только похоть и потные тела.

Ты была чуть толще чем обычно, а я был чуть живее чем казалось.

Ты была слегка подавлена, а я не был немного более разудалым чем запоздалые извинения.

Песня 29.

Слабости были настолько нестабильны, что порой превращались в нечто большее, чем могло показаться нам обоим.

Обоюдные согласия становились лишком сложны и шатки в сложившихся обстоятельствах.

Недовольно скоропостижным становилось безумие, сквозь марлевую повязку.

Мерзлота квартирных радиаторов окутывала по-новому.

Мы ждали отопительного сезона, грезили каждый по-своему, и жевали одеяло беззубым ртом.

Потом окукливались, и впадали в спячку.

Но по весне мы не превращались в сначала в гусениц, потом в бабочек, мы так и оставались грязными личинками, пульсируя по очереди.

Ты видела снова дивные сны, я снова видел черно-белый шум.

Общался с мертвыми, забывал живых.

Глотал проточную воду, фильтровал своим организмом, и одаривал им землю.

И ничего не росло на ней, только дивная колючая акация.

Нечистоты плыли по трубам, это были мы.

Кислотные дожди жгли глаза, это тоже были мы.

Цвет слоновой кости не вызывал уже былого восторга, цвет человеческой кости был не таким, и имел схожий эффект.

Слыли везде идиотами, безумцами, так есть.

Приходи к нам, вместе посмеемся.

Если будет время, если будет темно, вкрутим лампочку помощнее.

Будем целоваться до упаду, ты, своими бледными губами, я ножом.

А потом вместе выпрыгнем в воздух, тогда смешнее будет.

Песня 30.

Глубинные существа выходили наружу.

Пялились своими глазищами в наши забвенные веки.

Таращились в пустоту дневного тяжелого воздуха, вдыхали туман, плыли сквозь него.

Бредили постоянно, не обдумывая до конца поступки, служили службу невнятную.

Подкрадывались сзади, и били что есть мочи наповал.

Струились и роились, мыслили и преграждали дорогу навстречу идущим автомобилям, которые моргали дальним.

Была осень, было непонятно, и было так сказать бестолково по новому, и страшно по настоящему.

Вселенский веник захлестывал подражание, разочаровывал поистине каждого, кто становился у него на пути.

Допевай скорее свою песенку, Женщина.

Мы так устали.

Силы покидали нас, мы были слишком злы в этом, слишком сильны чтобы отказаться снова.

Не усмотрев ничего, мы просто пялились в пустоту, в космос.

А он, неминуемо, по закону, смотрел в нас.

Тратили многое, уследили даже в этом некий раздел, какую-то неминуемую пропасть.

Слишком сильно поперло, и жгут медленно спадал с твоего плеча.

Капля разбавленной крови выступала на месте проникновения, уже безболезненного.

Уже совсем такого забытого, но настолько естественного для нас, по истине правдивого и вовсе.

Ослепительные глюки про горящие дирижабли, нет, этого не было, этого не могло случиться.

Лишь твое распластанное тело, лишь запоздалые вздохи, такие последние, и воистину первые.

Первые хрипы налитых мокротой бронх, завораживали твою грудную клетку.

Песня 31.

Я так и валялся не вставая, потому что все должны валяться.

Мне было настолько ощутима твоя близость рядом, как дыхание прохладных могил, как запоздалый ветер.

Верю в то, что сбудется, не верю в то, что случилось.

Твои ноздри потекли красными ручьями, мои струились уже давно и подолгу.

Твои волосы седели на глазах, и росли откуда не нужно.

Зубы расплылись и закипели, как гасится известь.

Ты таяла на глазах, и пела песню.

Такую жуткую, как только позволяло тебе время.

Такую настоящую, что если бы совсем, то тогда и впредь, до неуместного плача палача, чей топор был уже занесен.

Слишком сильно поперла эта осень, слишком шаткой оказалась табуретка под ногами, слишком крепка веревка.

Смотри как я могу, ты тоже так когда-то могла, но отныне не сумела.

Ступишь ли ты этот шаг за мной?

Протянешь ли свою бледную нежную руку, чтобы я увел тебя в бессмертие?

Ты только не бойся, мы отменили страх, подменили его на раствор в наших венах.

Транспортируемый дальше, и по кругу, и снова по кругу.

Извне да понарошку, внутри, да на самом деле.

Небывалые кудри деревьев, холодные опавшие желтые листья, потребности в них больше нет, в них нет жалости.

В нас нет больше крови, только зеленая жижа сточных канав.

Жижа болот и тин, ряска необдуманности.

Жжение в голове, сводит с ума, тебя сводит с ума мое нахождение здесь.

Прониклись настолько глубоко и чисто, что не отмыться уже.

И когда осень снова чутко наступит, я надеюсь на скорый исход.

Песня 32.

Разложились кораблики на членораздельные речи, да плыли по делам своим.

Матерились столбы, от того, что навешали на них проводов разных, не для этого земля их взрастила.

Закопошились мыши в закромах, заморгали прожекторами, сигнализируя друг другу.