Читать книгу: «Так было… История семьи Громовых», страница 5

Миша Громов, Екатерина Петровна и Валя Городинская. Нежин. 1917 год.

Михаил Николаевич с детьми Верочкой и Костей. Петроград. 1923 год.

Мария Николаевна, тётя Маруся или тетя Маня, как все её называли. Она дала нашему роду грузинскую ветвь. Родилась в 1891 году, умерла в 1947-ом.

Коля учился в Электротехническом институте вместе с грузином Сандро по фамилии Созиашвили. (Созиашвили то ли княжеская фамилия, то ли однофамильцы тамошних князей). По-русски его называли Созиев. И он, конечно, как тифлисец, бывал в доме Коли, где не преминул влюбиться в Марусю. Даже женился на ней и увез к себе в Грузию. Там, перед самой германской войной, в 1914 году родилась Ниночка, за ней в 1916 – сын Давид (ровесник моего папы) и в 1918 году – последний, Володя. Судьба этого союза была трагической. Мария не пришлась ко двору грузинских «аристократов». Новые родственники приняли простую русскую девушку не с распростертыми объятиями, да и сам Сандро стал погуливать. Ко всему добавились тяготы революции и гражданской войны. Тётя Маня не выдержала такой жизни, и в 1921 году вернулась с детьми в Петроград. Нина и Володя оказались музыкально одарёнными детьми. Ниночка, окончив консерваторию, играла на тромбоне в оркестре Кировского театра. После войны заболела туберкулезом горла и умерла в 1946 году. Володя ещё до войны был призван в армию. В блокаду был расстрелян за кражу хлеба. Подробностей никто не знает, также как и истинной причины его гибели. После войны дядя Серёжа, бывший в то время следователем СМЕРШ, что-то выяснял, но сведения о судьбе Володе дошли до меня весьма скупые.

Более-менее благополучно сложилась судьба Давида, папиного двоюродного брата. Они были ровесниками и росли вместе. Из Тифлиса, кстати, они тоже вместе уезжали – Громовы и Созиевы. Потом, в Питере жили в одной квартире на Каменноостровском проспекте. Адрес был у них – ул. Песочная (сейчас проф. Попова), дом 22/53. Дом угловой. Они с папой были не только братьями, но и неразлучными друзьями. Умер дядя Додя рано, в 1982 году. После войны у него начались нелады с лёгкими, и его отец – дядя Сандро – предложил ему приехать в Грузию, в Тбилиси. Он поехал, там вылечился и остался там на всю жизнь. Он с мамой – тетей Маней, были последними, кто после войны ещё жил в квартире Громовых на Песочной. И уезжая, обменялись комнатами с тбилисскими знакомыми Громовых – Дедюлиными. В Тбилиси Мария Николаевна и умерла. Семья дяди Доди уже после его смерти, в 80-х годах, получила квартиру, которую, по грузинским обычаям, сдали им в качестве полуфабриката, с голыми стенами. Тетя Офелия пыталась несколько лет привести её в нормальное состояние, но грянула перестройка, и в Грузии стало очень тяжко – семья была и не русская и не грузинская, а по всему укладу русская. (Это казалось им тогда, в Грузии – в России они стали уже определённо лицами кавказской национальности). Они успели уехать в Россию до отделения Грузии. Продав свою квартиру в Тбилиси, они рассчитывали на эти деньги построить дом в Воронежской губернии. И это было в то время реально. Денег хватило бы. Но стройка затянулась, а в стране пошли финансовые катаклизмы, и семья оказалась у разбитого корыта. На шее висел недостроенный дом, бездельник сын, не желавший устроиться на работу, (невестка, по-моему, канула в неизвестность еще до переезда в Россию), и маленький внук, составлявший смысл жизни уже очень старой Офелии. Всем было в то время тяжело, но в каком отчаянном положении оказалась эта несчастная семья и представить себе трудно. Чем-то им помог дядя Серёжа. И он единственный, надо отдать ему должное, реально помогал. Они продали и этот свой дом и переехали, с его помощью, на маневренную площадь тамошней прокуратуры. В последних своих письмах папе в 2000 году она писала, что и там начались проблемы: их стали выселять и оттуда. Что там происходило дальше, я не знаю – папа умер, а с московскими Громовыми у меня оборвалась связь по причинам, которые объясню позже, если дойду до этого времени.

В следующем после рождения Коли – в 1893 году, появилась на свет последняя из детей Екатерины Петровны – Елена.

Папа в воспоминаниях написал о тете Лене:

«… Если сравнительно удачно сложилась судьба у тети Шуры, то Марии и Елене в этом отношении повезло меньше. Елена Николаевна оказалась очень капризной в выборе женихов. У неё был довольно долгий роман с неким Алексеем Заикиным, эстрадным артистом. Они познакомились через мамину сестру – Женю Хренникову, которая одно время была замужем за старшим из братьев Заикиных, Михаилом. А жили они тогда (уже после революции), все вместе в квартире Громовых, на Каменноостровском проспекте. В то же время там, почему-то жили и другие Заикины – младший Петр и Елена, тоже эстрадники. У Жени от Михаила Заикина была дочь Нина, рано умершая. В моем архиве есть единственное свидетельство о её существовании – в письме Анны Михайловны Хренниковой 1917 или 18 года. Знаменитый силач Заикин, современник Поддубного, приходился им не то дядей, не то дедом.

Умерла Лена, также как и Шура в больнице, в эвакуации, от последствий дистрофии.

Хренниковы

Воспоминаний бабушка не писала. В моей памяти остались только её рассказы, слышанные краем уха в детстве. Папа мне как-то сказал, что когда в 1935 году он начал писать дневник и что-то из него дал почитать маме, она пожалела:

– Я тоже когда-то вела дневник, но потом сожгла его.

A вот документов семьи Хренниковых осталось много больше, чем семьи Громовых. Бабушка очень любила разбирать содержимое громадного обеденного стола из резного дуба, стоявшего посреди нашей большой комнаты на Мало-Детскосельском. Это был семейный архив – бумаги, фотографии, письма, которые она бережно хранила всю свою жизнь.

И этот бесценный архив, сохранённый бабкой а потом – тётей Милой, теперь оказался у меня. Он и послужил основой для моих изысканий для семейной летописи. Без него я не смог бы восстановить многое из того, что мне теперь известно. Оставшиеся в живых, ко времени начала моих занятий этим делом, папа и тётя Мила, при возникавших у меня вопросах, могли только что-то уточнять. Правда потом я убедился, что на их память полагаться не стоит: многое из того, что они мне рассказывали, не находило подтверждения в документах, а иногда и просто им противоречило. Приходилось проверять: сопоставлять с документами, письмами, фотографиями, так что основу я черпал из писем и документов бабушкиного архива и только из него. Но вот о значимых для истории семьи событиях и людях, о которых в архиве не было вообще ничего, пришлось всё-таки воспользоваться их рассказами – и теперь проверить их уже невозможно. Для этого надо проводить серьёзную работу в архивах. Я решил что Бог с ним – пусть эти люди и события останутся в этой истории такими, какими они остались в памяти папы и тёти Милы. Так, в конце-концов, стала выявляться подлинная история нашей семьи.

Начну с моей прапрабабушки.

Звали её Пелагея Матвеевна Хренникова.

Жила она в Ново-Хопёрске, Воронежской губернии, на Московской улице в собственном доме, где и скончалась 23 января 1916 года. Кстати, знаменитый советский композитор Тихон Хренников родом из тех же мест, так что они вполне могли быть в каком-то дальнем родстве.

По моим расчётам она родилась где-то в начале 1840.

Вот что пишет мой папа о своей прабабке:

«… Пелагея Матвеевна была прехорошенькой девушкой, у которой не было отбою от женихов. Но ей приглянулся юноша из еврейской семьи, которому и она нравилась. Условием их женитьбы был его переход в православие».

Что, видимо, и было сделано…

Вот и все, что известно о Василии Григорьевиче Хренникове. Сведения о нем пришлось выуживать по крупицам из моего архива. Вот что удалось выяснить:

Факт первый.

По завещанию, составленному Пелагеей Матвеевной в 1911 году, всё её имущество наследовал муж – Василий Григорьевич Хренников. Тот ли это еврейский юноша – уже вечная тайна, если только не заняться изысканиями в Воронежском архиве. Предположим, что это он и есть – тот крещёный еврей. Тогда, судя по документам, в 1911 году он был ещё жив и умер между этим годом и 1916, потому что когда сама Пелагея Матвеевна умерла в 1916 году, и в права наследования её имуществом вступали уже сыновья.

Вот она, Пелагея Матвеевна Хренникова. На обороте написано рукой бабушки, но что-то с датами не в порядке: не могло это фото быть сделано в 1938 году. Наверное, это 1860-е годы.

Кроме того, из этих же документов я выяснил, что у неё был ещё один сын – Григорий Васильевич, который тоже жил в Петербурге и жил, по всей вероятности, небедно. На обороте одной старой фотографии каких-то домов рукой бабушки написано: «Григория Васильевича Хренникова». А на заборе можно разглядеть № дома – 17. Выше есть ещё одна полустертая надпись, которую я очень долго пытался восстановить. И вот что в итоге этой работы получилось: видимо рукой Григория Васильевича написано: «Наши дома в окончательной отделке служат украшением Лесного. 1910 год».

А в свидетельстве о личности, выданном 21 июля 1916 года, и посланном в Воронежский окружной суд для оформления прав наследования, написан адрес проживания Г.В. Хренникова – Большая Объездная улица, дом №17. По карте города 1914 года я обнаружил эту улицу именно в Лесном. Теперь она называется улицей Орбели. И эти все дома – его! Пока крутилась имперская бюрократическая машина, наступили лихие времена, и оба брата так своего наследства и не получили. Когда Иван Васильевич в разгар НЭПа решил узнать, что стало с наследством его мамы, он спрашивал в письме Новохопёрскому откомхозу – кто владеет его имуществом, и напоминает, что он единственный наследник. Если к тому времени он считал себя единственным наследником, значит всех остальных – отца и брата – или не было в живых уже, или они были вне пределов досягаемости ОГПУ, то есть за границей, потому что я никогда не слышал от бабушки этих имён.

Факт второй:

У меня есть свидетельство об окончании Борисоглебского Технического железнодорожного училища, выданного сыну рядового, Ивану Васильевичу Хренникову. Вероисповедания православного. Сын солдата и крещеного еврея – так может, отец его был из кантонистов (крещёных еврейских мальчиков, числившихся с рождения за военным ведомством?). Тогда чего же стоит легенда об условии его женитьбы – принятие православия? Теперь можно сколько угодно строить предположения на эту тему, но без запросов в архив истины сейчас не восстановить…

Из этого свидетельства я узнал, что Иван Васильевич поступил в училище при Грязе-Царицынской железной дороге, и по окончании его в 1883 году, с 1884 по 1886 год, служил дорожным мастером в «Обществе С.-Петербургских конно-железных дорог». Свои обязанности Ваня Хренников выполнял удовлетворительно, в удостоверении чего и был ему выдан 4 апреля 1886 года «Аттестат дорожного мастера».

Исходя из всего этого, можно предположить, что дело обстояло следующим образом: после учёбы в училище, Ваня каким-то образом (не при помощи ли старшего брата – Григория?) попал в Петербург на двухгодичную практику в это самое «Общество конно-железных дорог», после окончания которого получил от руководства Питерской конки вышеупомянутое свидетельство, кое предъявил в училище, и только после этого получил официальный документ – на шикарном большом бланке – Аттестат о его успешном окончании. А в этом обществе он благополучно прослужил на средних должностях до самой революции, да и после неё работал в Петроградском трамвае долгое время. В моем архиве есть прошение в правление общества главного инженера Петербургской конки Колычева. «О ходатайстве правления перед градоначальником о присвоении И. В. Хренникову, технику службы ремонта пути, звания почетного гражданина». Оно, видимо, было удовлетворено, потому что из бумаги уже 1916 года выясняется, что он стал-таки потомственным Почетным гражданином города Санктъ-Петербурга. Потомственным – значит все его дальнейшее потомство, и я в том числе, являемся этими самыми «Почетными гражданами».

Иван Васильевич высоких должностей в Обществе конно-железных дорог не занимал – но в 1909 году он, будучи всего лишь техником, умудрился купить на Крестовском острове у князя Белосельского-Белозерского, участок в 450 квадратных сажен – то есть около гектара земли и построить на нем два дома. А до этого – в 1904 году, во Всеволожске или, как тогда называли это место, «в Колтушах», купил участок № 138 и построил там дачу. Позже, в 1911 году, прикупил к нему ещё один – рядом. Получился кусок земли размеров 120 на 120 метров!

В конце 90-х годов я нашёл этот участок, и это интересная история:

Слово «Рябово» я слышал в детстве от бабушки очень часто и обратил внимание на то, как она произносила это название. Эту её интонацию я понял много позже, когда и у нас появилось свое именьице в шесть соток в Васкелово, в котором я провёл детство и юность, и которое, с нашего одобрения, папа продал. И только тогда, когда я сам потом стал вспоминать с ностальгией годы, проведённые на даче – убогой и недостроенной, но от этого не менее родной, я понял бабушку и её ностальгию по утраченной обители детства и юности.

Тогда мне это название ни о чём не говорило. Просто оно слилось в памяти с её образом. Ничего материального за ним не стояло.

Иногда она начинала при мне разбирать содержимое своего легендарного обеденного стола. Стол был удивительный (интересно, где она его достала?). Массивные резные ножки, раздвигающаяся столешница, а под ней пространство в виде большого, в площадь столешницы и глубиной сантиметров в 20 ящика, заполненного бабушкиным архивом, который теперь у меня. Старые, дореволюционные газеты, письма, фотографии – из того мира, который мне представлялся временем, близким ко времени существованию Римской империи. В их числе были даже такие пустяки, как записи долгов соседке, подсчеты расходов электроэнергии и записи покупок. Она это изредка доставала, перебирала. Если я оказывался рядом, она что-то рассказывала, я меньше слушал – больше смотрел. Содержимое стола вызывало во мне жгучее любопытство и какой-то священный трепет.

Вообще, все вещи в этой комнате делились на две категории: из прошлого и нынешнего времени. Из дореволюционных вещей там были всяческие безделушки для туалетного столика, полочек и этажерок, часть посуды, вот этот самый стол, шикарная, кованая из потемневшей меди, люстра, висевшая над столом. У неё снизу был плафончик из кусочков цветного стекла, вставленных, наподобие витражей в полукруглую основу. Люстру убрали в 60-х, когда Мила сделала в комнате перегородки. Она долго лежала между входных дверей и, в конце-концов, куда-то подевалась. От неё остался только этот плафончик, из которого Мила потом соорудила настольную лампу. И всё, что было из прошлого, разительно отличалось от благоприобретённого в советское время. Уже тогда я начал задумываться: по всем учебникам хорошо стали жить советские люди только после Октябрьской революции. До этого было страшное прошлое – царизм и сплошное угнетение трудящихся. Светлое время наступило только с приходом Советской власти. Но все эти вещи и бумаги, сохранённые бабушкой, говорили о другом…

Там среди прочего были и бумаги, привлекавшие моё внимание своей необычностью – ничего похожего в нашей тогдашней жизни я не видел. Это были земельные планы, купчие, страховки и ещё какие-то старинные документы. Красивые двуглавые орлы и гербовые марки, добротная плотная бумага – всё это было из совершенно другого времени и мира, и по внешнему виду разительно отличалось от бумажек нашего, советского времени – разных жировок, квитанций и извещений. Рассматривая их, я невольно делал выводы – всё, что окружало меня в повседневной жизни, не имело ничего похожего на все эти вещи и документы. Я стал задумываться: если после революции наш народ вышел из «векового рабства» и жизнь его при Советской власти превратилась в сплошной рай с незначительными проявлениями «проклятого капиталистического прошлого», то почему так разнится по качеству ВСЁ, что было сделано до революции и после? Возьмём любую вещь – ну вот, например, бабушкин пенал, который почему-то она никому из внуков так и не подарила. Удивительно красивая и удобная вещь! Деревянная коробочка закрывалась выдвижной крышкой, сделанной по типу витринных жалюзи. Я смотрел на свой примитивный и убогий пенал и думал: такого пенала, какой был у бабушки ни у кого нет. У всех такие, как у меня. Значит, других в природе не существует, и бабушкин пенал был не из этого мира. После революции прошло уже сорок лет. Советские люди стали жить неизмеримо лучше, чем при царизме. Но вот пеналы – мой и бабушкин. Один сделан при царизме, другой – сейчас, и – какая разница! A вот нож для хлеба необычной формы. Он почему-то сделан в виде пилы. Никогда такого не видел. А вот… – и этих «вот» набиралось всё больше и больше. Так мое мировоззрение начало складываться под воздействием этих сравнений. Я стал понимать, что любой предмет может выполнять свою функцию, для которой он предназначен, но в то же время и радовать глаз своей красотой. Дореволюционные вещи как раз и объединяли в себе эти качества, в отличие от современных. Вобщем, импульс к критическому отношению ко всему, преподносимому как непреложная истина, был дан, и принес в дальнейшем свои плоды.

Лет в 14 я впервые попал в Публичную библиотеку и каким-то образом попал в газетный зал. Почему-то взял подшивку «Нового времени». Газета поразила меня своей необычностью. Вся первая полоса была заполнена объявлениями. Я и не предполагал, что на первой странице можно было печатать объявления о поиске и предложении работы и разную рекламу, извещения о смерти. Наши советские газеты были заполнены статьями о партийной жизни и достижениях советских трудящихся. А прочитав первую же заметку в «Новом времени», я понял, чем отличается наша советская печать от дореволюционной. В это заметке, уж не помню, о чём она была, со мной говорили нормальным человеческим языком. В следующей – тоже самое. И вся газета была предназначена мне – меня извещали, информировали, рассказывали. В советских же газетах ничего подобного не было. Все материалы были проникнуты духом воспитания меня в качестве члена общества, строящего светлое коммунистическое будущее. Наверное, многие тогда задавались вопросом – а когда оно наступит, это светлое будущее. И почему наш народ должен всё время чего-то строить и ждать, когда оно наступит, это светлое завтра. Когда жить то будем по-человечески? «Всё для человека и во имя человека» – этот лозунг висел чуть ли не на каждом углу и повторялся в каждой пятой строчке информационных материалов. А живём, вот уж сколько лет, по-скотски. Причём не только мы и наши знакомые – почти все! Вот тогда начали, наверное, появляться диссиденты. Впрочем, они были всегда. Но раньше с ними разговор был короткий – английский (французский, японский и т.п.) шпион и – пуля в затылок. Враг народа и – точка!

Всё это я рассказывал к тому, что мое внимание эти документы тогда привлекли своей необычностью, но никак не содержанием. А когда в девяностых годах всё это попало ко мне, я смог рассмотреть их внимательнее. Оказалось, это были купчие на дома и земельные участки в Питере и в Рябово, страховки, деловая переписка и многое другое. Зачем она хранила все эти никому ненужные документы? В конце-концов это было небезопасно, и она не могла не понимать этого. И всё равно хранила. Но тогда, в начале 90-х годов, они просто пополнили мою небольшую коллекцию «раритетов». Опять за этими бумагами для меня ничего материального не стояло. Только слово «Рябово», очень часто слышанное в детстве, обрело, кроме ничего мне не говорящего обычного названия, ещё и информационную наполненность – это были документы о частной собственности. Частная собственность! За годы Советской власти это слово стало почти ругательным, во всяком случае, неприличным. Частным собственником обзывали, и это было советскому гражданину очень обидно.

Но вот в нашей стране удивительным образом победила демократия. Коммунистам дали по шапке, они ушли в оппозицию – слово то какое! Стали возвращаться из небытия непривычные слова – «частная собственность», «рынок», «предпринимательство» и многие другие, начисто исчезнувшие из нашего обиходного языка. И я вдруг вспомнил, что мои не такие уж далёкие предки владели частной собственностью – землёй и недвижимостью! И не где-нибудь, а в Санкт-Петербурге и в его окрестностях! Стало интересно – а где именно, и что там сейчас? Найти эти места в городе оказалось просто: адреса были в документах – посмотрел по плану и – вперёд! В начале перестройки я в книжном магазине купил репринтное воспроизведение карты Питера и его окрестностей 1914 года. Морской и Константиновский проспекты на Крестовском острове вообще не меняли названия. Можно просто поехать туда и посмотреть. Кстати заодно я вспомнил, что дома на Крестовском острове в блокаду то ли сгорели, то ли были разобраны на дрова. Вобщем я съездил, посмотрел на пустые проспекты. Особенно пустынен Морской – на нем сохранилось только несколько каменных домов.

После того, как я побывал на Крестовском острове, меня захватил азарт исторического исследователя, который заставил меня более пристально заинтересоваться дачным участком Хренниковых в Рябове. Я вспомнил, что в разговорах об этом Рябове упоминалось название «Мельничный ручей». В 70-х годах там, в «Мельничном» на даче с садиком был Илья. Мы к нему приезжали в родительские дни. Приехав в первый раз и идя сначала по шоссе, а потом по улице к их даче, я помню почувствовал что-то вроде «Дежа-вю». Мне показалось место их дачи очень знакомым, как будто я тут бывал и мне хорошо знакома эта местность. Как-то странно защемило внутри. И ещё, почему-то вспомнилась бабушка. Я тогда сказал Дине, что дача Хренниковых была где-то здесь. И всякий раз, когда мы приезжали к Илье, я испытывал это едва уловимое непонятное чувство, похожее на ностальгию. Такое же чувство, но в гораздо более яркой форме, я испытывал только в одном месте – в Пушкине, бывшем «Царском селе». Приезжая туда, я как будто приезжал в место, абсолютно родное, как материнское лоно.

Сразу встал вопрос – а где оно, это Рябово? На пригородной карте, в районе станции Мельничный Ручей и около него, никакого Рябова не было. А был город Всеволожск. Лишь из города по направлению к Мельничному Ручью, шло Рябовское шоссе, которое заканчивалось, упёршись во Всеволожск. Перечитал все документы – купчие, окладные листы земских сборов. Названия знакомые, всё это на карте есть, а Рябова нет! Вот тут меня разобрало окончательно. Взяв документы и фотографии дома я летом 1993 года поехал искать.

Задача оказалась не из легких. Я рассчитывал, покатавшись в тех местах, где-нибудь случайно наткнуться на это Рябово. Но не тут-то было! Проехав Всеволожск, я доехал до Колтушей, так и не встретив нигде этого Рябова. Я подумал – может его переименовали? Азарт поиска до того распалил меня, что я решил в Колтушах найти церковь и по старым церковным книгам найти следы этого самого «Рябово». Однако оказалось что церковь в Колтушах была до недавнего времени закрыта и только сейчас её вернули епархии. В церкви увидел молодого попика. Когда я обратился к нему – не знает ли он, где в этих местах находилось Рябово, он смутился. Я понял, что молодой батюшка знает не больше меня – служить он стал, видимо, совсем недавно. Тогда я ему рассказал, что ищу землю, принадлежавшую моим предкам. Он заинтересовался, и я показал ему документы. Читая их, он нашёл знакомые названия. Вот в купчей село «Канисты» – это рядом, надо ехать дальше – он объяснил, как добраться туда. А вот «Янино» – это там-то. Я решил съездить, поискать эти «Янины» и «Канисты» – чем чёрт не шутит, вдруг там я найду это чертово «Рябово»! Проехав Канисты, и проплутав вокруг Янино, я ничего не нашёл. Плюнул на дальнейшие поиски и решил ехать домой. Возвращаться надо было через Всеволожск. По пути несколько раз останавливался и у встречных (почему-то всё время попадались женщины) спрашивал, где здесь Рябово. Никто не знал. Рябово исчезло! Или его не было в природе, или я его не там искал. Но я точно помню, что это название в рассказах бабушки связывалось с Мельничным Ручьём. Это была ближайшая к Рябову железнодорожная станция.

Вобщем порядком намотавшись по тамошним дорогам, я возвращался из Колтушей во Всеволожск. Подъезжая к городку, я вспомнил, что с правой стороны от шоссе, не доезжая до речки, в семидесятых годах была дача Ильи. Надо было передохнуть, перекурить. Я доехал до последней перед магазином улицы, свернул направо, проехал немного и остановился. Вышел, огляделся – да, где-то тут была Илюшина дача. И тут опять я почувствовал это непонятное, едва уловимое ощущение, что я попал в очень знакомое место. Посмотрел на название улицы – Алексеевский проспект!!!

Не может быть!!!

В это день я очень часто смотрел старые документы, и Янино, Канисты, Гефелевская улица – намозолили уже глаза. Но Алексеевский проспект! На земельном плане, который прилагался к купчей, участок был ограничен с одной стороны Афиногеновским проспектом, с другой Гефелевской улицей и с третьей – Алексеевским проспектом! Так это что – выходит, что я стою на том самом Алексеевском?! У меня зашлось сердце.

НАШЁЛ!!!

Вынув фотографию дома, я пошёл по проспекту, высматривая похожий. Потом решил начать поиск по-научному – найти начало проспекта и с фотографией в руках, методично, дом за домом обойти всю улицу. Для этого надо было переехать Колтушское шоссе – Алексеевский проспект его пересекал, и дома начинались с той стороны. Проспект оказался довольно длинным. Обходить пешком придется долго, и тогда я нашёл один из домов старой постройки. Во дворе пожилая женщина копалась в посадках. Я спросил её, показав фотографию дома Хренниковых – не помнит ли она где-нибудь на этой улице похожий дом? Она с уверенность сказала, что с этой стороны шоссе такого дома точно нет.

– Может на той стороне? Поищите там.

Я поехал обратно. Доехал до конца Алексеевского и обратил внимание на номера домов – у пересечения Алексеевского и улицы Грибоедова номера переваливали за сотню! Я вспомнил, что в купчей говорится об участке за № 138. Может номера домов повторяют номера бывших участков? Тогда это где-то рядом.

Да, что-то или кто-то привёл меня сюда! Иначе как объяснить то, что произошло дальше. Я стою на углу Алексеевского проспекта и улицы Грибоедова, в руках у меня бумаги – купчие, фотографии старого дома, а сверху план участка. Идет женщина.

– Простите, не знаете ли как до революции называлась улица Грибоедова?

– Знаю, говорит, – Гефелевская! А ей на вид не больше тридцати пяти лет. Откуда она знает дореволюционные названия? Я решил её проверить.

– А вот та улица, – я показал на параллельную Алексеевскому проспекту. На плане она ограничивала участок Хренниковых с противоположной стороны.

– Кажется Афиногеновский проспект. А что вы ищете?

Я стою совершенно обалдевший: впечатление такое, как будто я оказался в году эдак, в 1914. Вон поодаль стоит извозчик, на котором я приехал. Ощущение нереальности происходящего так подействовало на меня, что я неожиданно для себя ляпнул:

– Ищу дом Хренниковых, – как будто там меня ждут к чаю…

Вот Иван Васильевич с друзьями на даче. У бани: Иван Васильевич, Анна Михайловна, справа у дерева Катя

– Не знаю таких, – равнодушно сказала она и пошла дальше.

Чувство реальности стало ко мне возвращаться, но ненадолго. Я посмотрел номер дома на противоположной стороне проспекта и обомлел – это был номер сто тридцать восемь! Так, спокойно. Стало быть это – Алексеевский, слева его пересекает Гефелевская улица и параллельно идет Афиногеновский проспект. Значит участок, который я безуспешно искал целый день, прямо передо мной! И самое странное, что сохранилась старая нумерация домов, хотя их стало явно больше. И почтовый адрес у них был: Рябово, Алексеевский проспектъ, дом № 138. Дом под этим номером есть, вот он – третий от угла.

Дача Хренниковых

Но на дом с фотографии он не похож. И ни один из домов, стоящих на участке не похож – а их несколько. Но тогда это для меня было не столь важно! Я нашёл участок! Несомненно передо мною он!

Итак, если из Питера ехать по железной дороге, то выходить надо на станции Мельничный ручей. По железной дороге надо пройти немного назад, в сторону Питера. Дойти до Колтушского шоссе и повернуть по нему налево, в сторону Колтушей. Перейдя по мосту через речку, сразу налево увидите магазин. Так вот за ним и пересекает шоссе этот самый Алексеевский проспект. Он идет параллельно железной дороге и налево упирается в улицу Грибоедова, бывшую Гефелевскую. Следующий за ним, параллельно Алексеевскому, идет бывший Афиногеновский проспект. Вот забыл, как он нынче называется – кажется, Коммуны или что-то в этом роде. Участок 120х120 метров занимает целый квартал, ограниченный с трех сторон этими улицами. Здесь до революции стоял лишь один дом – дача Хренниковых. Теперь на нем построено много домов.

К этому надо добавить, что в отличие от его городских домов, дачу у него не отнимали. Читая документы, можно сделать вывод, что он ею продолжал пользоваться и после Октябрьской революции. В начале 20-х годов он у тамошних волостных начальников он просил подтвердить факт его владения дачей. Сейчас уже не узнать, когда и почему они перестали туда ездить. Папа не помнил Рябово – видимо он с мамой туда уже не ездил. Тётя Катя рассказывала, что они с мамой ездили в Мельничный ручей. Что дом в войну сгорел. Ещё кто-то рассказывал, что, мол, до войны приходила какая-то бумага. Что, вроде, разыскивался владелец дачи. Но Хренников к тому времени уже умер, а бабушка наверное побоялась объявиться в качестве домовладелицы – времена были для всяких владельцев неблагоприятные. А после войны, съездив с младшей дочкой туда и выяснив что дома больше нет, и вовсе утратила интерес к судьбе этого бывшего владения, оставив себе только воспоминания о детстве и юности, проведённых на даче в Рябово и на память документы.

Но вернусь к семье Хренниковых. Помимо легенды о нашем предке – крещёном еврее, существует ещё одна, более популярная среди женщин семьи. Будто бы мать Анны Михайловны, жены Ивана Васильевича, была крепостной у некоего графа. Она была такой красавицей, что тот в неё влюбился и сделал своей гражданской женой. Фамилию графа за давностью лет и туманностью самой истории никто не знал. А вот историю рассказывали душещипательную. Граф покинул этот мир скоропостижно, оставив своей, ещё вполне молодой гражданской жене, трех девочек, но не оставив ей средств к существованию. Всё это могло быть на самом деле – вспомним отечественную классику – такие мезальянсы были нередким явлением. Очутившись на улице с тремя девочками, она каким-то образом оказалась в услужении у генерала. Тот оказался очень добрым человеком и всех их чуть ли не усыновил. Девочки получили воспитание и профессию. В частности, Анна Михайловна стала белошвейкой. Кстати Иван Васильевич, гуляя по городу, увидел её в этом качестве в окне мастерской. Влюбился, женился и так далее.