Холодная комната

– Что нужно вам? – спросила скрипачка, положив руку на эфес шпаги.

– Дух твой жидовский из тебя выбить, – сказал Дорош с тяжёлой одышкой. Оба, косясь на шпагу, сбавили шаг и остановились.

– Что ж я вам сделала?

– Ты ударила нашу панночку и украла шпагу, – сказал Явтух.

– Но это неправда. Не ударяла я вашу панночку. А про шпагу мы с нею договорились, что я возьму её.

– Так выходит, панночка лжёт?

– Да, выходит так.

– Тогда отчего у неё на роже синяк?

– Об косяк ударилась.

– А пойдём назад и всё разъясним, – предложил Дорош.

– А нечего разъяснять.

Дорош и Явтух пошли на неё, прищурившись и взяв палки так, чтоб было сподручнее наносить удары. Она стремительно обнажила шпагу.

– Казаки, знайте: буду резаться насмерть! Вам чести мало меня избить, а быть мною битыми – позор лютый.

Два запорожца тотчас остановились и обменялись взглядами.

– Ведь то правда, – сказал Дорош, – чёрт с ней, с кошкой драной! Пошли, Явтух!

– А, пошли! Ноги уж не те – за жидовкой бегать!

Поглядев вслед двум старым бойцам, а потом – на хутор, который через пару сотен шагов должен был исчезнуть для неё навсегда, Ребекка вздохнула, и, вложив шпагу обратно в ножны, возобновила путь.

К полудню её настигли четверо конных. Одним из них был Ивась. Шпага была сразу сломана палкой, и на Ребекку обрушились с четырёх сторон удары плетей. Обливаясь кровью, она упала лицом в траву. С неё содрали одежду, сделали всё, что хотели сделать. Потом опять засвистели плети, до костей рассекая худое, смуглое тело. Когда оно перестало вздрагивать, самый рослый и сильный хлопец ногой ударил сверху по шее. Хрустнули позвонки. Вскочив на коней, казацкие сыновья умчались обратно в хутор.

Из придорожных кустов вдруг вышла собака. Большая, рыжая, с маленькими ушами. Обнюхав то, что было Ребеккой, она уселась, и, задрав морду к жаркому небу, зашлась таким неистовым воем, какого ещё никто никогда не слышал.

Глава пятнадцатая

– Дай, Микитка, я положу на тебя свою ножку!

Часть третья

Ремонт

Глава первая

Бледное солнышко утонуло в море огней, захлестнувшем город. Столбик термометра подползал к минус двадцати. С багряного неба сыпался снег. Из метро валил такой пар, что люди возле дверей шарили руками, будто слепые. Не менее густой пар клубился и над платформой железнодорожной станции, вырываясь из тысяч ртов и носов. Казалось, что воздух и жёлтый свет фонарей трещат от мороза. К краю платформы от касс было не протиснуться. Подходила рязанская.

– Пропускаем? – спросила Дашка-цветочница, обращаясь к двум своим спутникам. Это были Маринка, которая прижимала к груди букетик гвоздик, и Лёшка – широколицый, плечистый парень в валенках, телогрейке, ватных штанах и шапке-ушанке, лихо заломленной на затылок.

– Само собой, – отозвался Лёшка, – я два часа стоять не хочу!

– Ну, а я поеду, – решительно заявила Маринка, – мне полчаса постоять нетрудно.

На лице Дашки резким, базарным образом обозначилось возмущение.

– Ты нормальная? На хер надо стоять, если через десять минут подойдёт голутвинская, пустая?

– Да ни хрена она не пустая будет! А я замёрзла. И хочу спать. Всю ночь не спала.

– Всю ночь она не спала! Кто тебе мешал? – усмехнулась Дашка, – а ну, держи её, Лёха!

Ещё сильнее расширив лицо ухмылкой, Лёшка схватил Маринку за локти. Её лицо болезненно искривилось, но вырываться она не стала. Знала – бессмысленно. Лёшка мог тащить на плечах два мешка картошки. Он каждый день возил её из Коломны и продавал около кафе, напротив Маринки.

Сидячих мест в электричке не было. Народ хлынул в неё потоками.

– Видишь, видишь? – торжествовала Дашка, – тебя бы там раздавили всмятку, как пачку творога!

Двери лязгнули. Электричка тронулась. Отпустив Маринку, Лёшка спросил:

– Покурим?

Вытащил из кармана ватных штанов «Парламент» с ментолом, содрал красную полосочку. Не снимая перчаток, Девушки взяли по сигарете. Лёшка дал прикурить. Маринка закашлялась.

– Дым сигарет с ментолом, – запела Дашка.

– Заткнись! – сказала Маринка, – ты не одна!

– Зато ты одна! Поэтому бесишься.

У Маринки дрогнули губы. Она смолчала и осторожно сделала небольшую затяжку.

– Жених сегодня не приходил к тебе? – спросил Лёшка.

– Какой жених?

– Ну, этот заморыш, …! Как его…

– Матвей, – подсказала Дашка.

– Точно, Матвей! Приходил сегодня?

– Да, утром.

– Жаль, что не днём! Сегодня уж я бы точно рожу ему расквасил.

Маринка сплюнула.

– Как бы ты её ни расквасил, она страшнее твоей не будет.

– Ну, это ты со зла говоришь, – также сплюнул Лёшка, – я не урод.

– Но и далеко не красавец.

– А он – красавец?

– Я бы сказала – да, – встряла Дашка, – он симпатичный мальчик. Но только странный какой-то.

Платформа вновь заполнялась. Лёшка вальяжно грыз сигаретный фильтр, щуря глаза, бесцветные и свирепые, на Маринку.

– Ну и дала бы ему! Чего не даёшь?

– А тебе от этого легче станет?

– Да мне не очень-то тяжело. О себе подумай! Лет-то уж тебе сколько?

– А ну, отстань от неё, придурок! – крикнула Дашка с яростью, выдававшей не столько пламенное желание защитить подругу, сколько досаду – дескать, вот идиот, ничего нельзя рассказать!

Вскоре подошла электричка. Лёшка взял её штурмом, оттолкнув нескольких человек. Две его попутчицы втиснулись вслед за ним, заняли скамейку. Маринка села к окну. Сняв перчатки, стала дышать на окоченевшие руки. Стекло было покрыто изморозью, позволявшей видеть только огни. Когда электричка тронулась и ушла за пределы станции, у Маринки возникло чувство, что она едет не по столице, а по каким-то степям, среди деревень и сёл, занесённых снегом. Дашка и Лёшка громко болтали и пили пиво, банки с которым последний вытаскивал из карманов ватника. Предлагали Маринке. Она отказывалась. Молчала, глядя в окно. Дашке было ехать до Белоозёрска. Она жила с родителями и братом. Имелся, кажется, и жених. Лёшка жил в Коломне. Много людей в вагоне стояло. Когда проехали Выхино, у Маринки к горлу подкатил ком. Она огляделась, и, уступив своё место женщине, пошла в тамбур.

– Возьми меня к себе ночевать! – крикнул ей вслед Лёшка.

– Тебе со мной скучно будет.

В тамбуре было не продохнуть от дыма – курили пять мужиков. Однако, Маринка там простояла до самых Люберец. Выскочив на платформу, она запрятала уши в шапку и подняла воротник дублёнки. Мела метель. Идти предстояло тёмными переулками и дворами. Маринка шла безбоязненно, полагаясь на быстроту своих ног и отвёртку, лежавшую в боковом кармане дублёнки. Снег скрипел под сапожками. Фонари сквозь метель синели, как лица свежих покойников.

Двадцать девять было Маринке. Больше всего на свете она любила спать и пить водку. Спала всегда на боку, да не на одном, а сперва на левом, потом – на правом. Раньше она ставила будильник на два часа, чтоб переворачиваться. Однако, лет через пять, измерив линейкою расстояние между краем левого уха и головой, а затем приставив так же линейку к правому уху, вышвырнула её с будильником в форточку. Но привычка спать на боку и один раз за ночь переворачиваться осталась. Ещё любила Маринка бегать и плавать. На каблуках у неё получалось бегать ничуть не хуже, чем, например, в кроссовках, а босиком – даже лучше. Если ей было куда спешить – ни одна собака, кроме борзой, не могла угнаться за нею. А не любила Маринка, когда на неё орали, и докторов, особенно тёток. Когда две эти мерзкие штуки соединялись, она сама могла заорать, затопать ногами – если, конечно, ноги при этом не были задраны, и умчаться из кабинета, а после этого целый день пить водку и не закусывать. Вот какая была Маринка.

Быстро шагала она под бледными фонарями, но злой мороз, подхваченный ветром, всё-таки догонял её и кусал за пятки. За два квартала от дома она бросилась бежать. Почти добежав, вдруг остановилась, как будто врезавшись в стену, и заорала матом – да так, что к окнам прильнули десятки рож. Как можно было забыть, что дома нет водки? Ещё раз на весь квартал назвав себя дурой, Маринка ринулась к магазину, благо что тот был неподалёку.

– Что, кроме водки? – сразу спросила хрупкая продавщица в белом передничке.

– Шоколадку. Вон ту, молочную, за четырнадцать. И пакетик.

Отдав покупки и сдачу, тётка вздохнула.

– Что это вы вздыхаете? – возмутилась Маринка. Она эту тётку помнила. Та когда-то где-то работала с её мамой.

– А кто мне тут вздыхать запретил?

Вздохнул и охранник, читавший, сидя на стуле, книгу. Маринка за это изо всей силы грохнула дверью и долбанула по ней ногой. До дома остыть она не успела, поскольку тот был в одной минуте ходьбы.

В подъезде царил, мягко говоря, препоганый запах. Утром такого не наблюдалось. Завернув на последний перед своим этажом лестничный пролёт, Маринка всё поняла. На верхней ступеньке, около самой двери её квартиры, сидела какая-то очень странная незнакомка с тёмными волосами. Она сидела, обняв руками коленки и прислонив к ним лицо. Видимо, спала. На ней были джинсы, стоптанные ботинки и кашемировое пальто, имевшее капюшон и пояс. Все это никуда уже не годилось.

Маринка остановилась на середине пролёта. Она не знала, как поступить. Вызывать милицию было бы с её стороны несусветной низостью. Выгонять бродяжку – тем более. Но духан стоял ужасающий, и Маринка нисколько не сомневалась в том, что он чудеснейшим образом проникает в её квартиру. Она решила заговорить с бомжихой.

– Как вас зовут?

Вопрос прозвучал достаточно громко, чтоб не возникло необходимости повторять его, даже если спящая спала крепко. Маринка, впрочем, немедленно пожалела, что приложила столько усердия, потому что ей на башку посыпалась штукатурка. Женщина вздрогнула. Подняв голову, заморгала. Яростно колотя о перила шапкой, чтоб сбить с неё штукатурку, Маринка вглядывалась в лицо несчастной скиталицы с любопытством. Это лицо оказалось хоть и чумазым, но не уродливым, а, скорее, наоборот – довольно красивым. Едва ли женщине было сорок, но тридцать пять наверняка было. Может быть, тридцать семь. Но никак не больше. Дальше Маринке пришлось удивиться ещё сильнее, так как бродяжка раскрыла рот, в котором недоставало лишь двух зубов, и тихо спросила:

– Скажите, вы – Марина Лазуткина?

Голос был весьма низкий и хрипловатый, но абсолютно не отвратительный.

– Я – Марина Лазуткина, – подтвердила Маринка, вновь нахлобучив шапку и хорошенько запрятав под неё уши, – а ты откуда знаешь меня?

– От Аньки.

– От какой Аньки?

– От Карташовой.

Маринка так изумилась, что опять сняла шапку, хотя в подъезде не было жарко. И опять женщина почему-то даже не улыбнулась, глянув на её уши.

– От Карташовой? – пробормотала Маринка, снимая также перчатки, – но я лет двадцать её не видела! И она умерла лет десять назад, насколько я знаю.

– Шесть лет назад, – поправила незнакомка.

– Да? Может быть. И что вы хотите?

Женщина молча стянула с правой ноги ботинок. Вместо носка под ним оказалась грязная бинтовая повязка. Много слоёв бинта. Дама размотала его и задрала ногу. Этаж был освещён слабенько, но Маринка увидела на передней части свода стопы пять небольших ранок, располагавшихся поперёк и как бы слегка дугой. Это было зрелище не из тех, которые допустимы перед едой.

– Как тебя зовут? – спросила Маринка, жестом велев бомжихе опустить ногу. Та опустила и кое-как обмотала ступню бинтом, пропитанным кровью.

– Юля. Мы с ней лежали в одной палате.

– И она всё тебе рассказала?

– Да. Она – мне, я – ей.

Маринка задумалась. От волнения её уши стали пунцовыми. Женщина начала смотреть на них с любопытством.

– Тебе придётся снять с себя всё, включая повязку, – проговорила Маринка, приняв решение, – и как можно скорее, иначе кто-нибудь из моих соседей тебя увидит и милицию вызовет.

– А зачем раздеваться? – недоумённо спросила Юлька.

– Затем, что моя квартира – не туалет Курского вокзала, где, если на пол насрать, никто не заметит. Короче – ты раздеваешься догола, я все твои тряпки бросаю в мусоропровод, ты моешься с мылом, ты чистишь зубы, и мы с тобой говорим. Ты всё поняла?

– А что я потом надену?

– Не бойся, голая не уйдёшь.

Грустно засопев заложенным носом, Юлька стянула ботинок с левой ноги, после чего встала и развязала пояс пальто. Маринка, тем временем, поднялась на площадку, отперла дверь и вошла в квартиру. Пакет она отнесла на кухню, а цветы – в комнату, где поставила в вазу на пианино. Проследовав затем в ванную, она горько вздохнула. Там накануне всё было вымыто и отдраено пемалюксом. Вот закон подлости! Но что делать, раз уж такое произошло? Заткнув ванну пробкой, Маринка под максимальным напором пустила тёплую воду. Тут в коридоре вдруг зазвонил телефон. Да кто там ещё? С мокрыми руками Маринка бросилась к аппарату. Она включила громкую связь, чтоб делать два дела одновременно – снимать дублёнку и разговаривать.

– Да, я слушаю!

– Это я, – раздался голос Матвея, – ты где была? Я уж целый час названиваю!

– Пришлось задержаться. Слушай, я занята! Ты чего хотел?

– Прикол рассказать! На меня тут собака бросилась. Представляешь?

Рука у Маринки дёрнулась, сломав молнию на дублёнке.

– Собака? Где? Какая собака?

– Большая, рыжая! Прямо возле моей палатки! Хотела горло мне перегрызть. Я еле отбился! Точнее, Борька с Алёшкой меня отбили.

– Так они что, убили её?

– Да нет, не убили. Она от них убежала.

– Она тебя покусала?

– Да нет, рукав только разодрала. Хорошо, на мне два бушлата было! А то бы я не знал, что и делать. Вдруг она бешеная?

– Матвей! – вскричала Маринка, сняв, наконец, дублёнку и водрузив её на крючок, – ты можешь приехать?

– Куда? К тебе?

– Да, ко мне! Сейчас! Запоминай адрес…

Продиктовав Матвею свой адрес, Маринка предупредила:

– Но только я не одна.

– А с кем ты?

– С подругой.

Матвей вздохнул.

– Мне ужасно нужно, чтоб ты приехал! – заорала Маринка.

– Ну хорошо, я приеду.

– Возьми с собой что-нибудь! Например, отвёртку. Ты меня понял?

Чуть помолчав, Матвей сказал:

– Да.

И положил трубку. Маринка вышла за дверь. Абсолютно голая Юлька стояла около груды своей одежды, растерянно глядя вниз. Оттуда к ней нерешительно приближались женщина и мужчина с ошеломлёнными лицами. Это были молодожёны, жившие над Маринкой. Поздоровавшись с ними, Маринка грубо впихнула Юльку в свою квартиру, после чего взяла её тряпки и понесла их к мусоропроводу. Когда она проходила мимо молодожёнов, они шарахнулись от неё.

Вонючие тряпки и стоптанные ботинки пришлось спускать в два этапа: сперва пальто, затем – остальное. Заодно в мусоропровод устремились слёзы, хлынувшие из глаз. Хлынули они таким обильным потоком, что вскоре кончились. Но тоскливая злость осталась. Она терзала Маринку все эти годы. Все эти семнадцать лет. «Ну почему я?» – в миллионный раз за эти семнадцать лет шептала Маринка, медленно поднимаясь в квартиру, – «Что за проклятье? Чем я хуже других?»

Войдя, она сначала проверила, не исчезли ли из дублёнки деньги. Нет, деньги были на месте. Тогда Маринка сняла ботинки, заперла дверь и пошла смотреть, что делает Юлька. Юлька лежала в ванне, согнув худые, длинные ноги. Зубы она, судя по тому, что раковина была заплёвана пастой, уже успела почистить. Вода плескалась чуть выше её сосков.

– У тебя нет вшей? – спросила Маринка, слегка взъерошив ей волосы.

– Сейчас нет. Одно время были. Куда-то делись.

В голосе странницы прозвучало что-то вроде досады.

– Наверное, сдохли от вони, – предположила Маринка, и, взяв из шкафчика запасную щётку, также начала чистить зубы. Прежняя её щётка лежала на своём месте и была, кажется, хорошенько вымыта с мылом.

– Значит, она тебя к твоему Матвею приревновала? – раздалось сзади. Маринка вздрогнула. Сплюнув пасту, прополоскала рот. Повернулась. Громкая связь! Конечно! Она всё слышала.

– Не смогла я всё сказать Мальцеву, – продолжала Юлька, – мне его стало жалко. Он – человек хороший. И весьма умный. Но в данном случае – бесполезный.

– Кто такой Мальцев?

– Тот самый следователь, который твоего парня допрашивал.

– А ты что, его знаешь?

Юлька хихикнула.

– Ну, ещё бы! Мне ли его не знать! Он был близким другом моего шефа. Тогда он, правда, работал не в Генеральной, а в городской.

Маринкины уши снова стали краснеть.

– Так ты – из прокуратуры?

– Я – с того света, – не прекращая хихикать, сказала Юлька, – однако, Мальцев и там сумел меня отыскать. Я сперва хотела всё ему рассказать, потом передумала. Нет, нельзя! Слишком хитрожопый. Продаст. Он всех продаёт.

Маринка молчала.

– Он и меня продал, сука, чтоб сохранить свою репутацию! – сорвалась на крик её собеседница, – от него зависело, где я буду! Ты понимаешь?

– Не понимаю. Ты только что говорила, что он – хороший.

– Я говорила, что он – человек хороший! Ты что, не чувствуешь разницу?

– Ты скажи, чего тебе надо, – предложила Маринка, закрутив краны. Взяв затем с полки один из своих халатов, она повесила его на трубу центрального отопления. Юлька хищно сузила глазки.

– Точно того же, что и тебе, если у тебя с ним серьёзно, с этим Матвеем. Она его крови хочет! И не расхочет. Я хорошо её знаю. Ты ещё лучше знаешь её. Я шесть лет искала таких союзников! Ты – семнадцать. Я уничтожу её. Если бы мне было не суждено это сделать, я бы тогда не сбилась со счёта. У меня в школе была пятёрка по математике – я никак не могла нажать спусковой крючок девять раз заместо восьми! Однако, нажала. Поэтому одной пули мне не хватило.

– Если нас трое, давай не будем вдвоём говорить про это, – перебила Маринка, вдруг ощутив головную боль, – Матвей скоро будет. Он обещал взять такси.

Юлька не имела ничего против. Маринка вышла. Вскоре она вернулась, и, положив на раковину стерильный бинт в упаковке, опять ушла.

Вынув пробку, чтоб утекла вода – не более чистая и прозрачная, чем в низовьях Москвы-реки, Юлька поднялась во весь рост. Перед ней висело прямоугольное зеркало во всю стену. В нём отразилось грязно-жёлтое тело, вполне пригодное для замены скелета в анатомическом кабинете. Форма каждого позвонка, каждого ребра, каждого сустава вполне просматривалась. На лицо также трудно было взглянуть без слёз: у углов рта – складки, у глаз – морщинки. Сами глаза – тупые, звериные. Только грудь была ещё хороша, хотя и невелика. Юлька повернулась, чтоб оглядеть заднюю часть тела. Та тоже произвела скорее приятное впечатление, несмотря на пару прыщей. Взяв с полки шампунь, мочалку и мыло, Юлька начала мыться. Без малого полтора часа она с диким рвением отдирала от своей кожи слои вокзальной, дорожной, подъездной, больничной грязи. Наконец, кожа из грязно-жёлтой сделалась розовой. Лицо также помолодело, налившись сочным румянцем. Впрочем, при виде чистых волос Юльке вновь взгрустнулось. Среди них было штук пять седых. Но плакать она не стала.

С кухни, тем временем, доносились тихие голоса. Один из них был маринкин, другой – мужской. Перевязав ногу, Юлька надела висевший на батарее халат и вышла из ванной.

Матвей с Маринкой на кухне резались в дурака. Судя по тому, что Маринка сидела без одного носка и без кофты – на раздевание. Матвей выглядел весёлым. Бутылка водки стояла откупоренная, но полная. На плите жарилась картошка и варились сосиски. Их было много. Десятка два.

– Меня зовут Юля, – сказала Юлька, подсев к играющим. Запах пищи сильно мешал ей сосредоточиться. Оторвав глаза от веера карт, в котором была козырная дама, Матвей назвал своё имя.

– Сейчас, Юлька, кончим и поболтаем, – пообещала Маринка. Ей почему-то было очень смешно.

– Кончать, по-моему, собирается только один из вас, – заметила Юлька, которой было очень досадно. К счастью, игра завершилась скоро.

– Снимай футболку! – крикнул Матвей, со всей силы хлопнув последней картой – той самой козырной дамой, по козырному валету, брошенному Маринкой на стол.

– А вот хрен тебе, у меня ещё один носок есть! – взревела Маринка, как полоумная, и, стянув носок, швырнула его Матвею в лицо. Матвей с трудом увернулся. Заржав, Маринка вскочила и погасила обе конфорки, после чего достала из шкафчика три тарелки и принялась накладывать. Матвей с Юлькой молча разглядывали друг друга. Матвей курил. Юлька размышляла. Он ей не нравился, этот тип.

– Наливайте водку, – распорядилась Маринка, ставя на стол тарелки и три гранёных стакана, – или сперва похаваем?

– А давайте похаваем, – предложил Матвей, бросив взгляд на Юлькины руки. Юлька невольно стиснула кулаки. Подав хлеб и вилки, Маринка села. Начали есть. Матвей и Маринка вежливо не смотрели на Юльку. Та делала над собой поистине героические усилия, чтобы выглядеть человеком. Но, несмотря на это, её тарелочка опустела быстрее, чем если б к ней подпустили свору борзых после травли зайца. Маринка ловко и ненавязчиво положила в неё ещё три сосиски и пару ложек картошки. Через минуту вывалила всё то, что осталось.

– А разве вы не хотите больше? – пролепетала Юлька, жалобно поглядев на неё, потом – на Матвея.

– Жри! – рявкнула Маринка. Когда доели, Матвей плеснул в три стакана по сто грамм водки. Маринка распаковала и разломила на три куска шоколадку. Выпили. Мозги Юльки сразу обволокло туманом. Она вскочила и стала ходить кругами по ледяному полу, как это делала императрица Екатерина Вторая, чтоб не уснуть за чтением важной книги. Не останавливаясь, спросила Маринку:

– Ну что, ты всё ему рассказала?

– Всё, – звякнула Маринка своим тонюсеньким голоском, как связкой ключей. Матвей усмехнулся.

– И про икону? – стала уточнять Юлька.

– И про икону.

– И про собаку?

– И про собаку.

– И про Анькину ногу?

– И про Анькину ногу.

– И про мальчишку этого?

– Да, про Петеньку.

– И про то, как ты ночью зашла в тот дом?

– Разумеется.

– И про то, что ты там увидела, кроме этой иконы?

– Кроме этой иконы, я там ничего не видела.

Юлька резко остановилась и поглядела на собеседницу. Та зевала.

– Совсем-совсем ничего?

– Ну да, там было темно. А перед иконой слабенько так горела лампадка медная. Я икону схватила и понеслась домой со всех ног.

С этими словами Маринка догрызла свой кусок шоколадки, встала и зажгла газ под чайником. Потом села. Её лицо казалось бесстрастным. Юлька, преодолев желание дать ей в лоб, резко повернулась к Матвею.

– И что ты думаешь про всё это?

– Да я про всё это даже и думать не собираюсь, – сказал Матвей, закурив, – мне две моих бабки с четырьмя тётками столько всякой херни понагородили про нечистую силу, когда я маленький был, что меня от всех этих оборотней, русалок, ведьм, упырей и церквей в озёрах до сего дня тошнит. Давайте мы эту тему лучше закроем.

– Одну минуточку, – возразила Юлька и осторожно, стараясь не наступать на грязь в коридоре, направилась к телефону. Сняв с него трубку, она нажала восьмёрку, потом – ещё десять кнопок. Это был номер Мальцева. Тот мгновенно вышел на связь. Видимо, держал телефон в руке.

– Я вас слушаю.

Голос выдавал взвинченность и усталость. Он прозвучал на фоне шума мотора.

– Ещё раз здравствуйте, Сергей Афанасьевич. Это Юля.

– Юленька, ты? – очень удивился или прикинулся удивлённым Мальцев, – рад тебя слышать! Искренне рад. Ты где?

– Далеко от вас. Не доедете. Да оно того и не стоит. Вы сейчас можете говорить?

– Конечно, могу.

– А слушать?

– Тем более.

– Тогда слушайте. Я вам утром врала. Я всё, всё, всё помню. Мало того – я кое-что знаю. Я знаю больше, чем Хусаинов знал. А его убили именно потому, что сочли чрезмерно осведомлённым. Я знаю, кто она и откуда. Я знаю, за что она убивает. И я могу её взять.

– Отлично, – произнёс Мальцев прежним, полушутливым тоном, – однако, если ты знаешь больше, чем Хусаинов, то почему до сих пор жива? Это нелогично.

– Это очень логично. Как и любая мразь, она хочет, чтоб перед ней трепетали, и потому не трогает тех, кто, по её мнению, сломлен и не решится выдать её. Иногда она ошибается. Например, ошиблась с Анечкой Карташовой. Со мной, как видите, тоже. Она уже это поняла и потому скоро начнёт охоту за мной. Но если вы попытаетесь брать её на живца, она затаится. Так что, лучше не суйтесь. Живец возьмёт её сам. Я её возьму. Я вам её притащу, Сергей Афанасьевич. Генерал-майорские звёзды вас не минуют, мой дорогой! Я это вам гарантирую. Вы мне, главное, не мешайте.

– Да мне полковничьих звёзд хватает, Юлия Александровна! Но я рад, что вы, как шесть лет назад, полны сил и бодрости.

– Да, конечно, меня в психушке перекололи! – взвизгнула Юлька, – так подбодрили, что я пять лет потом хохотала: три года – в зоне, где мои ранки окурками прижигали, чтоб я бинты не просила, потом два года – на воле, где что-либо просить уже было не у кого! Ведь вы, Сергей Афанасьевич, всё сделали для того, чтоб я перестала быть человеком! Именно вы!

– Что ты говоришь? – взорвался и Мальцев, – я тебя заставлял для самозащиты бить безоружного человека сковородой по затылку? Я тебе не давал квартиру приватизировать? Я учил тебя на врачей бросаться в больнице?

Юлька заплакала.

– Вы – скотина, господин Мальцев! Просто скотина!

Плакала она долго. Глотала слёзы, плевалась. Матвей с Маринкой окаменело слушали и смотрели. Мальцев молчал. Наконец, смягчился.

– Юля! Ты можешь мне объяснить, чего ты от меня хочешь?

– Да, Сергей Афанасьевич, я могу это объяснить. Я хочу, чтоб вы сейчас вспомнили обстоятельства смерти Анечки Карташовой. Вы интересовались ими по моей просьбе шесть лет назад. Если вы забыли…

– Юля, я ещё молод для склероза. Не тяни время.

– Хорошо, хорошо, товарищ полковник! Раз вы всё помните, то спросите сейчас Матвея, что с ним сегодня произошло. А потом, пожалуйста, расскажите ему о том, чем я занималась шесть лет назад. Мне кажется, что он должен об этом знать. Иначе ему – конец, Сергей Афанасьевич. Понимаете?

– Дай-ка трубку Матвею, – сказал Сергей Афанасьевич, помолчав. Потом зашуршал пачкой сигарет, щёлкнул зажигалкой. Положив трубку на тумбочку, Юлька жестом подозвала Матвея. Тот подошёл.

– Ни слова не говори ему про Маринку, – шепнула Юлька. Матвей взял трубку и поздоровался. Что-то выслушав, стал рассказывать про собаку. У Юльки не было сил стоять. Она прошла в комнату, и, без света найдя диван, легла на него. Уснула.