Любовь и вера Надежды Гречихиной

– Откуда я знаю. Ты меня никогда пирогами не кормила.

– Ну не знаю… Весь городок знает… Да и чёрт с ним, с пирогом. Короче я его пригласила… Не думай – не домой. К себе – в партучёт, чайку попить. А он мне – не могу, говорит, Надя, – я женат. А я его что? Жениться что-ли звала… Я его на чай с пирогом звала… А зачем тогда за скрепками ходил? Мозги честной девушке пудрил…

– Ну, он же и правда женат. Я его жену знаю. Она у нас в детском садике на аккордеоне играет…

– Да хоть на баяне, – огрызнулась Надежда. – Я его что?.. В постель звала?.. Я его чай пить звала! А он ещё над портретом Ленина смеялся. Ты, говорит, из него икону сделала своими цветочками. Ну и сделала… А что?.. Владимир Ильич иконы не заслуживает? Да они все эти – нынешние политрабочие – мизинца ленинского не стоят. Вот увидишь – просрут они коммунизм, и перевешают их всех на вонючих верёвках, как Ильич завещал.

Я не знал, что ответить. Очередь за колбасой продвинулась ещё на одного человека.

12 июля 1990 на XXVIII Съезде КПСС Ельцин вышел из партии. Он объяснил свой поступок тем, что обещал выйти из всех политических партий, когда его изберут Председателем Верховного Совета.

Я никуда не избирался и тихо добровольно вышел из той же партии ровно через год – в июле 91-го, за месяц до путча ГКЧП. А вскорости политотделы и парторганизации в воинских частях ликвидировали. Политработникам предложили продолжить службу в научных и испытательных подразделениях, но никто из них не согласился и, по-моему, они от этого ничего не потеряли.

Партийные учётные карточки вынули из железных сейфов и раздали, всем кроме меня. Я решил сам сходить в партучёт и забрать на память партбилет, который ещё недавно туда сдал.

– А вот тебе! – сказала Надежда Константиновна и сунула мне в нос кукиш, далеко перегнувшись через деревянную перегородку. – Иди отсюда, предатель. Когда мы вернёмся. А мы обязательно вернёмся!.. Тебя первого рядом с твоим Ельциным на одной осине повесим. Иуды!

В конце 90-х наш центр подвергся нескольким изменениям. Его то делили, то объединяли, то меняли названия. Выплату зарплаты задерживали на четыре месяца. Перестройка шла полным ходом. Лаборатории переезжали из корпуса в корпус, теряя по пути оборудование и сотрудников. В один из переездов меня назначили старшим.

Грузовик, выделенный для перевозки оборудования, наверное, был тот же, что и двадцать лет тому назад, когда переезжал инструктор Фомин.

Кстати, незадолго до этого я встретил его в очень неожиданном месте, куда и сам-то попал случайно. Приближались какие-то выборы в органы местного самоуправления. В поисках дополнительного заработка я подрядился сверстать на компьютере газету Мальцевского городского отделения ЛДПР «Сокол Жириновского» – у меня по соседству жил их партийный руководитель. Оказалось, что газету надо не только сверстать, надо ещё написать статьи, согласовать текст в обкоме и сдать вёрстку в типографию. Всё это я выполнил, но денег за работу не получил. В ЛДПРовском обкоме мне объяснили, что у либеральных демократов сейчас проблемы с финансами, но как только, так сразу…

В партийном коридоре я случайно повстречал Николая Тарасовича.

– Ты что здесь делаешь? – удивился он.

– Вот, газету выпускаю. На жизнь пытаюсь заработать. А вы?

– А я тут работаю.

– Кем?

– По специальности.

– Вы же коммунист?

– Ну и что… Я в первую очередь – специалист по агитации и пропаганде, а уже потом – коммунист…

– Понятно… – ответил я. – И именно в таком порядке.

Мы как старые друзья пожали друг другу руки и разошлись. Почему одни люди всегда знают, где сытно кормят, а другие – нет?

Надежда Константиновна Гречихина вплотную приблизилась к среднему возрасту. Она заметно пополнела и внешне изменилась. Ресницы стали тоненькими и лишились своей пушистой синей бахромы. Губы покрылись бледной помадой неопределённого пыльного цвета. В ушах сверкали синие хрусталики дешёвых серёжек, а предательские морщины на шее спрятались под белый нейлоновый шарфик.

Она работала диспетчером автопарка. Сидела в отдельном кабинете и громко ругалась в микрофон на бестолковых водителей. Судя по силе звука и набору слов, разлетавшихся по территории, толковых водителей в автопарке не было.

– Вам чего? – повернулась она ко мне, предварительно выключив микрофон.

– Здравствуйте. Вот заявка, – сказал я и протянул бумажку, подписанную командиром.

Она прочитала текст, полистала толстую растрёпанную тетрадку и, повернувшись к микрофону, прокричала:

– Василий, готовься на выезд. Рейс местный. И чтобы у меня на этот раз без фокусов. В шесть часов должен быть на базе. Опоздаешь – я тебе тогда устрою рыночную экономику. На неделю в гараж переведу, болты крутить.

– Вон тот «зилок» возьмёте, – сказала она мне и махнула рукой в окно. – Когда закончите свои дела, вы его одного не отпускайте. Сюда пусть сразу едет, в парк. А то разболтались. Левачат по-чёрному!.. Чуть за ворота выскочит, и ищи-свищи. Думает, что это его машина, а на государство ему плевать. Развалили Союз, демократы хреновы, а нам теперь расхлёбывай…

Кому это – нам – Надя не пояснила.

Она меня не узнала. Или не хотела узнавать. Сделала вид, что не помнит. Я не настаивал. Не такие уж мы с ней были друзья. Просто встретились несколько раз по делу. Вот и всё.

Со стены, из глубины резной рамки, увитой гирляндой оранжевого физалиса, на меня, улыбаясь с прищуром, смотрел Владимир Ильич. Ниже его к выцветшим обоям канцелярской кнопкой была приколота цветная фотография. На ней Надежда Константиновна в компании нескольких женщин среднего возраста стояла на фоне гарнизонного дома офицеров около памятника Ленину. В руках у неё был самодельный плакат «Банду Ельцина – под суд».

С тех пор я лет десять не видел Надю Гречихину. Наш научно-испытательный центр подвергся нескольким перестройкам и выродился в нечто, похожее на дом престарелых, где великовозрастные научные работники получают прибавку к пенсии, регулярно выпуская никому не нужные отчёты. Одна общая знакомая рассказала мне при встрече, что Надя уже давно ушла из автопарка. Ездит каждый день на работу на велосипеде. А работает в Мальцевском доме-музее Ленина. Есть у нас и такой. Здесь, в крестьянской избе, Владимир Ильич прожил несколько дней, поправляя здоровье после отравленной пули. А летом она встретила её в администрации – Надя оформляла пенсию, ей исполнилось пятьдесят пять лет.

В августе подмосковные вечера могут быть очень тёмными, особенно, если небо затянуто плотными облаками, а уличные фонари не горят.

На перекрёстке Большой Советской и улицы Айвазовского фонари этим вечером не горели. Дорога от станции Мальцево до моего дома утопала в темноте, усиленной густыми широколистными клёнами. Редкие машины медленно шуршали по мокрому асфальту. Недавно прошёл дождь, и люди с последней электрички шли прямо по мостовой. Наша не очень трезвая компания разбилась по парам и перемешалась с потоком суетливых пассажиров. Они спешили домой и обгоняли нас, старательно обходя лужи, в которых отражались окна соседнего дома.

Ветра не было. Было тепло и тихо. На станции свистнула электричка, предупреждая о начале движения. Послышалось шипение воздуха из закрывающихся дверей. Позади меня звякнул велосипедный звонок. Я взял жену под руку и потянул к обочине. Звонок звякнул сильнее и настойчивее. Я принял вправо и встал ногой на бордюрный камень, отделяющий асфальт от скользкого глинистого газона.

– Не трамвай, объедет, – сказала Оля, но на всякий случай прижалась ко мне плотнее.

Звонок коротко дзынькнул и оборвался. В темноте раздался женский крик и грохот падающего металла. Мы остановились и обернулись.

Окна соседнего дома немного освещали картину дорожно-транспортного происшествия. Старомодный велосипед с изогнутой дамской рамой лежал на боку. Дама, управлявшая им, вероятно, успела соскочить в последний момент и стояла рядом, нагнувшись и протягивая вперёд руки. Жертва наезда – мужчина в чёрном костюме – лежал на спине, широко раскинув в стороны руки и ноги, как морская звезда. Не смотря на тёплую погоду, его пиджак был застёгнут на все пуговицы, а голову покрывала кепка. Её козырёк устремился к невидимым за облаками звёздам.

Мы повернулись и подошли к пострадавшему. Женщина-велосипедистка опустилась перед ним на колени и пыталась определить: жив тот или уже нет. Мы тоже наклонились. От мужчины сильно пахло алкоголем. На левой стороне груди большой кляксой расплывалось красное пятно.

– Ой! Кровь! – вскрикнула Оля и крепко сжала мою руку, впиваясь в кожу острыми ногтями.

– Это не кровь, – сказала женщина. – Это какая-то ленточка.

Неожиданно, мужчина, продолжая лежать на спине, выпрямился, соединил ноги и выставил вперёд руку. Громким голосом, искусственно картавя, он сказал:

– Товарищи! Трагедия, о которой нам так долго говорили большевики свершилась. Велосипед революции, товарищи, поразил алкоголизм в самую печень. Пьянству бой, товарищи! – Он поднял вторую руку и, протянув её к женщине, уже обычным голосом попросил: – Сударыня, помогите, пожалуйста, подняться русскому человеку. А то у меня после трудовой смены координация движений нарушилась.