Читать книгу: «Власий», страница 2

Глава 3.

Человек, который очень не хотел быть Семеном, развалился на скамейке. Его окончательно отпустило всего несколько минут назад. Внутренне чутье само привело его через закоулки между Фрунзенской и Спортивной в тихий пустынный дворик. Меж старых домов лениво падал снег, скрадывая звуки до полной неразличимости. Утренняя суета отступила, оставив место тем, кто не спешит. Старушки неспешно форсируют лужи, охая на каждом островке изо льда и снега, мамы катят коляски с, наконец, тихими младенцами, кто-то уже лепит снежную бабу. Рядом с мусорными баками курят подростки, прогуливая школу. Их цветные волосы смотрятся чересчур неуместно в классическом московском сумраке, покойном и тихом отрицании всего, что не касается еды и сна. Здесь могут быть лопатка и варежки на веревочке, длинные каблуки и мех на воротнике, даже туфли крокодиловой кожи, безжалостно обмакиваемые в слякоть, но никак не яркие пятна, напоминающие о чем-то наивном и теплом, что достают раз в год при генеральной уборке. Райские птицы или милые детские игрушки, своей наивностью далекие от всепроникающего цинизма и лжи, они могут быть только поруганы и раздавлены, но никак не живы сами по себе. Сдул пыль, неловко усмехнулся оставшимися зубами, положил на место. Как же они кричат о своей уязвимости… Или то шепчет уже не далекая старость? Вот пролетел голубь, прошел бродяга, прополз трактор с солью. Подростки ушли, спрятав руки в слишком длинные рукава. Снова наступила мягкая, будто серая бабушкина шаль, тишина.

Возможно, Семен заснул или потерял сознание, но совсем ненадолго. Сначала понемногу ушла головная боль, затем рассосались тошнота и судороги. По телу разлилось тепло, напоминающее о майском солнышке. Все немного вибрировало, нежась и размякая. Семену совершенно не хотелось вставать, ведь было так хорошо и спокойно в этом безмысленном супе из ощущений и видений. Перед его внутренним взором вздымались горы, объятые густым осенним лесом, он слышал гомон птиц и шуршание копыт оленей по мягким сосновым иглам. В этих светлых лесах каждый мог быть чем угодно и кем угодно, не рождаясь и не умирая насовсем. Поля вечной охоты, где усталый путник строит себе дом, вгрызаясь топором в столетние стволы, а после коротает ночь у огня, глядя на его извилистый танец. Течет вода, и вместе с ней текут дни, складываясь в тысячи лет безмятежного круговорота снега, ветра, роста и увядания трав. Кто попал в этот мир, где солнце – это раскаленный золотой шар, а звезды – алмазы на каменном небосводе? Кто ушел так далеко под землю, что забыл о своей прошлой жизни? Кто приносит жертвы на камнях, слушая, как его бог говорит с ним в шепоте ветвей?

Как только Семена посетила мысль, что он сейчас окончательно уснет, вкрадчивые пальцы дотронулись до его щеки. Его обдало душной вонью табака, пота и застарелой мочи, скомкав благостное наваждение. Это был невыносимо мерзкий контраст, и, как следствие, через мгновение матерный вой копирайтера разрезал морозный воздух. Семен высоко подпрыгнул и, развернувшись, вылупился на нежного бродягу, щерившего редкие зубы в идиотской ухмылке. Бомж не был агрессивным – он лопотал что-то невразумительное, но не пытался продолжить установление контакта между социальными слоями. Семен на миг подумал, что его приняли за своего и приглашают для сомнительных удовольствий, но с негодованием отверг эту мысль. Все же испачканной одежды недостаточно! Хотя, с учетом состояния физиономии, может и хватит. Божечки, что со мной творится, всхлипнул очнувшийся внутренний Семен. На короткий миг ему показалось, что все утренние приключения были лишь сном, привидевшимся на скамейке. Он по-прежнему должен идти на работу, думать об ипотеке и алиментах, а в перерывах напиваться как свинья, пытаясь заглушить сосущее одиночество пополам с чувством вины. Он – обычный Семен, чья жизнь в общем-то уже сложилась и никак не изменится до первого инсульта.

Морок исчез ненадолго, а может, именно эта жизнь на самом деле и была мороком. Продираясь сквозь бурю эмоций, поток событий вновь поднялся штормовой волной. Брызгая пеной с удил, мир ускорился и поскакал вперед, таща за собой запутавшегося в стременах Семена. Бродяга еще несколько раз покачнулся, а затем задрожал, как будто его ударило током. Он содрогнулся, согнулся, будто от чудовищной боли в животе, и, сотрясаемый конвульсиями, хрипло закаркал, разбрасывая по снегу густую коричневую слюну:

– Улица Строителей 7 корпус 2! Квартира 44, позвони два раза.

Семен с удивлением осознал, что фраза намертво впечаталась в его мозг. Раньше он с трудом помнил адрес родителей, свой и работы, но именно эти слова огненным тавром предстали перед его глазами, побуждая к немедленному действию. Не было никакого сомнения в том, что его ждут как можно скорее, и этого никак не избежать. Исчезло окружение, остались только слова. Императив, не требующий возражений, сильнее всего, что только можно представить, ударил в него тугой волной.

Иди! – заорал бомж, выпучив налитые кровью глаза, и ноги Семена сами сделали первый шаг. Слова пронеслись током по его нервным окончаниям, заставляя мышцы сокращаться помимо его воли. Он развернулся на месте и побежал, оскальзываясь и нелепо размахивая руками. С точки зрения окружающих все произошло чрезвычайно быстро, так что никто ничего толком и не заметил. Несколько криков, шлепанье ботинок по снегу, и вот изумленные бабушки, мамочки и беспутные подростки смотрят, как бомж, на секунду выпрямившись, с изумлением оглядывается по сторонам, а потом падает колодой на снег. Из его рта толчками льется темная кровь, разбавленная черными комочками. На лавочке остались забытые очки. Спустя пару часов, привлеченная запахом падали первая бездомная собака вылезает из-под забора, потешно морща облезлый носик.

***

Дверь Семену открыл лысый толстяк в расшитом драконами халате. Не задавая вопросов, слоновья туша молча смерила гостя взглядом, выставив напоказ редкие зубы на отвисшей челюсти. Под рассеянным светом на лестничной клетке было видно, что губы толстяк красил, отдавая предпочтение насыщенно-бордовым тонам. Густая помада немного смазалась, придав синеве на множестве подбородков загадочный оттенок лавркафтианских глубин далекого космоса. Застыв в желтом свете лампочки прихожей, Семен смирно торчал, вытянув руки по швам. Ему совершенно не хотелось шевелиться, завороженному, точно мышке, услышавшей нервное пыхтенье лисьего носа. Внутри шевелилось что-то, на грани ощущений и понимания, но не побуждало к действию. За окнами на лестничном пролете качались ветки, в такт начинавшемуся снегопаду. Так прошло несколько минут. Наконец завершив наблюдение, хозяин квартиры сделал неопределенный жест рукой и растворился в сумраке своего жилища. Откуда-то сверху невыносимо потянуло жареной рыбой. Сомнабулически подергивая пальцами, Семен шагнул в квартиру, аккуратно прикрыв за собой дверь. Во время возни с шнурками на высоких зимних кроссовках ему пришло на ум, что все происходящее хоть и нелепо, но вполне объяснимо. Конечно, во всем виновата проклятая марка, так что ему вот это вот все, конечно же, пригрезилось. Это сложная, запутанная и очень реалистичная галлюцинация, которая скоро закончится. Семен никогда не имел особого касательства с нарко-культурой, боясь в равной степени сесть в тюрьму и помереть при невыясненных обстоятельствах. О свойствах тех или иных препаратов он знал исключительно из художественной литературы и прикмнувшему к ней кино. Это было позорно, стыдно, но вполне объяснимо, поскольку никогда не происходило на самом деле. Второй вариант у него вызвал короткие спазмы ужаса – план удался, и он таки умер. Тогда перспективы представлялись весьма не радужными, ибо ничем другим, кроме филиала ада это место быть не могло. Справедливо ли, что из одного безнадежного, мутного бульона бытия он убежал в точно такое же месиво, но теперь уже в качестве наказания? Наверное, нет, дважды карать одним и тем же гнусно с любой точки зрения. Хотя, если посмотреть со стороны, то да – в тех религиях, где есть ад, образ жизни Семена не почитается благим.

Из глубины квартиры призывно тянуло натуральными сладкими благовониями, ласково гладя стенки носа увитой кольцами рукой. На такой конечности обязательно должны быть длинные пальцы, коряво подпиленные ногти и яркий лак, который не мешало бы подновить. В пьянящем сочетании ноток распада, ласки и тепла было что-то упоительно родное, впитанное с желтым светом фонарей в юности и так и не изжитое годами борьбы за денежные знаки. Декадентство 90-х породило поколение, чьей эстетикой стало вдумчивое саморазрушение на фоне катастроф, что уже не трогают сердце и ум. Наверное, так чувствовали себя дети римлян, окруженные лангобардами. Длинный коридор был завален невообразимым количеством хлама: велосипед, помнивший физкультурников времен конца сталинской эпохи, угрюмо ржавел под лавиной оптоволоконных кабелей; вазы, инструменты, куртки, обувь и эмалированные кастрюли загадочно блестели под неровным желтым светом, спускающимся из-под номенклатурно высоких потолков. Толстяк скрылся в конце коридора, так что Семену пришлось форсировать культурный слой нескольких эпох преимущественно боком и втянув живот. В конце был тупик, где на дверях ванной висел огромный и сложный знак, спутанный, как два любвеобильных спрута. Семен презрительно хмыкнул, распознав в переплетении фольгированных линий магической символ из популярного аниме. Там им заклинали, кажется, очередного Дракулу, или же наоборот, Дракула заклинал им сам себя – не важно, профанное в жилище явно увлеченного практика всегда позволяет ощутить толику превосходства и сбить надоевшую спесь то ли со своих ушей, то ли с носа гостеприимного визави.

Уже чуть бодрее Семен перешагнул порог комнаты и огляделся. Хозяин квартиры сидел спиной к окну на подранном поколениями котов кресле эпохи позднего Брежнева, до половины укрытый махровым полотенцем. У ног курилась широкая медная чаша, наполненная медленно тлеющими травами. По бокам от двери стояло еще два кресла, и тем обстановка ограничивалась – неразличимые в сумраке обои синели, пол тихо скрипел старым паркетом. Семен уселся в кресло и замер.

Здравствуйте? – Семен решил нарушить тишину после нескольких минут молчания. – Я тут как бы это, ну… получил приглашение?

Слова упали на пол, растворившись в сумраке. Толстяк не реагировал. Он не двигался, оставаясь неподвижной тенью, памятником самому себе, сложенным из замшелых валунов. Семену стало совсем не по себе. От противоположного конца комнаты ощутимо веяло угрозой, и в то же время манило сладостным обещанием. Поминутно фигура хозяина квартиры казалась то величественным изваянием мудреца, то монументом владетельного и жестокого князя, то грудой отвратительного сала, торчащего посреди убитой халупы. Картинки менялись, наслаиваясь друг на друга в удушливом хороводе. Отупляющая тяжесть разливалась по телу, волнами прокатываясь по нервам уставшего организма, кружилась голова. Ум Семена тонул, погружаясь в беспамятство, огромный черный шар небытия, манящий окончательным покоем. Казалось вот-вот, и все закончится, ведь так легко просто сдаться и заснуть, тихо уйти от всего сущего, спрятаться, замерзнуть и остаться в этом снегу навсегда…

+Власий!+

Разряд энергии, подобный электрошоку, подбросил Семена на кресле, окатив отрезвляющей ясностью. Не было времени рассуждать о его природе, осталось только действие. Да, он пока не мог встать по своей воле, но и видения его уже не пронизывали своей фундаментальной реалистичностью. Наверное, это заканчивается действие веществ – Семен решил потихоньку сбежать, чувствуя, что трясучее удушье наконец его отпускает. Да, просто убежать, как будто его и не было. Трезвость, счастливая трезвость ума!

+Власий здесь!+

Толстяк очнулся, прервав свое каменное созерцание. Только что неподвижное тело всколыхнулось, руки взметнулись в сложных жестах, разметав тенями рукава халата. Пальцы мелькали в воздухе, рисуя круги, линии и квадраты, сливающиеся в единый хоровод. Казалось, что вслед за каждым движением в воздухе остается быстро тающая синяя линия. Искорка, не более, поглощаемая душными тенями. Сеть из загадочных пассов плясала калейдоскопом в тенях, а Семен незаметно двигался. Сначала вернулось осязание, потом мышцы вновь ощутили ток крови. Он не мог отвести глаз от представления, как будто его внимание держали невидимой рукой, сжимая в горсти самую основу его духа, но шевелился, понемногу высвобождаясь от наваждения. Миллиметр туда, миллиметр сюда, и вот жизнь уже возвращается. К тому моменту, как пальцы толстяка дернулись в последний раз, Семен уже был почти готов к побегу. Резко встав, он ощутил сильное головокружение и закачался, опершись на подлокотники. Как только гость начал движение, толстяк молниеносно сбросил полотенце и скрылся за креслом. Спустя мгновение он целился из черного пистолета, уперев предплечье в спинку своего трона.

– Стой, сука, – хозяин квартиры обладал низким, приятным голосом. Правда, сейчас его связки хрипели от прилива адреналина. – Стой, понял?

Семен не мог выдавить из себя ни слова. Толстяк ощутимо нервничал. На спусковой скобе дрожал палец, смазывая потом холодное железо.

– Ты кто такой? Говори, сука. Говори!

– Я это…ну… не стреляйте…– Ситуация вышла из-под контроля. Лихорадочно соображая, Семен перебирал варианты. Он не понимал, что и почему здесь происходит, да это было и не важно. Надо спасаться от этого полоумного, к которому его завели непослушные ноги. Кто из них находится в состоянии тяжелого психоза? Какая разница. Разум затопила отчаянная жажда жизни, мгновенно кристаллизовавшаяся в план. Сейчас он упадет на пол, перекатится и быстро, щукой, нырнет за дверь в коридор. В сумраке, наполненном хламом и тенями, попасть в него будет очень тяжело. Более того, даже раненый, в многоквартирном доме он может рассчитывать как минимум на приезд наряда, привлеченного звуками выстрела. Как жаль, что те полицейские не утащили его в обезьянник, ведь там все пистолеты таки в кобурах лежат. Толстяк нервно повел рукой, ствол немного качнулся из стороны в сторону. Это был тот самый момент. Семен собрал волю в кулак и упал на пол. Паркет больно ударил по телу, на мгновение выбив воздух из груди. Вслед за шлепком громыхнул выстрел, потом еще один и еще. Хозяин квартиры палил, истерически давя на спусковую скобу. Пули врезались в стену, выбивая белые фонтанчики бетона, будто в замедленной съемке наполняющие воздух пылью. Вселенная загустела, подчиняясь ритму всполохов на стенах – можно было видеть, как свет от вспышки дульного пламени резко очерчивает тени абсурдной мизансцены. И вот, когда толстяк дернулся за второй обоймой, Семена ударил второй разряд. Казалось бы, что тебе – вот твои драгоценные секунды, беги, дурак, беги и не оглядывайся. Трясущиеся жирные пальцы стучат краем магазина по рукояти пистолета, вот они уже оттягивают затвор, вот встает наизготовку жуткое черно дуло, а Семен лишь хищно смотрит, не двигаясь с места. И вот, когда толстяк выстрелил снова, Семен ловко, по паучьи, прянул в сторону, избежав атаки, а затем ловко побежал по полу, неровными рывками двигаясь к толстяку. Локти и колени выгнулись, заскрипели натянувшиеся связки. За мгновение Семен оказался у кресла, прянул в сторону, изогнувшись как змея, и встал за спиной у толстяка. Из его рта обильно текла пенная слюна, пятнавшая бороду и усы. +Власий есть!+ громыхнуло в последнем выстреле.

Время покатилось с обычной скоростью. Окутанный пороховой гарью, толстяк отчаянно хрипел, раздираемый изнутри жадным, ненасытным зверем. Агония горячечной муки бросила бьющуюся в судорогах тушу на спинку кресла, затем прокатила по полу и, наконец, оставила дергаться в луже телесных жидкостей. На толстяка обрушился ад, уничтоживший его за считанные мгновения. Вот был человек, а вот он превратился в фарш, удерживаемый только натяжением кожи. Лопнули глаза, смятые нечеловеческой волей, на лоскуты разошлись внутренние органы. Нервные волокна сошли с ума, беспорядочно гоняя сигналы по системе, судороги ломали позвоночник, крошились зубы, рвались связки. Толстяка мяло и разрывало под чудовищным гнетом, как будто его рвали челюсти стаи одичавших голодных собак. Сам Семен видел это как бы двумя разными взглядами – одна часть его яростно ликовала, а вторая застыла в ужасе, содрогаясь с каждой новой порцией. Наконец толстяк замер, распластавшись грудой пестрого тряпья на полу. Внезапно нахлынувший гнев, застарелый как шрам от охотничьего копья, толкнул тело Семена вперед. Наклонившись над умирающим, он воткнул ему палец в глазницу и тут же сунул в рот, облизав железистую субстанцию. Затем непокорные ноги сами ринулись в коридор и оттуда вниз по лестнице, унося Семена прочь от квартиры. На пути не оказалось никого – с момента первого выстрела прошло не более трех минут.

Глава 4.

Бежать по февральской Москве без ботинок – удовольствие для немногих йогов и аскетов, вознамерившихся встретиться с Абсолютом по сокращенной программе. Добравшись до дома Кости к вечеру, Семен боялся смотреть на свои ноги, измазанные в реагентах, грязи и снеге. Мозг рисовал ужасные картины сходящей пластами кожи, прожженной ядохимикатами, растворяющими автомобили, асфальт и снег. Какого же было его облегчение, когда в прихожей он не увидел даже мозолей. Ступни выглядели совершенно здоровыми, не знавшими ни бед, ни труда, хоть сейчас снимай на рекламу носков под личным брендом Тарантино. На кухне булькал чайник, стучали чашки и блюдца. Крохотный домик не располагал обширным набором удобств, метров и приспособлений, так что гостям предлагалось раздеваться в узких сенях, расположившись на перевернутом ведре. Размочалившаяся от времени дверь плохо закрывалась, и в щелку было видно, как свет вычерчивает линии на старом, исцарапанном паркете. Уютный запах домашнего тепла манил ощущением безопасности. Семен мог так сидеть в сенях часами, растворившись в переплетении звуков и запахов, но Костя, наконец, разлил кофе и громко позвал его на кухню. Он нисколько не удивился запыхавшемуся гостю, с бухты-барахты вломившемуся под вечер в его обитель «спокойных дум», или же «избушку на курьих ножках», как её называли немногочисленные знакомцы.

Константин обретался рядом с Узким, небольшим и старым райончиком на десяток домов почти в центре Битцевского леса. Его халупка, выглядевшая развалиной даже на фоне необслуженной архитектуры начала прошлого века, принадлежала конному клубу, числясь в качестве подсобного помещения. В ней хранились лопаты, вилы и другой запас инструмента, а также существовал Константин Бестужев, в шутку прозванный Бессменным. Долгие годы его худая рука нежила лошадей щеткой, укладывая волосок к волоску, давала ячмень и овес, выносила навоз и подметала листья. Он жил на территории, редко выходя за пределы леса пополнить запасы провианта, и был старше всех, даже дирекции клуба. Никто не знал, откуда появился этот худой и бледный мужчина предпенсионного возраста с черными волосами и едким чувством юмора, да никто этим и не интересовался. Сам же Константин шел на контакт далеко не со всеми, придирчиво выбирая собеседников. С Семеном он сдружился, когда тот привел малолетнего сына обучаться верховой езде. По словам Кости, его покорило то, как Сема прождал почти полчаса, пока детеныш решился подойти к лошади. Малыш закатил громогласную истерику, увидев животное. Он кричал, махал руками, захлебываясь слезами страха и неуверенности, а Семен молча стоял на коленях в мокрой щепе и обнимал его. Когда Виталик наконец успокоился, он сам подошел к неизвестному зверю, и с тех пор они появлялись на манеже неделю за неделей. Не каждый может искренне любить по-настоящему живых, сказал он одним вечером, пряча худое лицо в тенях, порождаемых тусклым светом лампочки Ильича. Однажды, к какому-то юбилею, Бессменному ученики и тренеры подарили пару дорогих белых кед какого-то очень известного бренда. «Белые тапочки» так пришлись ему по душе, что теперь он их не снимал круглый год, утверждая, что его ноги никогда уже не замерзнут.

Семен сел за стол и уткнулся носом в чашку с кофе. Он устало водил взглядом по захламленной тесной кухоньке, где с трудом моли уместиться два-три человека. На облупленных полках рядами стояли кофейники из гдровского тонкого фарфора и турки с вручную выточенными ручками. Закопченные и надраенные, побитые и как будто только купленные, они занимали все пространство от плиты до потолка. На самом верху, покрытый пылью, свисал витой медной трубкой и вовсе несуразный прибор непонятного назначения, вероятно, змеевик кустарного производства. Чашки, палочки корицы, кардамон и гвоздика, обязательный черный перец, ступки, кофемолки и прочие мелочи – казалось, Константин питается только кофе, презирая обычную еду. В качестве уступки общественному мнению, на столе стояла вазочка с конфетами. Краска с оберток уже поистрепалась, являя миру прозрачный пластик. Под цокот часов скрипели ветки, нагруженные мокрыми снежными шапками.

– Где это ты так замарался? – Константин нарушил молчание, откинувшись на спинку стула. – Опять в штопор вошел?

Семен виновато опустил глаза, но промолчал. Кажется, в этот раз ему лучше просто молчать. Костя хороший, его ни за что нельзя втягивать вот в это вот все. Раньше отеческие наставления Семена раздражали, но сейчас он даже был благодарен за внимание к себе. Точно, ни в коем случае нельзя впутывать в свои проблемы Костю, который так любит лошадей. Надо собраться с мыслями и как-то придумать план действий. Точно, пусть говорит, а я сейчас…

– Никакого плана не будет.

Семен перестал считать количество полосок на клетчатой скатерти.

– Что?

– Никакого плана не будет. Если ты не возьмешься за ум и не перестанешь бухать, никакой план тебе не поможет.

– Костя, я трезвый. Совсем, правда. На меня… ну, это… гопники напали.

– Хватит, Сёма. Хватит. Ты приперся ко мне ночью, измазанный по уши в грязи и каком-то говне, без ботинок и с зенками по пять рублей. Ты, правда, думаешь, что я поверю, что ты опять не начал пить? Ты с сыном давно виделся?

– Я… – Семену внезапно захотелось плакать. Слезы тугим потоком подступили к горлу, сжали горло и против воли хлынули из глаз. Ему пришлось укусить себя за руку, чтобы не закричать. Сын. Теперь он его никогда не увидит. Маленькие пальцы больше никогда не дотронутся до его щеки, больше он не услышит «Пап! Смотри, где я!», никогда. Тонкий, с подвыванием, бабий вой рвался откуда-то снизу.

– Ты. Давай посмотрим на вещи трезво. Ты не смог сохранить семью. Ты, а не кто-то другой, не стал бороться, а просто сдался и позволил вещам идти так, как они шли. Ты выбрал легкий путь, позволив самому себе превратиться в пародию на мужика, вечно сопящую о том, как несправедлив этот мир. Это был ты. Или нет? – Константин придвинулся, будто принюхиваясь. – Сёма, это ты?

– Я? Наверное, я, Костик. Наверное, я – Голос дрожал и подпрыгивал, срываясь на фальцет.

– Хм. А работает-то кофеек. На время ты – это почти ты, так что давай поговорим серьезно.

Семен поднял глаза. Кожа Константина стала похожей на дерево, источенное годами дождей и снега. На коричневой, грубой поверхности черными полосами пролегли глубокие морщины, резко очерчивая каждый изгиб.

– Ты, конечно, виноват Сёма, но не во всем. Уж извини, но рыхловат ты для того, чтобы сводить счеты с жизнью. – Константин плюнул под стол. – Я вижу многое, и вы двое для меня лежите как на открытой ладони. Ты сорван, Сёма, и только твой гость удерживает тебя от падения во мрак. Для меня он безопасен, ибо я вне его власти. Я вне любой власти, ибо я и есть власть, я вне игры, потому что я и есть игра. Я есть сама граница. Короче говоря, не надо пытаться меня надуть, дружок, ты еще слишком слаб. В твоем положении надо учиться договариваться невзирая на прошлое. Что же до тебя, Сёма, то я тебе искренне сочувствую. Стать дваждырожденным поганая судьба сама по себе.

Константин задумчиво почесал нос.

– Вот что. Попробуй поговорить со своим гостем – тут недалеко есть хорошее место. Я тебе расскажу, как идти. Ботинки в прихожей, там же найдешь какую-то одежду.

– А как же… ночь ведь? – Семен очень не хотел идти в лес. Это была единственная мысль, пробившаяся сквозь ступор от непонятного монолога.

– Тебе уже все равно. Тем более, что я все что мог, уже сделал.

Константин объяснил дорогу, потом проводил, или, скорее, вытолкал оцепеневшего Семена за порог. Он даже кофе допить ему не дал, как и взять конфету «на дорожку». Напоследок, стоя у дверей, Костя крепко схватил друга за руку, вперившись в лицо немигающим взглядом.

– Больше никогда сюда не приходи. Понятно?

На Семена повеяло могильным холодом. В черных зрачках друга переливалась и мерцала ониксовая масса, похожая на поверхность старого, обильно смоченного влагой, обелиска. Сами собой склонялись колени, дрожа от ощущения циклопической, непреодолимой силы. Был то дождь или кровь? Кто пел, срывая голос до хриплого рева, у подножия того идола? Семен медленно побрел к воротам, затем обернулся и посмотрел на Константина. Тот стоял в дверном проеме, замерев в лучах тусклого света.

– Сёма!

– Что?

– Я надеялся, что это никогда не произойдет. Прощай!

Константин закрыл дверь, постоял несколько минут, прислушиваясь к удалявшимся шагам, затем быстро пошел на кухню, с грохотом отбрасывая двери перед собой. На мгновение он замер, разглядывая остатки полуночного кофе, вздохнул и коротким движением разбил чашку Семена об угол стола. Бормоча под нос скороговоркой древние как мир гортанные слова, он медленно склонился над осколками и трижды плюнул на них. Где-то вдалеке хрустнула под снегом ветка, и снова наступила тишина.

Через полчаса Константин уверенно шел через сугробы, неся небольшой холщовый мешочек на черенке лопаты. Он собирался закопать чашку в том месте, где никто её не найдет в ближайшие пару сотен лет. Сами понимаете, в Москве такое сделать весьма непросто.