Мой генерал Торрихос

Глава 3. Я не верю в колдунов

По крайней мере половину нашего «Я» в жизни мы отдаём другим. Особенно это очевидно для публичных персон, которые живут и работают для других. Омар Торрихос среди них был одним из тех, у которого для себя лично оставалось очень мало времени. Его жизнь всегда была открытой для других, и любой мог войти в неё, как в распахнутую дверь, и расположиться в ней как в собственном доме.

В этой его жизни и доме свободно жила некая «бабуля», пожилая женщина, которая была там домохозяйкой и почти управлявшей самим Омаром. Она же была единственной в доме, кем он мог хоть немного, но покомандовать. У этой женщины был сын, который сидел в тюрьме на острове Койба, и когда-то она попросила «диктатора», чтобы он посадил в эту тюрьму и её, лишь бы жить рядом с сыном. Генерал, тронутый таким материнским чувством, добился перевода сына из островной тюрьмы в близкую от его дома в Фаральоне тюрьму Мачо и Монте, а его мать нанял к себе в качестве кухарки. Так она получила возможность видеть сына почти ежедневно.

А заодно ещё и дезориентировать гринго. Потому как однажды он узнал, что к тому, что те занимались прослушкой его телефона, они наняли ещё и аналитика, которому поручили узнавать, о чём «бабуля» говорит со своими фаральонскими подружками-соседками. Разумеется в надежде уловить ключевые новости. Но «бабуля» обсуждала с ними преимущественно ход текущих на экране ТВ сериалов. И я был свидетелем того, как однажды генерал, иронично изображая свою обиду, рассказывал об этом тогда послу США в Панаме Биллу Джордану.

Иногда я ставлю себя на место врагов и должен сдерживаться, чтобы не обрадовать их. Право же, смешно воевать, используя при этом всю мощь современной электроники, чтобы слушать потом впечатления безобидных старушек об очередном венесуэльском телесериале. И так проигрывать эту войну.

Весьма похожим образом генерал нанял другого из своего круга наиболее доверенных и близких лиц – ординарца сержанта Омара, который после моего «назначения» во дворце Папы Римского, над чем он долго потешался, присвоил себе звание «Министра Гардероба».

Помню наш прилёт в аэропорт Тель-Авива. Перед трапом самолёта постелили, как полагается для встреч глав государств, красную ковровую дорожку. Вдоль дорожки выстроился для приветствия генералу весь дипкорпус. На дорожку вышел он, потом я, и иду сбоку от него. Вдруг вижу, что Омар в какой-то одежде красного цвета пристроился сзади генерала и идёт, пожимая руки дипломатам и беспрерывно жуя свою жвачку.

Когда потом я ругал его за это, он оправдывался, объяснял, что после того, как генерал подал руку первому дипломату и прошёл дальше, тот протянул руку ему, сержанту, и ему ничего не оставалось делать, как пожать ему руку тоже, ну и так далее, так далее по всей цепочке дипломатов. Пришлось сказать агентам безопасности Израиля, что этот сержант – сын генерала. Чтобы нам, беднякам, не показаться смешными в доме богачей.

Вот такими людьми окружил себя генерал Торрихос. В числе этих людей был и я из-за моего мировоззрения и иерархии, которой я придерживаюсь.

У него же не было секретов от людей из самых низов пролетарского и крестьянского классов, в проблемы которых он был погружён. Потому он был всегда сторонником оппозиции к статус кво существующей системы. И сам был в этой оппозиции, в настоящей оппозиции, и только в оппозиции, а не во власти.

В связи с этим, думаю, не лишним будет отметить, что, так как я работал всегда рядом с ним, с тем, кто, как считалось, и был властью, несмотря на все мои звания, опыт и годы, не мог, не смог и долго ещё не смогу вернуться на факультет философии университета, где я начинал свою преподавательскую деятельность.

Профессора, христианские демократы, считающие себя оппозиционерами, исправно получают свои чеки и привилегии, живут в домах и на уровне, для меня недосягаемом, и чтобы где-то рядом с ними был человек, кто работает рядом с властью, с самим генералом Торрихосом…

Что же это за оппозиция власти, получающая свои чеки от той же власти? Фикция. Так пусть идут молиться своему богу, которого они наверняка смогут обмануть, потому что Он с ними заодно. Но только больше ни к кому.

Но есть другие, которые составляют суть, ядро опоры для вождя, каким был Омар Торрихос. Это народные массы, la chusma, las turbas, как их называют в Никарагуа, этo, как он сам их называл, «индейцы, крестьяне, бедный люд, анемичный, погасший».

Несмотря на то что он так и не смог получить власть в свои руки, имея в виду получить её нормальным электоральным путём, генерал Торрихос всегда отдавал себе отчёт в том, что всё, что он сможет, и лучшую часть своего «Я» он должен отдать народу, народу, частью которого он был сам. И чем больше он отдавал народу, тем больше он оставался в долгу перед ним.

Именно эта ответственность перед теми, кому он был должен, породила принципиальную цель не потерять ту власть, которую он имел. Точнее, не чтобы её не потерять, а завоевать власть. Помню, как мы летели с ним и Грэхомом Грином в том же самом самолёте FAP‐205, в котором он вскоре погибнет, англичанин спросил его, какова сейчас его фундаментальная морально-политическая формула. Он ответил: «Та же, что у нашего пилота: не упасть».

Это его формула, которую Луис Гуагнини (речь о нём пойдёт ниже) назвал политическим прагматизмом, всё же не в полной мере объясняет его, генерала, понятия о власти. Всё ясно, если иметь в виду власть правителя. Но для генерала эта власть есть власть не просто правителя, а выкованного из него народом народного лидера. Лидера с революционной функцией. «Не упасть, чтобы сделать революцию. Это долг тех, кто делает её с ним, и долг генерала Торрихоса, лучшего из них.

На этом его признании наполненном, как однажды сказал он, основана его концепция и представление о социальных классах. Он говорил об этом не часто. Возможно, потому что понятие класса тесно связано с понятием классовой борьбы, которую он жёстко отрицал, если она является политической целью.

Генерал Торрихос, не уставая и используя каждую возможность, осуждал любые формы фетишизации и обожествления, к чему бы это не относилось.

К партии, какой бы она ни была, которая вместо того, чтобы быть инструментом для преобразований экономической и социальной структуры общества, превращается в элемент самоценного присутствия в его политической жизни.

К культуре и науке, когда они вместо того, чтобы служить человеку для расширения и углубления его чувств и знаний о мире, превращаются в объекты дурацкого восхищения и обожания.

К самой революции, когда она вместо того, чтобы быть дорогой, способом быть счастливым, превращается в алтарь для принесения на него жертв, как богу, не только жизнями священников или революционеров-руководителей, но и массовыми и безответственными жертвами жизней целого народа.

Генерал говорил, что неправильна и излишняя мистификация революции. Мистификация заставляет нас думать, чувствовать и действовать так, как мы это делаем перед иконой. А перед иконой, алтарём жертвенность естественна. И не только для тех, кто молится, будь то представитель власти, революционер или кто-то ещё. Перед алтарём жертвуют все и всем.

И наконец – и тут мы приближаемся к «яблочку» той мишени, куда генерал Торрихос всегда отправлял свои отравленные стрелы: против «обожествления» понятия классовой борьбы, если она, будучи средством, неприятным инструментом для ликвидации классового неравенства, самой классовой борьбы и классовой ненависти, превращается в знамя «социальных маргиналов», движимых классовой ненавистью, а не любовью к человечеству, включающим в себя и классовую ненависть. Но не идентицифицирующим себя с ней полностью.

И когда в каких-то случаях Торрихос говорил, что он не верит в классовую борьбу, он лишь подтверждал ничего более, как свою позицию против её фетишизации. И именно поэтому слово «верить» он применяет в этом случае как наиболее адекватное.

Разумеется, он не сомневается в факте существования классовой борьбы. Ни на национальном уровне, где она идёт между олигархами и народом, и ни на интернациональном уровне – между эксплуатирующими и эксплуатируемыми странами.

Для него и антиолигархия, и антиимперилизм по сути одно и то же. Поэтому как можно сомневаться в существовании глубоких и фундаментальных основ его теоретического подхода и политической практики?

Никогда он не подвергал сомнению и эффективность классовой борьбы в качестве движителя в политике. На национальном уровне – для решения социальных вопросов, на международном – за национальный суверенитет и подлинную независимость. Порой в связи с этим он цитировал популярную присказку панамских крестьян: «Я не верю в колдунов, но то, что есть, то есть».

Знаю, что враги Торрихоса – и явные, и скрытные, и даже выдававшие себя за торрихистов – хотели бы изображать генерала как просто милого человека, не обладающего волей для того, чтобы бороться, ненавидеть кого-либо, атаковать и выигрывать. Но одно дело, что ему не нравилось испытывать чувство ненависти, и другое – ненавидеть, и довольно глубоко, врагов бедняков и врагов страны.

Я лично считаю, что он не только верил в ненависть и в классовую борьбу, но и испытывал в какой-то мере удовольствие от чувства классовой ненависти. Слово «удовольствие» здесь, пожалуй, не то. Скорее это можно назвать удовлетворением тем, что он выполняет свой долг, ненавидя врага.

Однажды, когда он «инкогнито» был в США, мы приземлились в одном из американских аэропортов для пересадки на другой рейс. Он устал, хотел спать и пристроился отдохнуть в месте, где это было запрещено. Тут же появился полицейский янки, из тех, которых генерал в его детстве повидал немало, и грубо начал ругать генерала.

Но тут появился уборщик, мексиканец, «эль почо», как их там называют, и отвёл генерала в другое местечко неподалёку, где усадил его. В этот момент появился и я, после того как уладил в кассе вопросы с нашими авиабилетами, и он, увидев меня, сказал: «Ну вот, а говорят, что классовой ненависти не существует!» А потом, посмотрев в сторону мексиканца, ничего не добавил, но по его лицу было видно, что подумал: «и классовой солидарности тоже…»

Однажды он купался в р. Коклесито в зоне, где мечтал запустить свой самый желанный проект медных рудников. Как всегда, где бы он ни появлялся, его окружали дети, которые тоже купались и радовались, что так счастливо купаются с ним вместе. Увидев среди детей особенно красивую девчушку, глядя на неё, он вдруг сказал, что ему отчего-то грустно думать, как изменят жизнь здесь разработки месторождений Серро Колорадо и Патакилья. Сюда приедет много шахтёров, грубых людей, которые в свои выходные дни будут спускаться с гор в посёлок, чтобы пить алкоголь и искать для себя женщин.

С детьми деревни Коклесито

И добавил, что он сказал это недавно и одному из своих богатых приятелей. «И знаешь, Чучу, что он мне ответил? “Не беспокойся об этом, Омар, всё это отмывается…”» Никогда раньше я не видел на его лице в этот момент выражения такой ненависти и осуждения… И он повторил: «Всё отмывается!..»

Очень часто повторяемая ложь, в которую многие верят, это якобы его позиция арбитра над схваткой, над борьбой классов. Я уже писал об этом. И повторю: такой эмоциональный человек, как он, не хотел, не мог и не мог хотеть оставаться нейтральным перед фактами действий безжалостных эксплуататоров и империализма.

Генерал Торрихос выступал в команде бедных и играл, чтобы выигрывать, не думать или воображать, что выигрывает, а выигрывать и добиваться полной власти, чтобы делать её народной.

Это обязывало его часто идти к цели путём, который, к сожалению, не является прямым, как некоторые думают, «вычитав» это из революционных теорий. Он сам называл этот свой путь «тропой», подобно извилистой крестьянской тропке, огибающей змейкой препятствия на пути в гору. Тропка состоит из многих поворотов, но никто не должен сомневаться, что цель, как деревенька, к которой она ведёт, называется Народная Власть в процветающем и независимом государстве. Возможно, в Европе, где жестокие реальности исторически сгладились, можно сохранить достоинство и личную мораль без того, чтобы решительно не примкнуть к лагерю бедняков. То есть как бы быть индивидуально хорошим без социальной и идейной окраски. В Латинской Америке и Панаме это невозможно. Здесь нельзя быть хорошим без того, чтобы не стать «левым». И здесь невозможно быть «правым» без того, чтобы не обрести в качестве приложения к себе известного грязного словечка, которое не хочу произносить.

Однажды мы снимали для телевидения фильм в детской больнице, где директором был д-р Ренан Эскивель. Мы хотели снять сюжет с ребёнком, страдающим от недостаточного питания. Доктор Эскивель повёл нас в одну из палат и познакомил нас с таким ребёнком по имени Абрахам из провинции Пенономе. И мы сняли сюжет.

У Абрахама одна из его рук, правая, была забинтована, и я сказал оператору, чтобы он не снимал на кадр эту руку, чтобы зритель не подумал, что Абрахаму тут лечат руку, а не последствия голодания. Он так и сделал.

Когда мы закончили съёмку, вновь появился доктор Эскивель, и я, как-то не придавая особого значения этому, спросил всё же его, что у мальчика с рукой. И он ответил: «Он ел её, чтобы не умереть от голода!»

Это называется термином «аутофагия». И это существует в современной Панаме с её более чем 100 банками Финансового Центра, с небоскрёбами, создающими впечатление процветания. И да, оно существует, это процветание. Для капиталистов. Но не для таких детей, как Абрахам.

Чучу – Мартинес с деревенским малышом

Мне трудно говорить о том, что я тогда почувствовал. Я и сейчас это переживаю вновь, когда вспоминаю эту историю. Это смесь невероятной нежности и любви к этому ребёнку и ненависти и желания убить ножом или расстрелять из пулемёта всех ответственных за такое. Абрахам смотрел на меня, будто бы желая улыбнуться, но не имея для этого сил, и его улыбка, не успев расцвести на лице, превратилась в размытую гримасу, подобную отражению в блюдце воды на дне колодца.

Я закончил монтаж фильма, и его показали в воскресной программе национальной гвардии. И я решил поехать в Фаральон, чтобы убедиться в том, что генерал видел эту программу. Ещё я хотел посмотреть и его реакцию на неё.

Когда Абрахам появился на экране, генерал обернулся ко мне, как бы спрашивая, откуда этот ребёнок. «Биафра», – сказал случайно оказавшийся с генералом министр здравоохранения. «Нет, – ответил я, – Пенономе».

Генерал посмотрел фильм, но воздержался от комментариев. На следующий же день он отдал приказ, согласно которому все младшие офицеры армии посетили отделение в больнице Пенономе, где лечат голодавших детей.

В такой форме он показывал армии, против кого должно быть обращено её оружие. Как бы между прочим туда поехал и я, сопровождая посещавшего Панаму аргентинского писателя Луиса Гуагнини, ещё одного уже ушедшего от нас и дорогого для генерала человека, о котором я ещё напишу.

Интересно было наблюдать зрелище знакомства офицеров с панамской реальностью в больнице Пенономе.

Неизвестно, в какой форме генерал отдал приказ об этом знакомстве, но местные медики внесли в это свои придумки. Например, перед одним из детей они положили тарелку с огромным куском мяса. Ребёнок публично пытался, делая смешные движения, использовать вилку, чтобы попробовать его, но у него не было сил ни для этого, ни даже для того, чтобы разжевать мясо. Наблюдавший это зрелище офицер выходил из себя от гнева и ярости. И именно этого и добивался генерал.

Применяя те же жёсткие концепции, он анализировал проблемы других стран. В одном из интервью журналу «Тетради третьего мира» генерал заявил, что суть вооружённого конфликта в Сальвадоре – это не более и не менее, а просто яростная классовая борьба, с отличием от других её форм в том, что обе стороны в Сальвадоре вооружены. Яснее петух не поёт. Хотя есть и глухие, которые этого не слышат.

Классовая борьба там, говорил он, это не конфликт между двумя крайностями – левой и правой. И не следствие несправедливого владения почти всех земель 14-тью семьями. Это просто классовая борьба. А разница только в том, что обычно одна сторона бывает вооружённой, а в Сальвадоре вооружены обе стороны.

Не имело бы никакого оправдания то, что Торрихос так настаивал на таких своих оценках, если бы в мире, во всяком случае мире достойных и интеллигентных людей, в том числе высокого и международного уровня, об этом не говорили.

Кроме того, не знаю, как сейчас, но тогда существовали два реакционных подхода к сальвадорской проблеме, за которыми стояли такие бессовестные и проигравшие реакционеры, которые не осмеливаются заявлять об этом открыто.

Я выше слегка их касался. Первый подход утверждает, что конфликт проистекает из несправедливого распределения земель в пользу знаменитых 14-ти семей. И что мягкая аграрная реформа сдержала бы расширение сальвадорского социального конфликта.

Второй подход говорит о том, что имеет место конфликт между двумя экстремальными секторами правых и левых политических сил. И что проблему можно решить, разоружив, с одной стороны, правые «эскадроны смерти», а с другой – все левые силы. Именно все левые силы, потому что реакция считает, что всё, что левее буржуазного либерализма, является ультралевизной.

«Не то и не другое», – говорит Торрихос. Просто обыкновенная и вульгарная классовая борьба. Так просто, ясно и глубоко сказано. Но в то же время в некоторых случаях он говорил: «Я не верю в борьбу классов. Я верю в борьбу в классе. В аудитории класса, я имею в виду».

Думаю, что в этом случае он имел в виду «цель» такой борьбы. Борьба, соревнование талантов – это единственный вид борьбы, к которой должно стремиться прибегать общество. Но он не отрицает классовую борьбу как средство, не отрицает факта её существования, как тех «колдунов» из народной пословицы.

Генерал имел прекрасное представление о том, что это такое, для чего она служит, как ощущается и что такое классовая ненависть. И это представление, возможно, не вполне чётко осознаваемое им в начале своего управления в стране, постепенно занимало его всё больше и стало в результате для него более ясным и глубоким. И это было одно из его лучших качеств. Омар Торрихос познавал.

Я уже отмечал выше, что перевод понятия классовой борьбы в область международных отношений – это борьба народов за свой суверенитет и полную независимость. И никто даже не осмеливался характеризовать генерала как арбитра в этой борьбе. Геракл говорил: «Я отдаю свою душу за то, что хочу». Генерал Торрихос заплатил жизнью за то, что так ценил и чего он добивался в такой борьбе. И он знал, что рано или поздно ему предъявят счёт и наденут на него ту самую «пижаму из сосновых досок», как он поэтически называл ящик, куда положат его тело. И они положили его туда.

Нельзя проводить такую политику в международных отношениях, не проводя такую же внутреннюю. И наоборот. Термины и слова там и тут разные, но музыка и суть – одни. Для генерала классовое противостояние не заканчивалось его международным и национальным аспектом, но простиралось и на обычную жизнь.

В отношениях между двумя людьми он различал «отношения личные» и «отношения концептуальные», относя к последним отношения классового, социального характера. Концептуальный друг – это товарищ в классовой борьбе, товарищ по одному совместному окопу, и неважно, нравится он вам или нет в остальном. Согласно Торрихосу концептуальные отношения гораздо более ценные, глубокие.

Личные отношения – это отношения всего лишь двух людей. Концептуальные отношения – это отношения двух миров. К сожалению, я потерял одно его письмо, которое он передавал через меня его сыну Мартину, где он расширял эти понятия, говоря о «концептуальных переживаниях» и о «концептуальной любви».

В письме он писал и об отличиях отеческих чувств и «социальных», и об отеческой любви, и о любви социальной, и в связи со всем этим о «социальной» дружбе.

Мартин Торрихос Эспино, сын генерала, президент Панамы в период с 2004 по 2009 год

Основная идея во всём этом заключается, однако, вот в чём: в социальных отношениях, социальных переживаниях, в социальной любви мы – это не мы лично, а целый мир, который плачет, чувствует, страдает и любит. И это мир бедняков.

Обычно в философии либерально-индивидуалистического буржуазного мира личные отношения ставятся вне политики. Для генерала это было не так, он преодолел это проявление либерализма, весьма давно прижившееся в Панаме.

В своей речи на церемонии по поводу ратификации в Панаме Договоров о Канале, стоя в двух метрах от высшего представителя его социального класса – президента США Джимми Картера, – Торрихос публично признаёт его высокие личные моральные качества, но недвусмысленно добавляет, что он тем не менее отличает эти его личные качества от «социальной морали» президента.

В такой форме он как бы рассматривал его как своего личного, но не «концептуального» друга. Смотреть на него как на отца Эмми, как на мужа Розалин – одно дело. И совсем другое – рассматривать его как президента «империи зла». Это, как говорят в Панаме, «мука другого помола», для которой лучше не искать приличного прилагательного. Так классовые и межгосударственные противоречия рождают таковые и между личностями.

Никогда я ещё этого не говорил, но сейчас скажу, что тогда, когда генерал читал эту свою речь, стоя рядом с Картером в здании Новой Гимназии, где проходила та церемония, меня охватило чувство гордости за него. Удивительно, что раньше никто и никогда не комментировал эту речь генерала. Но, как я уже говорил, «хуже нет того глухонемого, который не хочет слышать».

Отношения Торрихоса с Народом всегда были симметричными и двусторонними, с постоянной обратной связью, в согласии с революционной теорией и практикой. Он был его частью, он был с ним в его команде, в одних рядах с ним, и эта его принадлежность к нему была усилена и подчёркнута его смертью и после его смерти. Бедный люд с каждым днём всё более понимает, что он является наследником, хранителем и защитником идей генерала в их же собственных классовых интересах, идей, которые должны крепнуть и привести к революционным изменениям.

Самое опасное, исходящее из стана его врагов, которые не в состоянии унизить генерала, это их стремление бальзамировать генерала, заморозить его идеи там, где их остановил его уход, так, чтобы они не развивались временем и не привели нас туда, где, как он говорил, он будет нас ждать, приветствуя своим воинским салютом. Когда меня спрашивали, является ли генерал марксистом, я отвечал: «Нет, он не марксист». И тут же добавлял, чуть понизив голос: «Ещё нет». Потому что его лучшим достоинством было ежедневно развиваться, обретать новые знания. И я думаю, что я и он вполне обладаем этими качествами.