Мефистофель был мрачен. Куплеты 2 действия вышли у него неудачно, у него, который всегда срывал в них аплодисменты. На этот раз ему слегка похлопали и даже не требовали bis. Но это было бы ничего; всё равно он и без требования спел на bis. Так, просто взял и спел, чтобы никто не смел сказать, что «bis'a не было». Но антрепренёр его избегает и издали косится, а тот, соперник, нахально смотрит ему в лицо и насмешливо улыбается. «О, подлец, подлец! погоди, придёт серенада! Я тебя уничтожу».

Четвёртый акт начался. Фауст испытывает угрызения совести у жилища Маргариты. Мефистофель смеётся над ним:

«Чем нам стоять у порога,
Я вашей милой речь подам за вас».

– с едкой улыбкой замечает он убийственными стихами.

И вот оркестр наигрывает pizzicato, уж он примерился на своей дьявольской гитаре… Он начинает:

«Выходи, о друг мой не-эжный»…

«О, у него почти нет голоса, Боже мой! Что же это будет? Если серенада ему не удастся, всё погибло, всё погибло… Погибла слава… Да что слава?! Жена, дочь, голод, холод, страданья!.. – и нахальный образ ненавистного соперника стал перед ним как живой. – О, как он его ненавидит, о, как он хотел бы растоптать его! Голос, голос! Его могучий голос, который кормил столько лет его, и жену, и дочь! Голос – кормилец, голос – капитал!» Он звал его, этот голос, который, казалось, улетел из его горла в этот роковой день, звал как друга, как спасителя. Он ненавидел в этот момент всех – и антрепренёра, и соперника, и публику, которая может сейчас ошикать его и этим лишить и его, и семью хлеба и крова. И проникнутый этой ненавистью, он чувствовал гигантскую силу, охватившую всё существо его, и эта сила вливала в него ощущение могущества; ему казалось, что вот-вот из его задыхающейся груди вылетит нота, которая потрясёт своды театра. И странное дело! Голос его растёт… Ненависть, которой пылала его душа, придаёт его пению какую-то истинно-демоническую окраску; он видит и чувствует, что слушатели удвоили внимание, он ясно ощущает этот неуловимый процесс покорения сердец, когда всё вокруг сливается в общем восторге, направленном к одному… И этот один – он… Да, да, к нему возвратилась мощь, голос его раскаялся и вернулся в недра его могучей груди… О, божественная ненависть! Ты помогла ему победить! Он всеми фибрами своих нервов, каждой каплей своей до утомления взволнованной крови переживает победу…

«Не целуй е-го… Ха, ха, ха, ха, ха!..»

Боже, что это за смех? У слушателей дрожь пробежала по телу. Какая-то дрожащая волна немого восторга пронеслась по залу. Гром рукоплесканий. Он поёт bis, поёт ещё раз, ещё раз, поёт ничего не помня, ничего не понимая. Он понимает только одно: он растоптал соперника. Жена и дочь будут сыты, будут в тепле. Антрепренёр жмёт ему руку… Что-то там ещё происходит на сцене, что-то такое он ещё поёт. Но вот занавес падает, и он… он тоже падает от изнеможения, от ненависти, от упоения победой…