Моя жизнь в дороге. Мемуары великой феминистки

Почему-то этот малоизвестный факт показался мне очень трогательным. Эти двое мужчин как будто тянулись друг к другу. Доктор Кинг высказывал более радикальные убеждения, когда речь заходила о Вьетнамской войне, а Малколм Икс начинал говорить о «бескровной революции». Если ситуацию форсировать, последствия могут стать еще более трагичными; но бывает так, что вместе подобные события образуют контекст для масштабного круга совета.

III

Благодаря миссис Грин и многим другим женщинам, которые нашли в себе храбрость бороться за себя и за других, я начала понимать, что и женщины были «чужеродной» группой. В этом понимании, в свою очередь, заключался ответ на многие другие вопросы. Например, почему у Конгресса было мужское лицо, а у соцобеспечения – женское; почему домохозяек называли «неработающими женщинами», хотя их рабочий день был дольше, тяжелее и менее оплачиваемым, чем у любой другой категории работников; почему женщины составляли 70 % рабочей силы на производствах – оплачиваемой и неоплачиваемой, – но при этом владели лишь 1 % собственности; почему «мужественность» подразумевала способность вести за собой, а «женственность» – быть ведомой в странном танце повседневности?

Я все чаще ловила себя на мысли, что мне хочется рассказать миру об этом новообретенном знании, как будто миру было не все равно.

Но на дворе были 60-е, и даже мой весьма открытых взглядов редактор признался, что если напечатает статью о равенстве женщин и мужчин, то сразу вслед за ней ему придется выпустить другую, о том, что женщины на самом деле не равны мужчинам, – дабы соблюсти принцип объективности.

Я стала искать утешения в написании биографий Марго Фонтейн – танцовщицы, какой хотела бы стать и я, но не стала, – или Дороти Паркер, Саула Беллоу и других писателей, которыми я восхищалась и которые ближе всех были к моему идеалу писателя. Потом мне написали две женщины из лекционного бюро с просьбой выступить перед аудиторией, заинтересовавшейся этой новой темой – «Освобождение женщин». Дело в том, что в журнале «New York» как раз вышла моя статья «После власти черных. Освобождение женщин». Поводом к ее написанию послужило пробуждение моего собственного сознания – ведь и я сама долгое время хранила вынужденное молчание по поводу сделанного когда-то аборта. Как и многим женщинам, мне внушили чувство вины. Как и многие, я не понимала, что, если женщинам запрещено самим распоряжаться собственным телом, на то есть политические причины.

Предложение меня заинтересовало, но было одно весьма существенное препятствие: я боялась выступать на публике. Мне так часто приходилось в последнюю минуту отменять интервью на телевидении по случаю выхода той или иной статьи (ведь этого всегда ждут от автора), что некоторые программы занесли меня в черный список. К счастью, у меня была подруга по имени Дороти Питман Хьюз. Она стояла у истоков борьбы с сексизмом и ратовала за организацию в Нью-Йорке образовательных учреждений для детей разных рас. И еще она была бесстрашным оратором, матерью и членом огромного чернокожего семейства, жившего в пригороде Джорджии, – словом, полной моей противоположностью.

Мы познакомились, когда я написала статью о ее детском образовательном центре на базе общины для журнала «New York»^[23]. Когда мы сидели на детских стульчиках и ели свой обед из бумажных тарелок, ее единственный ассистент – молодой радикал из Италии – поделился с нами своей печалью: его девушка отказалась выходить за него замуж, потому что после свадьбы он собирался запретить ей работать. Мы с Дороти тогда еще не были знакомы, но единодушно принялись проводить параллели между равенством женщин и прочими его радикальными идеями. И получилось!

Поскольку «индивидуальное занятие» увенчалось успехом, Дороти предложила выступить перед аудиторией вместе, после чего каждая могла бы углубиться в рассказ о собственном – отличном и вместе с тем параллельном – опыте, и, если я вдруг собьюсь или споткнусь, она подхватит.

Мы сразу поняли, что совместное выступление белой и черной женщин привлечет гораздо более разнообразную аудиторию, чем каждая из нас в отдельности. К тому же, если я сразу признаюсь, что боюсь выступать на публике, аудитория отнесется ко мне не только с бо́льшим терпением, но и с сочувствием. Опросы общественного мнения показали, что многие люди боятся публичных выступлений пуще смерти, так что я была не одинока.

Мы начали со школьного подвала, где нас слушали всего несколько человек на складных стульях. Потом были общественные центры, профсоюзы, провинциальные театры, группы по борьбе за право на соцобеспечение, спортзалы старшей школы, ассоциации молодых христианок и даже парочка стадионов.

Вскоре мы увидели, что людям и в самом деле небезразлична простая мысль: индивидуальный характер и способности каждого отдельно взятого человека гораздо важнее любых ярлыков и этикеток – будь то пол, раса, социальное положение, сексуальная ориентация, этническая принадлежность, религиозные убеждения и тому подобное.

Вот почему первые десять лет своей «дорожной» жизни я постоянно где-то выступала – то в Ассоциации женщин-предпринимателей и профессионалов, то в Американской ассоциации женщин с высшим образованием, даже в Национальной женской организации. Я бывала в студгородках, на собраниях Национальной организации по защите прав на благосостояние, Объединения работников ферм, «С 9 до 5» (новой организации офисных работников, которые также боролись за свои права), лесбийских групп, которые порой отвергались и обычными феминистками, и геями-мужчинами. Кроме того, я участвовала и в политических кампаниях – против войны во Вьетнаме и за новых кандидаток-феминисток.

Со временем мы пришли к мнению, что своей деятельностью создаем некий контекст, в котором сама аудитория могла собраться в один большой круг совета и наконец почувствовать себя не сумасшедшими и не одинокими, что есть и другие люди, которые, как и они, понимают всю несправедливость сложившегося положения вещей; что они наконец могут быть собой и одновременно найти единомышленников. Как когда-то в Индии, оказавшись в этом кругу, каждый рассказывал свою историю, и часто истории эти длились вдвое дольше наших выступлений.

В самом конце 1960-х, когда встречи только начались, основным поводом собраний была Вьетнамская война. Люди оккупировали здания и сжигали призывные билеты. В это самое время из подполья стали мало-помалу выходить на свет движения геев и лесбиянок, а коренные американцы предпринимали отчаянные попытки предотвратить уничтожение своих языков, культуры и истории. Как обычно, идеи свободы оказались заразительными.

Несколькими годами ранее, в тех же 1960-х, женщины лет на десять старше меня начали мало-помалу отвергать «загадку женственности» городских окраин, с язвительной точностью описанную Бетти Фридан в одноименном бестселлере, и требовать положенной им по праву оплаты труда. Фридан первой отважилась дать имя потребительской роли, прославляемой и навязываемой журналами своим читательницам, – хотя, справедливости ради, редакторам этих журналов ее, в свою очередь, навязывали рекламодатели.

Но более молодым и более радикально настроенным женщинам больше не нужна была просто какая-нибудь работа и кусок уже существующего пирога. Им хотелось самостоятельно испечь принципиально новое блюдо.

В конце концов даже самые консервативно настроенные были вынуждены признать, что в феминистическом движении должны участвовать все – лесбиянки и женщины, живущие на субсидии, цветные женщины, для которых расовые вопросы в этой борьбе переплелись с вопросами гендера и сексуальной ориентации; словом, все. В то же время женщины более радикальных взглядов самых разных рас и социального положения перестали относиться с презрением к мысли о том, что перемены должны производиться как внутри системы, так и извне. И хотя исходное положение участниц разнилось, что, в свою очередь, порождало боль и непонимание, к концу 1970-х все они – беспокойные, преисполненные идеалистических взглядов и разногласий – стали эффективными элементами единого движения.

Мне было чуть за тридцать, поэтому я оказалась между двумя группами женщин, одна из которых пыталась интегрироваться в общество, а другая – преобразовать его. Однако в силу своего опыта я все-таки тяготела к молодым и более радикально настроенным. Я не была замужем и не жила в трущобах. Всю свою жизнь работала, однако и в мире журналистики «гендерное гетто» представляло собой не просто стеклянный потолок, но самый настоящий стеклянный бокс. Кроме того, Индия научила меня, что все изменения берут свое начало внизу – подобно дереву, – а каста или раса только усугубляют и без того тяжкое положение женщины, усиливая эффект вдвое или втрое. Вскоре из искры феминизма разгорелось пламя, охватившее весь материк, от побережья до побережья, а многие воспринимали его как самый настоящий пожар. По мнению религиозных правых и большинства представителей массовой культуры, мы бросали вызов самому Богу, семье и поддерживаемому ими патриархальному строю. Оставшиеся «мейнстримовцы» и левые считали, что, поднимая вопрос о несправедливом отношении к женщинам, мы тем самым отвлекаем общественность от споров о классах, расах и прочих проблемах, которые, по их мнению, были более насущными, поскольку затрагивали и мужчин.

Тем не менее идея равенства оказалась столь заразительна, что правые вскоре объявили феминизм угрозой наравне со светским гуманизмом и безбожным коммунизмом.

 

Традиционные американские партии начали поддерживать идеи равенства на опросах общественного мнения, несмотря на то что некоторые явления, например сексуальные домогательства или домашнее насилие, по-прежнему воспринимались как «часть повседневности».

После рождения ребенка Дороти решила меньше путешествовать, и моими партнерами по выступлениям стали подруги и коллеги – Маргарет Слоан, чернокожая поэтесса-феминистка и активистка из чикагского Саутсайда, и Флоринс Кеннеди, адвокат по делам о защите гражданских прав и харизматичный оратор, которую можно цитировать бесконечно. Фло оказала мне особую поддержку. Так, когда мне нужно было привести статистические доводы, чтобы доказать факт дискриминации, она отвела меня в сторону и терпеливо объяснила: «Когда ты лежишь в овраге, а твою ногу придавил грузовик, ты не посылаешь кого-нибудь в библиотеку, чтобы выяснить, сколько этот грузовик весит. Ты просто сбрасываешь его».

Я обычно выступала первой – тем более что после Фло всегда был риск испортить общее впечатление аудитории. Каждая из нас рассказывала свою историю о том, как надуманные расовые, гендерные, социальные, сексуальные и прочие ограничения – вплоть до чрезмерной маскулинности, сковывающей мужчин, – мешают развитию таланта. Чтобы обеспечить некое равновесие между мужской и женской частью аудитории и ораторов, мы старались как можно эффективнее распределить время между собственными выступлениями и свободным обсуждением. Я ощущала действенность этого метода, когда кто-то из присутствующих в одном конце зала задавал вопрос, а с противоположного конца отвечали. Люди вставали и высказывали свои соображения, о которых они, возможно, не стали бы говорить даже с близким другом.

Вместе и по отдельности мы своим существованием и деятельностью опровергали очередной дискредитирующий феминисток стереотип: что все мы были представительницами «бело-среднего класса» – так в тогдашних СМИ (и верящих им теперь академических кругах) односложно называли женское движение. В действительности же первый в истории общенациональный опрос мнения по вопросам гендерного равенства, проведенный среди женщин, показал, что темнокожие женщины вдвое чаще белых поддерживали это движение^[24]. Если бы в опросе участвовали латиноамериканки, азиатки и представительницы коренных народов Америки, а также прочие цветные женщины, результаты были бы еще более поразительными.

Ведь тот, кто стал жертвой одной формы дискриминации, с большей вероятностью признает другую.

Кроме того, у расизма и сексизма много общего – как на собственном опыте пришлось убедиться миссис Грин и миллионам других людей, – и искоренять их нужно тоже одновременно.

Подобное расовое многообразие среди моих попутчиц помогло мне заметить в этой стране множество важных вещей, которые не могут не вызывать беспокойство. Так, несмотря на то что все мы говорили об освобождении женщин, журналисты задавали мне вопросы о женщинах, а потом спрашивали Дороти, Фло или Маргарет о гражданских правах. Хотя Фло была на восемнадцать лет старше меня и к тому же довольно известна как адвокат, защищавшая женщин. Некоторое время мы терпеливо сносили эти попытки разделить нас и лишь потом возмущались – полушутливо-полусердито, как Фло, или с отсылкой на историю, как Маргарет, процитировавшая бессмертные слова Соджорнер Трут: «Разве я не женщина?» Это была лишь верхушка айсберга, лишь поверхность общей проблемы: нежелание СМИ замечать многих цветных женщин, ставших первопроходцами в борьбе за свои права.

Подобно тому, как образ может затмить суть, лишь многолетняя упорная борьба способна помешать опасениям осуществиться.

Порой гендерная политика принимала и вовсе жалкие и чудны́е формы. Например, меня до тридцати с лишним лет – до того, как я утвердилась в роли феминистки, – называли «хорошенькой девочкой», а потом я внезапно услышала в свой адрес «красавица». Теперь ко мне не только чаще прежнего применяли эпитеты, связанные с внешностью, но и прямо заявляли, что моя внешность есть единственная причина, по которой на меня вообще обращают внимание. В 1971 году в газете «The St. Petersburg Times» вышла статья под заголовком «Красота Глории идет вразрез с ее миссией»^[25]. Лишь спустя несколько лет я поняла, с чем связана такая внезапная перемена отношения к одному и тому же человеку. Все дело в том, что, по мнению общественности, я как феминистка должна была быть непривлекательной, и лишь потому, что не укладывалась в этот стереотип, меня удостаивали подобных эпитетов. Подтекст был таким: «Если ты можешь подцепить мужика – зачем тебе равная с ним зарплата?»

За этим последовали обвинения в том, что меня слушают только за мою внешность, а значит, я – продукт СМИ. И хотя на протяжении всей своей карьеры я была внештатным автором и никто не говорил мне, что статьи мои публикуют только благодаря тому, как я выгляжу, теперь это стало универсальным объяснением – сколько бы я ни работала. И не важно, что почти всегда получалось с точностью до наоборот – например, когда мой литературный агент отправил меня к редактору крупного национального издания, тот только отмахнулся: «Нам не нужна хорошенькая девочка – нам нужен писатель!» Даже дожив до седых волос, я буду воспринимать как оскорбление и беспочвенное обвинение саму мысль о том, что все мои достижения стали возможными только из-за смазливой внешности.

К счастью, благодаря своим путешествиям и выступлениям я встретила немало здравомыслящих людей. Так, однажды, когда один репортер заговорил о моей внешности как о чем-то несравненно более важном, чем всё, что я могла бы сказать, одна пожилая женщина в зале встала со своего места. «Не волнуйся, милая, – сказала она мне, желая утешить. – Главное, чтобы тот, кто мог сыграть в игру – и выиграть, – сказал: “Игра ваша выеденного яйца не стоит!”».

Еще я многому научилась у своих партнеров по выступлениям. В частности, когда мы были на Юге, какой-нибудь мужчина в зале обязательно высказывал оригинальную мысль, что выступающие вместе черная и белая женщины непременно должны быть лесбиянками. На это у Флоринс Кеннеди также был заготовлен замечательный ответ: «На мое место метите?»

Если меня называли лесбиянкой – а в те времена феминистки-одиночки в общественном сознании не могли быть никем иным, – я просто отвечала: «Спасибо». Таким образом, я ничего не сообщала о своей личной жизни, приводила «обвинителя» в замешательство, открыто выражала солидарность с настоящими лесбиянками и к тому же веселила аудиторию.

Со временем я стала понимать, что подобное взаимопонимание возможно, только когда все участники – на одной волне. Постепенно перестала бояться выступать в одиночку. Бывало, меня вновь охватывало волнение – как приступ малярии, – но я усвоила главное:

аудитория может стать твоим партнером, если научиться не только говорить, но и слушать ее.

Когда вместе с командой редакторов и авторов я начала работать над журналом «Ms.», то стала путешествовать не только ради интересных историй, но и для того, чтобы заключать договоры о рекламе с производителями машин. Те нехотя принимали предложение, уверенные в том, что решение о покупке машины – прерогатива мужчин. Еще я пыталась объяснить производителям женских товаров, почему в журнале нет рекламы модных марок одежды, косметики или кулинарных рецептов и статей, в которых пропагандировалась или рекламировалась бы соответствующая продукция. И уговаривала владельцев газетных киосков взять на продажу принципиально новый женский журнал, чья обложка отличалась от всех прочих. Помню, как ездила из одного города в другой и покупала пончики и кофе для мужчин, грузивших рано утром коробки с журналами в грузовики, в надежде, что они убедят хозяев киосков хотя бы открыть наши коробки.

Вскоре я стала ездить и по разным штатам, пропагандируя внесение поправки о равных правах или призывая избирателей голосовать за ту или иную кандидатку, представлявшую потребности и взгляды большинства женщин, или же за кандидатов-мужчин, которые это делали; или собирая средства для разных нужд движения, за которое болела всей душой.

В 1980-х годах вышла моя первая настоящая книга – «Возмутительные деяния и ежедневные бунты» («Outrageous Acts and Everyday Rebellions») – и я открыла для себя новый вид путешествий: писательские гастроли. Была там и «писательская свита», часто состоящая из таких же «вольных птиц», которые знали все города маршрута и выискивали писателей, чтобы договориться об автограф-сессиях и интервью в СМИ. После выхода этой и еще двух книг с последующими гастролями в 90-х я поняла, что книжные магазины – идеальная площадка для выступлений и общения. Туда мог прийти кто угодно – независимо от того, хватало ему денег на книгу или нет, – а пространство, отведенное для проведения сессий и интервью, само собой подразумевало организацию в дискуссионные круги. Ни один компьютер не подарит такого чувства единомыслия и сопричастности, и потому чем ближе магазин к народу, тем с большей вероятностью он будет процветать.

Знаю: некоторые писатели ненавидят гастролировать, и, может быть, я и сама ненавидела бы, если бы мне раз за разом приходилось действовать по одному и тому же сценарию. Но со временем я полюбила эти спонтанные собрания в торговых центрах, университетских магазинах и маленьких книжных, с которыми никогда не сравнятся сетевые магазины. Там всегда были кофе, уютные кресла и море книг, где люди открывали для себя интересы и увлечения, о которых прежде и не догадывались. Недавно в Индии вышла моя книга^[26], и я объехала все книжные магазины от Джайпура до Нью-Дели и Калькутты. Я выступала в самых разных местах – от крупных, шумных сетевых магазинов до маленьких, наполненных жаркими обсуждениями и звенящей творческой энергией. Если бы мне довелось выбирать универсальное место для выступлений, будь то Нью-Йорк, Кейптаун, Австралия или Гонконг, – это был бы книжный магазин.

Каждый писатель создает собственный мир. Я видела, как Бетт Мидлер подписывала каждую новую книгу для сотен своих поклонников, в смешной шляпе, похожей на фортепиано. Оливер Норт – участник «Иран-контрас», скандала вокруг продажи оружия, – нанял двух охранников с плохо замаскированными пистолетами, отказался отвечать на вопросы и только раздавал автографы под каждым экземпляром собственной книги «Под огнем: Американская история – Взрывная автобиография Оливера Норта»^[27]. Айген Поо, получившая «грант для гениев» от Мак-Артура за организацию домашних работников, превратила автограф-сессию в ралли. После мероприятия ни у кого из гостей не осталось сомнений: долголетие – не наказание, а благословение и к 2035 году число американцев старше восьмидесяти пяти лет – которое на тот момент составляло двенадцать миллионов – удвоится, а значит, понадобится больше работников по уходу за домом, и эти работники должны иметь те же права, что и все прочие категории.

Я не верю, что с развитием технологий книжные магазины полностью исчезнут, – ведь и фильмы о природе не могут заменить пикники и прогулки по сельской местности.

 

Куда бы я ни поехала, книжные по-прежнему везде похожи на центральную городскую площадь.

IV

Есть события, разделяющие жизнь на «до» и «после». Я заметила, что многие люди в ответ на просьбу назвать такое событие рассказывают о моменте, когда почувствовали сильный эмоциональный контакт с действительностью, – рождение ребенка, прогулки по улицам Нью-Йорка после 11 сентября или рассматривание фотографий нашей хрупкой планеты из космоса.

Для меня таким событием стало мероприятие, о котором вы, возможно, даже не слышали: Национальная женская конференция в Хьюстоне 1977 года. Пожалуй, ей стоило бы присудить приз как самому важному событию, о котором никто не знает. За три дня – плюс два года, предшествовавшие ей, – моя жизнь изменилась, обогатившись новыми знаниями, возможностями и знакомствами с женщинами, которые стали моими соратницами. Кроме того, именно благодаря этой конференции образовалось масштабное движение, объединившее самых разных людей со схожими проблемами и ценностями. Это была вершина эволюции кругов совета.

Не только я после Хьюстона стала другой. В последовавшие за конференцией годы я встретила немало женщин, побывавших на ней, и каждая признавалась, что и ее жизнь бесповоротно изменилась. Изменились их надежды и представления о возможном – о том, каким может быть мир для женщин в целом и для каждой в отдельности.

На эту конференцию съехалось восемнадцать тысяч наблюдателей из пятидесяти шести стран, и от каждого штата и округа должен был выступать свой делегат. Таким образом, с точки зрения географии, экономики и расового многообразия это было самое значимое собрание, какое когда-либо видела эта страна; настолько, что даже Конгресс не шел с ней ни в какое сравнение. Вопросы к обсуждению также отбирались в каждом штате и округе по отдельности. Это был конституционный конвент для женской половины страны. В конце концов, вход на тот, исторически первый, нам был заказан.

Если вам уже стало любопытно, почему вы никогда не слышали об этом мероприятии, – я рада. Все началось в 1972 году, когда ООН объявила, что 1975-й будет Международным годом женщин – сразу после Года ребенка и Года семейных ферм. В 1974 году президент Джеральд Форд учредил делегацию из тридцати девяти человек, которая должна была представлять женщин США, и поставил во главе ее мужчину из государственного департамента.

Но была одна женщина, которая всерьез решила выяснить реальные потребности и чаяния женской половины этой страны, и это была конгрессвуман Белла Абзуг, а она не привыкла мелочиться. Соавтором она взяла свою коллегу Пэтси Минк, а идейным вдохновителем революционной части закона – конгрессвуман Ширли Чизхольм. Для этого требовалось федеральное финансирование пятидесяти шести открытых конференций, репрезентативных с экономической и расовой точек зрения, которые в течение двух лет должны были пройти в каждом штате и округе. Делегаты и вопросы, отобранные на каждом из таких собраний, отправятся на национальную конференцию в Хьюстоне. Там пройдет голосование за Национальный план действий.

Цель – представить американских женщин не только внешнему миру, но и нашим лидерам в Вашингтоне и административных органах отдельных штатов.

Наконец, будут найдены демократические ответы на классический вопрос: «Чего хотят женщины?»

Трудно представить, что кто-то, кроме Беллы, мог задумать и осуществить события подобного масштаба, не говоря уж о том, чтобы иметь наглость попросить Конгресс профинансировать их. И хотя мы вместе организовывали кампанию на Манхэттене (где ее любили), в Вашингтоне (где ее боялись) и в составе женского движения (которое во многом держалось на ней), я не ожидала, что она замахнется на такой уровень. На это мероприятие были приглашены женщины из каждого штата и округа, чтобы участвовать в обсуждении и принятии решений по таким вопросам, как свобода выбора в отношении деторождения и абортов, права в области социального обеспечения, права лесбиянок, насилие в семье и исключение домашних работников из трудового законодательства. Белла просила у Конгресса 10 миллионов долларов. На самом деле это была выгодная сделка – ведь тогда на каждую взрослую женщину приходилось бы по двадцать восемь центов, но Конгресс был в шоке. Голосование было отложено на год после планируемой даты проведения первой конференции. В конце концов сумму снизили до 5 миллионов, финансирование утвердили и назначили конференцию на ноябрь 1977 года, выбрав местом ее проведения Хьюстон.

Для организации этого крупномасштабного проекта президент Джимми Картер учредил новую комиссию Международного года женщин. Я была одним из ее членов и вместе с тремя десятками других участников стала колесить по стране, чтобы провести пятьдесят шесть двухдневных конференций.

Призна́юсь: так страшно мне еще не было никогда в жизни. Организация мероприятия немного походила на проведение президентской кампании, только при гораздо меньших ресурсах. В ходе подготовки нужно было учредить представительный орган планирования в каждом штате и округе, в том числе среди групп, которые, быть может, никогда прежде не объединялись. Я усвоила огромную разницу между протестом против чужих правил и изобретением своих собственных; между вопросом и делом.

Процесс выбора делегатов был пугающе открытым. Любой человек шестнадцати лет и старше мог пройти выборы, если получившаяся в результате группа будет репрезентативной по отношению к штату с экономической и расовой точки зрения.

Успех может нести в себе не менее катастрофические последствия, чем поражение, и на этот раз почти так и было.

На конференции съехалось такое количество женщин, словно мы откупорили некий подземный источник желания. Они заполнили студгородки и правительственные здания – словом, те места, где мы могли собираться в соответствии с нашим скудным бюджетом.

В Вермонте, несмотря на гололед и снег, собралось более тысячи женщин – столь масштабной женской конференции этот штат еще не видел. На случай, если большинство из них не сможет принести из дома обед в пластиковом пакете, у нас был заготовлен праздничный гусь для этой самой первой из конференций отдельных штатов.

На Аляске в аудиторию, рассчитанную на шестьсот человек, пришлось впихивать семь тысяч. К счастью, многие женщины великодушно согласились сесть на пол.

В Олбани – столице штата Нью-Йорк – более одиннадцати тысяч женщин, вчетверо больше, чем мы планировали, выстроились у правительственных зданий под палящим июльским солнцем и почти всю ночь провели в душном подвале, где проходило голосование за делегатов и вопросы к обсуждению. Сама я собиралась заехать в Олбани на церемонию открытия, а потом – домой, писать и зарабатывать; а в итоге провела там два дня и две ночи, без постели и даже зубной щетки, помогая организовывать очереди.

События в других штатах стали для нас лишним доказательством того, что все это время мы жили в счастливом неведении. Было очевидно, что далеко не все ставили перед собой цель озвучить мнение большинства. Так, всего 2 процента населения Вашингтона были мормонами – и при этом о своей принадлежности к ним заявила почти половина женщин, пришедших на конференцию в этом штате. Ту же диспропорцию мы наблюдали и в Мичигане, и в Миссури, где со стороны мормонов была предпринята массовая попытка помешать внесению поправки о равных правах, которая на тот момент как раз была в стадии ратификации и голосование за которую должно было состояться на конференции в Хьюстоне^[28]. Несмотря на то что поправку поддержали более 60 процентов американцев, мормоны едва не отлучили от своей церкви одну женщину за агитацию^[29]. Кто-то полагал, что оппозицией движет страх, что после принятия поправки женщины откажутся от своей традиционной роли – ведь теперь за стенами дома у них будут равные с мужчинами права. Другие считали, что из-за поправки страховые компании, принадлежавшие мормонам, потеряют прибыль с отменой гендернозависимых тарифов, как это произошло с тарифами, зависевшими от расы. Так, некурящая женщина часто вынуждена была платить больше курящего мужчины. Почему? Потому что в среднем женщины жили дольше. Кроме того, по заявлению оппозиции, внесение поправки о равных правах могло привести к организации общих туалетов, введению для женщин обязательной службы в армии, потере необходимости содержания жены мужем и многим другим неприятностям, что было весьма далеко от реальности.

Решив, что только правда и открытость помогут устранить большую часть проблем, Белла организовала пресс-конференцию, чтобы рассказать о попытке подтасовать численность одной религиозной группы. Члены конгресса из штатов, где мормоны обладали политической силой, обвинили Беллу в религиозной предвзятости и потребовали публичных извинений – и она их принесла. Это был единственный раз за всю мою жизнь, когда я видела, чтобы она подчинилась власти.

Некоторые религиозные группы действовали с точностью до наоборот. Например, на конференцию в Миссури приехало около пятисот христиан-фундаменталистов – женщин и мужчин, – которым дали время на то, чтобы проголосовать, но не успеть запятнать себя участием в открытой дискуссии. Во многих штатах католики приехали на конференцию с брошюрами и транспарантами, агитировавшими против абортов и контроля рождаемости – несмотря на то что женщины-католички не реже других прибегают к этим методам (а может быть, именно поэтому). В Оклахоме фундаменталисты проголосовали за то, чтобы признать ведение домашнего хозяйства «самой важной и выгодной карьерой для женщины», после чего объявили окончание собрания.

Именно в тот момент я поняла, что для некоторых людей религия – эдакая форма политики, которую нельзя критиковать.

В Миссисипи членов ку-клукс-клана настолько встревожила мультирасовая конференция, что они вызвали подкрепление и прислали абсолютно белую делегацию от штата, где по меньшей мере треть населения – афроамериканцы^[30].