Совместного обеда – к одновременной досаде и радости Бляшкина – не получилось. Яна так и не оторвалась от работы. Наконец, где в полдевятого она произнесла:

– Ну, кажется, все.

Бляшкин глянул на часы и с улыбкой произнес:

– Переработали сегодня, я вас, энта, премирую – и тотчас вспомнил, что оклад Яне не назначил, а она и не спросила. «Странная, все-таки, она какая-то» – подумал председатель, но развивать данную мысль не стал. Им овладело иное состояние, не испытываемое – уже страшно подумать – сколько лет.

– Ну, все, я пошла, – произнесла бухгалтер, вставая со стула и слегка потягиваясь, чем взволновала Бляшкина еще больше.

– Я провожу, – произнес он неуверенно, жутко боясь отказа.

– Да я вроде запомнила дорогу, хотя, но, если хотите, пойдемте.

– Ага, – произнес Бляшкин со счастливой улыбкой и зачем-то схватил висевшую который уж год без надобности, на гвозде, милицейскую фуражку.

Столкнувшись с удивленным бухгалтерским взглядом, повесил фуражку обратно.

Яна рассмеялась, натянула свитер и они отправились знакомой уже дорогой.

… Домой Бляшкин возвращался в темноте, как ни странно совершено не голодный, хотя кроме двух бутербродов ничего за день и не съел. И это при том, что на отсутствие аппетита никогда не жаловался. В дом решил не заходить, видеть жену не хотелось: ни бурчащую, ни вообще никакую. Поэтому решил задами пробраться в хибарку.

Не вышло. Супруга, в накинутой на плечи телогрейке, трениках и в резиновых сапогах, восседала на пороге хибарки – он разглядел в сумраке ее объемный силуэт.

– Ну что, околдовала тебя ведьма-то, – последовал то ли вопрос, то ли констатация факта, с нотками в голосе, не предвещавшими ничего хорошего.

Полночи потом соседи слушали: страсть как брехался председатель со своею женой.

Глава 6

Следующая неделя-другая были похожи. Яна старательно вела бухгалтерию, Бляшкин – село, к светлому капиталистическому будущему. У него словно второе дыхание открылось. Он сам постирал найденным в саду огрызком хозяйственного мыла, в эмалированном тазу с холодной водой, свою милицейскую рубашку и отгладил ее – тоже сам, и еще стал под нее надевать тельняшку. В оную раньше облачался только в день военно-морского флота, в рядах которого отслужил положенные три года. А теперь вот ему казалось, что это должно произвести на Яну впечатление.

Еще Бляшкин ремонт в полуразвалившейся сельхозтехнике затеял. «На кой?» – спрашивал у него старожил Гаврилыч, время от времени, с палочкой и в накинутом на плечи старом выцветшем солдатском кителе, навещавший председателя и дававший ему советы. Как ему казалось – ценные. Тот лишь, морща лоб и хмуря брови, отмахивался – не до тебя, не мешай. Занят.

С женой Бляшкин так и не помирился. Ночевал в хибарке, все тем же старым овчинным тулупом накрываясь, питался в правлении, домой, даже на терраску, не заходил. Пса и кота кормил, а кур и скотину – нет. На жену оставил. Та также не шла на примирение, но и скандалы с той памятной ночи не закатывала. Супруги нарочито игнорировали друг друга.

Бабы по деревне судачили: «Околдовала ведьма-то председателя. Ишь, страсть какая. Вон, и не пьет сколько уже и, кажись, не матерится. Беда с ним».

Радоваться ж надо, раз не пьет-то. И не такой смурной. В морду за эти две недели никому не дал. Ан нет: «Околдовала – говорили – змея». Радовался в селе непьющему Бляшкину только Пирсов – кудрявый малахольный мужичок, некогда мотавший в сельхозтехнике моторы и не раз получавший от Бляшкина в эту саму морду.

Тот, еще в бытность свою участковым, взялся раскрыть какую-то кражу в колхозе, в качестве подозреваемого выбрал Пирсова, затащил его в свой кабинет и изрядно избил. Потом выяснилось, что бедолага не причем. Председатель вроде даже извинился тогда, но по пьянее все равно съезжал Пирсову по многострадальной морде.

Ну а теперь нате вам: не одну неделю трезвый и даже побритый каждый день. Ну? Ну разве ж не в ведьме дело? В ней! Так бабы решили твердо и бесповоротно.

Источником всей этой досужей болтовни стало сельпо. Доселе почти всегда пустовавшее, отныне оно превратилось в средоточие новостей – часто вымышленных – про «ведьму». Однажды туда угораздило зайти Яну. В полдень. В майке с черепом, закрывавшей глаз челке и татуировке на плече. Обтягивающие джинсы и непривычные взору баб кеды не делали картину в их глазах благостной. В сельпо повисла тишина.

Клавкина дебелая сестра, с обесцвеченными гидроперитом волосами, ярко накрашенными губами и явно лишним весом, дополненным целлюлитом на ляжках, глядя на Яну, почти безошибочно определила, что они ровесницы.

Товар – пачку сигарет, бутылку пива и пару йогуртов, отпустила, скрипя зубы. Молча. Но уже на самом выходе, на пороге, Яна услышала шипение: «****овать пошла».

Не ответила ничего, даже Бляшкину не сказала, хотя и понимала, чем это может обернуться для злобного работника торговли. Яна только остановилась, уже переступив порог, не спеша достала сигарету, щелкнула зажигалкой, затянулась, тоже не спеша, повернулась к Клавкиной сестре и улыбнулась. Одним, не закрытым челкой, глазом. И не спеша ушла. Клавкину сестру аж передернуло от злобы и будто током ударило. Была б ее воля – лично б удавила.

Между тем в деревне бабы и взаправду решили, что взявшаяся ниоткуда бухгалтер – ведьма, приворожившая председателя. «Доводом» стал не только столь необычный для деревни прикид, но проживание в бывшем Митькином доме. А его прежний хозяин тоже ведь считался колдуном. Только отношение к нему было иное, по причинам, вполне понятным: свой он был, а не чужой. В этом и весь сказ. И еще после посещения Яной сельпо Клавкина сестра все не унималась и словно завороженная твердила, что, мол, глаз у ведьмы дурной и сглазит она все деревню.

В общем, решено было нового бухгалтера извести. Вопрос только: как? Бока намять нельзя – боялись Бляшкина. Узнай он – зашибет ведь. Решили, было, убедить председателеву жену поговорить с бухгалтером и спровадить ее, откуда приехала: мол, это ж в интересах самой Бляшкиной, но та только рукой махнула. И с мужем не разговаривала и «ведьму» изводить не собиралась.

Бабы гадали: отравить? А как? Она ж обедала с правлении, а к бывшему Митькиному дому суеверные бабы подходить побаивались.

А как-то раз, вечером, когда Клавикна сестра уже собиралась закрывать сельпо, ввалилась туда сама Клавка. Поддатая и дышащая перегаром, она пробормотала: «Сжечь надоть дом Митькин, с ведьмой». Стоявшие подле сельповских дверей бабы сначала оторопели от такого предложения, а потом задумались. Крепко.

Глава 7

Слухи, словно утренний туман, наползали на деревню каждый день: корова у тети Нины захворала – ведьма виновата. Она ж, змея подколодная, в правлении энтом и колдует. А от него до тетьнининого дома рукой подать. Федька-тракторист полез по пьяни в пруд купаться и утоп. Ну? Ведьмино ж дело.

Да, кто-то и не особо верил во все это, но побивались Яну – почти все. Поздними вечерами, а то и ночами подбирались нехожеными задами к Митькиному дому – смотреть, значит, что там она ворожит. Кто подбирался? Да все больше пацаны местные. Но иной раз и бабы, в резиновых – а кто и кирзовых – сапогах, душегрейках и растянутых на коленях тренировочных. Мужей с собой не брали принципиально. Хотя некоторые настоятельно просились.

Не видели ничего. Электричество в доме Бляшкин восстановил, но Яна, возвращаясь с работы, разве что сидя на кое-как починенном руками председателя пороге выкуривала сигарету на ночь. Все. Свет же почти не включала. Последнее настораживало Клавку, ее сестру и других баб еще больше. Думали: вот точно впотьмах ворожит. Змея. И начинали ненавидеть ее еще больше.

В общем, сжечь решили дом Митькин, а там, полагали, и ведьма сгинет. Жить же ей станет негде. Не к Бляшкину ж она переселится. Тот ее исправно провожал под укоризненные взоры некоторых баб и завистливые – мужиков. Но в дом так ни разу, после того как электричество сладил, и не зашел. Да Яна и не приглашала.