Крапивники

IV

Долго ли сокрушался таким образом Иван Парфеныч – я не знаю, потому что, заслышав раздавшийся неподалеку выстрел и сообразив, что выстрел этот произведен Аркашкой; я оставил пчельник и пошел по направлению выстрела. Миновав частые кусты тальника и перейдя по перекладине бежавший по мхам ручеек, я очутился в лесу. Сырость, пропитанная запахом грибов, охватила меня; изобилие воды в местности замечалось повсюду. Все было кругом тихо; даже лай собаки на пчельнике и гром цепи становились все тише и тише и, наконец, совеем замолкли. Величавая тишина леса, сопровождаемая таинственным шепотом листьев, царила повсюду. Где-то кукушка куковала, да так долго, что я даже устал считать ее кукованья; словно она, как какой-нибудь монах, давший обет проговорить тысячу раз «господи помилуй», исполняла свой обет, кланяясь и кукуя, сидя на ветке. Шатер леса раскидывался на далекое пространство, и как легко и прохладно было идти под этим шатром; он был так густ и так роскошно перевит ползучими лозами хмеля, что солнце с трудом пробивало эту сплошную зелень листьев. Но вот неподалеку шатер этот как будто прорвался, в глаза бросился клочок неба, послышалось кряканье уток, блеснуло зеркало воды, освещенное солнцем, и я подходил к Долгому озеру. Но едва поровнялся я с окружавшими озеро деревьями, как увидал притаившегося в камышах совершенно нагого Аркашку. Заслышав мои шаги, он обернул голову и, торопливо махнув мне рукой, снова припал к камышам. Я остановился и, спрятавшись за куст, присел на мягкую траву. Ясно было, что Аркашка что-то видел и что-то сторожил, но что именно – я разглядеть не мог. Я видел только лежавшего на животе голого Аркашку с протянутым вперед ружьем и темную зелень камыша, возвышавшегося сплошной стеной как раз, перед глазами мальчугана. Так выжидать и так подкарауливать может только тот, кто одарен несокрушимым терпением, и, как видно, Аркашка таковым обладал. Ни головой, ни руками, ни плечами он не шевелил ничуть и только изредка сучил ножонками, сгоняя комаров и почесывая их уколы. Вдруг он словно ушел в траву, пригнул направо голову, приподнял правое плечо – и выстрел раздался!..

– Тут! – крикнул он радостно, выскочив из облака порохового дыма. – Тут!

И, положив ружье на землю, бросился стремглав в камыши. Вслед за тем послышалось частое всплескивание воды, и утки встрепенулись. Испуганными стаями кружились они над озером, то поднимаясь, то опускаясь, то скучиваясь, то вытягиваясь ломаною линией. Воздух наполнился криком и свистом крыльев… Я поспешил к озеру и увидал Аркашку; он плыл уже обратно к берегу и держал в зубах убитую утку. –

– Там еще одна! –крикнул он, увидав меня и бросая утку на берег. – Еще одна подстреленная…

И, повернув назад, он бросился в воду и снова поплыл.

Действительно, посреди самого озера с перебитым крылом плавала другая утка, но поймать ее Аркашке стоило большого труда. Как только подплывал он к ней, так утка немедленно бросалась в сторону и, торопливо хлопая уцелевшим крылом, словно бежала по гладкой поверхности воды. Так продолжалось минут с десять; наконец Аркашке удалось прижать утку к камышам, запутавшись в которых перебитым крылом она попала в руки Аркашки.

– Вот она! – крикнул он и, приколов утку, поплыл с нею.

– Где же твое платье?– спросил я Аркашку, когда он, весь сияющий и торжествующий, стоял возле меня, с посиневшими губами и дрожа всем телом.

– Там, в той стороне! – крикнул он, махнув рукой направо. – Там у меня еще три утки!

– Как три?

– Три матерых! В первый pas я трех убил; выждал, когда они в кучку собрались, и трахнул.

И, рассказывая таким образом про свою охоту, Аркашка подпрыгивал с одной ножонки на другую и поминутно шлепал себя по голому телу ладонью, убивая кусавших его комаров и оводов.

Немного погодя мы были у того места, где лежало Аркашкино платье. Он приподнял его и показал мне трех уток.

– Я нарочно прикрыл их, – говорил он, надевая рубашонку. – А то, чего доброго, еще налетит ястреб… Ну, теперь мамке надолго будет провизии; мамка смерть как диких уток любит… Вот обрадуется-то, когда узнает, что я сам настрелял их…

И, всунув ноги в штанишки, но все еще не застегнув ворота рубахи, он проговорил, щелкая зубами:

– Ну, дяденька, ружье у тебя важное!

– Да, хорошее…

– Дорого заплатил?

– Двести пятьдесят рублей.

Аркашка даже рот разинул, даже опустил руки, поднятые было с целью застегнуть ворот рубахи.

– Ассигнацией?

– Нет, серебром.

– Ну-у?

– Правда.

Аркашка посмотрел на меня не то с сожалением, не то с укоризной и проговорил нараспев:

– Господи, деньги-то какие ты ухлопал!.. восемьсот семьдесят пять рублей… Ах ты, головушка горькая!..

Он взял ружье, осмотрел его кругом и покачал головой.

– Ну, ружьецо!.. – и потом вдруг почти вскрикнул: – Нет, вон наш кузнец, Егор Иваныч, трешницу всего за ружье-то дал, а ведь как важно палит. Только опосля щека все пухнет, отдает, значит… так уж он, Егор-ат Иваныч, все лето косомордый и ходит. Я тоже намедни, как в цель-то стрелял, тоже боль чувствовал, ломота, значит, в скуле дня три стояла.

И затем, вынув из кармана штанов гребешочек, добавил:

– Ну-ка, расчешу-ка я печальную головушку развеселым гребешком!..

Немного погодя мы были уже на пчельнике. Там тоже все как будто расчесались развеселым гребешком: счастие и спокойствие было полное. Михаил Михаилыч и Иван Парфеныч, сидя под навесом за накрытым пестрой скатертью столом, попивали себе чаек; даже стонавшая все время Матрена Васильевна – и та выползла из темной избенки и, вся обложенная мокрыми тряпками и с мокрым же окровавленным полотенцем на голове, сидела за столом и, как подобает настоящей хозяйке дома, с достоинством разливала чай. При виде Матрены Васильевны Аркашка даже расхохотался.

– Вот те раз! – шепнул он. – А я думал, что она уж и не встанет!..

– Почему?

– Как почему? Вы посмотрели бы, как ее вечор Парфеныч-то отколотил!..

– Как отколотил? Ведь она в погребе упала!..

– Ну, какой там погреб!.. Ах, и резко бил только! Вытащил ее за косы на площадку, схватил оглоблю и давай с плеча молотить по чем ни попало. Раз как-то по голове угодил, так она тут же словно сноп на землю повалилась… Уж мы ее замертво в избу-то втащили!..

– И ты тоже тащил?

– Как же! ведь я здесь ночевал-то!.. все при мне и было…

Мы вышли на площадку, на которой вчера Иван Парфеныч производил «молотьбу», и он как только заметил нас, так в ту же минуту прокричал любезно:

– Пожалуйте-с, и чай и уха готовы!.. Вот что значит хозяйка встала!.. Без хозяйки плохо-с!.. Однако позвольте представить: супруга моя, Матрена Васильевна.

– Очень приятно познакомиться! – жеманно проговорила она. – Уж извините только, что в таком виде; вчера, признаться, оступилась и упала…

– Однако, Матреша, я бы посоветовал тебе в избу идти! – проговорил Иван Парфеныч.

– А что, Ванечка? – спросила Матрена Васильевна.

– Да так, неловко!.. Ты вся в крови, а мы тут чай пить будем… смотреть нехорошо!..

– Ох, Ванечка! Уж в избе-то очень душно!.. Может, и голову-то у меня от самой от этой духоты еще пуще ломит!.. Здесь, на ветерке-то, словно как лучше…

– Так-то так, да смотреть-то нехорошо…

– Я лучше платком накроюсь…

– Ну, накройся, а то уж тряпка-то у тебя нехорошая такая!

– Ну, я пойду накроюсь!.. – как-то нараспев проговорила Матрена Васильевна и медленно, охая и хватаясь рукой то за бока, то за поясницу, ушла в избенку.

– Ведь вон как хватилась! – проговорил Иван Парфеныч, провожая взглядом уходившую Матрену Васильевну. – Теперь еще слава богу, а то ночью, не поверите, как только вздохнет, так и вскрикнет! Колотье, значит, в боку-то стояло!.. Всю-то ноченьку я с нею промаялся!.. Ну, да пущай на воздухе посидит маленечко – может, легче будет, а то в избе-то, и правда, от духоты-то не продохнешь…

И, подавая мне стакан чаю, Иван Парфеныч продолжал:

– Воздух во всякой болезни большое приносит облегчение; обдует ветерком – и легче, тем паче здесь, у нас.У нас ведь здесь рай земной; дышишь свободно!.. Сами сообразите: лес кругом, травы разные, цветы… Здесь у нас всякая, кажется, болезнь от одного только легкого воздуху, безо всяких лекарств, должна исчезнуть…

– Особливо здесь, на пчельнике!.. – подхватила Матрена Васильевна, выползая из избы, накрытая голубым шалевым платком и, как видно, вслушавшись в слова супруга. – Здесь у нас так хорошо живем словно на даче; тишина, никто не проедет, ни пройдет… только вот собака одна уж очень шибко лает да цепью гремит… а кабы этого не было, так, кажись, кажинную маленькую пташку, и ту слышно было бы, как она распевает!..

Фельдшер только посмеивался.

– Вот ты смеешься! – проговорил Иван Парфеныч: – а ведь это верно… Здесь очень даже хорошо!..

– Я верю! – заметил Михаил Михайлыч.

Немного погодя мы принялись за уху, но не прошло и пяти минут, как, будто вопреки пропетому Матреной Васильевной гимну тишине, царившей на пчельнике, по лесу раздался быстрый топот лошади. Топот этот раздавался по дорожке, бежавшей из села Колычева на пчельник Ивана Парфеныча. Все притихли и с каким-то напряженным вниманием прислушивались к топоту, все ближе и ближе раздававшемуся. Заслышав топот этот, собака опять словно взбесилась. С диким лаем и визгом принялась она бросаться во все стороны, поднималась на задние лапы, но, опрокинутая цепью, принималась грызть эту цепь зубами и в бессильной злобе визжала еще сильнее; раза два вскакивала на будку, опрокинула корытце с помоями, и как ни кричали на нее Иван Парфеныч и Матрена Васильевна, а собака не прекращала своего неистового лая до тех самых пор, пока на площадку не выскакал из окружавшего леса на покрытой пеной лошаденке мужик в белой холщовой рубахе и зимней овчинной шапке.

– Ты что? – спросил его Иван Парфеныч. – Ко мне, что ли?

– Ништо, к вам.

– Зачем?

– Крапивник Агафьи Степановнин у вас, что ли?

Аркашка в одну минуту подскочил к мужику.

– Здесь я! – проговорил он. – Что тебе?

– За тобой. Мамка твоя померла.

Слова эти ошеломили всю компанию, Аркашку же словно кто по лбу обухом ударил. Он пошатнулся, побледнел, оглянул всех испуганным взглядом и стал, как врытый в землю.

– Померла? – переспросили все в один голос.

– Кончилась…

– Давно?

– В обед в самый.

В эту минуту позади нас что-то упало; мы оглянулись и увидали Аркашку, свалившегося на скамью. Злосчастный крапивник, только что восхищавшийся убитыми утками, сидел теперь на скамье и, закрыв лицо руками, заливался каким-то отчаянным воплем.

– Доконал-таки, разбойник!-проговорил Иван Парфеныч и, с негодованием махнув рукой, даже плюнул.

V

В деревнях, где на смерть и на жизнь смотрят с крайне равнодушной точки зрения (не смешивается ли иногда это равнодушие с геройством?), похороны умерших оправляются большею частию торопливо, без особых затей, так как хлопотать за ними некому и некогда. Всякий живой только о том и думает, как бы поскорее опростать избу от покойника; даже отпевание, и то совершается «на почтовых», как будто покойники эти в тягость и самим попам. Гробы сколачиваются быстро… Всякий заботливый смертный еще заживо припасает себе досок на домовину, чтобы, умерев, не обременять хлопотами оставшихся в живых домашних. Утром человек умер, а к вечеру, смотришь, тащат уже покойника на кладбище, и ленивый поп, лениво махая пустым кадилом, поет с дьячками «Святый боже»!.. Но бывает и так, что даже не из чего домовину сколотить; в степных местностях это случается сплошь да рядом, и тогда начинается беготня из двора во двор; у одного выпросят дощечку, у другого тесинку, и гроб собирается с трудом и кое-как. Мне раз привелось видеть младенца, положенного не в гробик, а просто в ящик с надписью: «Итальянские макароны», да и этот ящик был украден отцом умершего у соседа-помещика.

Не так, однако, устроил похороны своей супруги убитый горем Ананий Иваныч. Гроб Агафьи Степановны был сделан столяром, выкрашен черной краской и обит внутри белым коленкором. Всем этим занимался Иван Парфеныч, который тотчас же после того, как обругал Анания Иваныча разбойником, отправился вместе с Михаилом Михайловичем в село Колычево. Оба они чувствовали, что дело не обойдется без надлежащих поминок, и потому поспешили со словами утешения к растерявшемуся вдовцу. Иван Парфеныч даже не забыл захватить с собою уток, убитых Аркашкой для своей «мамки», справедливо соображая, что дичь эта может разыграть довольно заметную роль за обеденным столом, не говоря уже о том, что хоть некоторым образом будет согласоваться с желанием мальчугана. Ананий Иваныч очень обрадовался, увидав вошедших в комнату приятелей и, заливаясь слезами, принялся крепко обнимать их. Иван Парфеныч поспешил с словами утешения, подтвердив, что рано ли, поздно ли все там будем, а Михаил Михайлыч вздохнул и, отмахнув свалившиеся на лоб волосы, постоял несколько минут в благоговейном размышлении. Затем он подошел к покойнице, взял ее за пульс (причем, по привычке, вынул было карманные часы), приложился ухом к сердцу и, убедившись, что все это перестало биться, подошел к Ананию Иванычу.

– Ну, что? – спросил тот.

Но Михаил Михайлыч вместо ответа только погрыз усы и, поддернув панталоны, вздохнул: готова, дескать!

Затем, сделав еще по одному земному поклону, они перешли в другую комнату, в которой стояла закуска и водка, и печальный вдовец, выпивая сам, усердно просил о том же пришедших разделить его горе. Однако Иван Парфеныч как часто ни прикладывался к графинчику, а все-таки не забывал, что он находится у такого вдовца, у которого хлопотать о похоронах некому, и потому принялся за дело со всею энергиею. Все делалось под его непосредственным наблюдением, и ничто не ускользало от его заботливого внимания. Под его наблюдением ставилось тесто для блинов и пирогов, ошпаривались утки и куры, заготовлялся студень, а когда он узнал, что у Анания Иваныча нет ни гроша денег, то он сам отпер шкаф Агафьи Степановны и, вынув оттуда два шелковых платья и, кстати, захватив лично для себя какую-то коробочку с золотыми серьгами и брошкой, отправился продавать платья. «Покойнице теперь не до нарядов, – рассуждал он: – теперь надо подумать о вечном ее успокоении», и, продав за бесценок платья, вырученные деньги передал Ананию Иванычу, а коробочку с серьгами оставил себе на память.

Из пузырька, принесенного Ваняткой, как я узнал впоследствии, Агафья Степановна успела выпить только одну ложку лекарства, и именно в то самое время, когда мы, проезжая мимо ее домика, остановились поговорить с Ананием Иванычем. От умиравшей не ускользнуло, однако, ни красное, надранное Ванятке ухо, ни вытертые наскоро слезы, но при виде всего этого Агафья Степановна ничего не сказала. Только, приняв лекарство, она погладила Ванятку по голове, долго смотрела ему в лицо своими мутными широкими глазами и потом закрыла эти глаза. Так, с закрытыми глазами, лежала она почти до самой смерти, только перед смертью она их открыла, и то на одну секунду; луч солнца, отразившись в позолоченной ризе иконы, ударил ей прямо в глаза. «Точно тогда зеркало!» – прошептала умиравшая – и вскоре ее не стало.

Часов в шесть вечера пришел поп и приступили к служению первой панихиды. Набралось десятка два вздыхавших старух; встали эти старухи вдоль стенок, а впереди их поместился Ананрй Иваныч с гостями. Поп надел черную ветхую ризу, зажег целый пук желтых пятачных свечей, первую свечку подал Ананию Иванычу, за что тот поцеловал его руку, роздал остальные старухам, поправил съехавшую набок ризу, выправил из-под ризы бороду и волосы, откашлянулся, и панихида началась. Гнездо, свитое Владимиром Петровичем для Агаши, огласилось криком дьячков, наполнилось дымом ладана и копотью свечей, и только одна покойница словно хмурила брови…

На следующий день последовал вынос покойницы.

Я пришел к концу отпевания. В церкви присутствовала почти вся аристократия села Колычева: был здесь местный лавочник, волостной писарь, судебный пристав, учитель сельской школы. Все эти господа, как настоящие джентльмены, пришли под ручку с своими женами в дом Агафьи Степановны и точно так же шли за гробом ее. Приехала и Матрена Васильевна, при виде которой Иван Парфеныч всплеснул руками и немедленно сделал ей выговор, что она совершенно не бережет своего здоровья; но когда Матрена Васильевна объяснила ему, что она долго колебалась, но не в силах была удержаться от желания бросить последнюю горсть земли на гроб друга, Иван Парфеныч даже расчувствовался и похвалил жену за ее любящее, нежное сердце. Дама эта успела нашить себе на черное платье белые плерезы, замаскировала свои раны на голове черным тюлем и, справедливо сознавая свое savoir vivre, ^[2] гордо посматривала на остальных дам, не умевших одеться прилично случаю. Даже синие фонари под глазами, оставшиеся незамаскированными, придавали лицу Матрены Васильевны какую-то горькую истому, весьма гармонировавшую общей печальной картине. Все эти дамы окружали гроб умершей своей подруги и, держа в руках восковые свечи, задумчиво смотрели на покойницу, как бы воскрешая перед собою всю пройденную ею жизнь. Они вздыхали, крестились и подносили к глазам смоченные слезами платки. Поп в ризе, надетой набок, усердно кадил и каким-то хриплым голосом читал молитвы и делал возгласы. Он поминутно подходил к дьячкам, что-то шептал им и возвращался на свое место – к изголовью гроба. Каждый раз после этих таинственных шептаний дьячки незаметно переворачивали две-три страницы вместо одной и еще громче принимались выкрикивать прекраснейшие похоронные ирмосы.

Ананий Иваныч был тоже словно в каком-то тумане, но тем не менее все-таки крепился и делал вид, что совершенно трезв. Он поминутно подходил к гробу и старался сомкнуть раскрывшиеся уста Агафьи Степановны, словно не нравилось ему выказывавшееся отсутствие двух передних зубов у покойницы. Фельдшер Михаил Михайлыч стоял неподалеку от Анания Иваныча с совершенно красными глазами, но так как красноту эту можно было приписать обильно пролитым слезам, тем более что Михаил Михайлыч принадлежал к числу людей слезливых, то она и не обращала на себя особенного внимания трезвых людей. Михаил Михайлыч как будто не верил смерти своей пациентки и потому тоже подходил к гробу и заботливо щупал сложенные накрест окоченевшие и с посиневшими ногтями руки ее.