Большая юрта главы аула традиционно ставилась на краю поселения. Но теперь жилище уважаемого Едиль-батыра расположилось подальше от своих сородичей на расстоянии полета стрелы. Ему нужен был покой. Он умирал.

Отец Касыма ранней зимой провалился в замерзшую реку, когда гнался за волками, которые задрали несколько овец. Тонкий первый лед не выдержал веса батыра вместе с его горячим конем, увлеченным погоней. Его сразу же спасли. Длинными арканами, сплетенными из конских волос, вытащили из полыньи. Мокрого, облепленного ледяными крошками, перенесли в теплую юрту, все тело натерли бараньим жиром. Напоили горячей шурпой из самой жирной овечки, принесенной в жертву духам тут же на белом снегу. Зимой кобылицы, в ожидании приплода, не давали молока, поэтому только теплым верблюжьим молоком с кусочками жаренного бараньего жира поили замерзшего. Но коварный ледяной холод успел глубоко войти в мощное тело батыра. И теперь изнутри забирал всю силу степняка.

С грустными мыслями подходил сын к одинокой юрте, у входа которой было установлено копье с развевающимся знаменем с изображением родовой тамги.

До этого дня отец постоянно навещал Касыма. Маленьким караваном, в котором три лошади, да два навьюченных верблюда, вместе с сопровождающимися, Едиль-батыр въезжал в караван-сарай. Оставив спутникам овец, меха, шкуры, луки, стрелы, конные седла, все то, что получал, добывал и делал аул для обмена на другие товары, заботливый отец пешком спешил во дворец. Дальше караван-сарая на территорию ставки правителя на лошадях, верблюдах и вообще любым животным вход был запрещен.

Никому не разрешалось передвигаться верхом по Сарайшыку, за исключением правителя и его приближенных. Власть на то и власть, чтобы выше должна быть и отличаться от других.

Зато коровьих лепешек, конских, верблюжьих и овечьих отходов не было на чистых улицах города. И запахи были только от приготовления пищи.

Расположившись вдвоем на берегу реки, опоясавшей Сарайшык, подальше ото всех, отец и сын вели неторопливые беседы под нехитрую еду. Никого ближе не было на свете друг у друга. Без матери рос мальчик.

В первую встречу после убийства Касым вначале еще порывался рассказать о трудном испытании и решении, который заставил его выбрать Бату-мурза. Но обнимая мощную шею и вдыхая родной запах, он на мгновение представил себе, как скалящиеся ночные визири катают окровавленную голову отца по пыльному полю и в страхе зажмурился. На все заботливые расспросы он отвечал, что ему нравится в ставке правителя, и он только немного скучает по дому, по отцу. Чуткое родительское сердце что-то подсказывало Едиль-батыру, и он предлагал сыну, забрать его обратно в Степь. Но снова внутренне ужасаясь представленной картиной на поле, Касым, внешне показывал беспечность и отказывался от этого. А только после расставания тихо плакал в одиночестве. Трудный выбор принял и тяжелую ношу нес мальчик.

Теперь Касым сам шел к родному очагу. Пешком, ведя за узды белую лошадь.

После долгого конного перехода он покрыл Аксанлак теплой накидкой, чтобы медленно остывала она, и вечерняя прохлада не застудила разгорячённую кобылицу. Нельзя сразу бросать лошадь после бега. Нужно быть рядом с ней, неспеша идти, успокаивая ее. Чтобы ее сердце постепенно снижало ритм биения, чтобы разгоряченные мышцы не резко остывали. Дав Аксанлак овса из дорожной сумки, Касым поспешил к отцу.

Наклонившись вперед, чтобы не стукнуться головой о низкую перекладину ворот юрты, джигит вошел в родное жилище.

Низкая перекладина в юртах была предназначена для того, чтобы входящие кланялись. Юрта – это обитель счастья, всего самого дорогого и живого, что есть у степняка, и только перед входом в жилище склоняют голову все гордые кочевники, независимо от богатства и положения, а больше нигде и ни перед кем. И еще наклоняются, когда выходят из юрты, таким образом приветствуя мир и воздавая уважение Степи.

В большой юрте отца было жарко. Горел очаг в центре, пахло адраспаном, степным растением, дымом от сожжённых веток которой очищали жилище от злых духов.

– Сынок, айналайын, ты пришел, – лежащий на корпешках и подложивший под голову старое седло вместо подушки мужчина слегка приподнялся. От некогда мощного телосложения батыра осталась только желтая тень. Отец приближался к своему четвертому мушелю, но резко обострившееся морщины делали его стариком.

Глядя на осунувшееся, пожелтевшее от болезни лицо, на ослабленное похудевшее тело, у Касыма непроизвольно выступили слезы. Больной, увидев его взгляд, отвернулся, только сын успел заметить, что глаза отца тоже предательски заблестели. За это мгновение без слов отец и сын мысленно успели передать друг другу самое главное в это время.

– Отец, ты умираешь?

– Да, сынок, я умираю.

– Но так нельзя! Слишком рано!

– Такова жизнь, сынок.

– Как же я без тебя?

– Мне больно оставлять тебя одного в этом мире, сынок.

Такой молчаливый диалог состоялся между сыном и отцом, только глазами они выразили всю любовь друг к другу.

Касым прилег рядом. Отец и сын молча лежали под шаныраком, уставившись в открытое отверстие наверху, наблюдая за звездами и бережно держа друг друга за руки. Ладонь Едиля-батыра, ранее большая, горячая, в ней когда-то легко тонула ладошка маленького сына, теперь с болезнью ссохлась, размерами стала почти равной, как у Касыма. Слова были излишними.