В это время археолог пополз вперед на коленях, сделав знак, чтобы Боб и Дротов двигались за ним. Так доползли они до края пещеры; у края были сложены камни, словно кто-то воздвигал здесь памятник и вот уже вывел фундамент из серых массивных глыб и повел кверху тонким шпилем, но не закончил постройки. На одном из камней при свете соединенных фонариков выступали темные пятна вмуравленного металла. Археолог увидел монеты, на которых отчетливо проступала надпись: «Аристотелес», и золотой браслет, который Боб тотчас же руками, трясущимися, словно в приступе малярии, отковырял со стены.

На браслете были выгравированы цветы, летящие по ветру, год 1475, тот год, когда, поддавшись увещаниям Толбузина, уже великим мастером прибыл он в Московию, и, наконец, они: целый ряд странных чисел и знаков. На золоте они проступали, как чернь, – отчетливо и ярочно.

Это была могила Фиораванти, величайшего строителя, умевшего передвигать башни и колокольни, чей магический секрет до сих пор оставался загадкой для зодчих. Боб держал в руках эту чудесную загадку. В жадности он поднес браслет к губам, словно хотел его съесть.

– Здесь в стене еще клинок! – вскричал Дротов. – Вот он!

Он вытащил из расщелины шпагу времен Венеции. На плоском ее эфесе горели камни, а по клинку – видимо, тем же стилетом и той же рукой «гордого воеводы», не склонившего выи, – было нацарапано о том, что шпага найдена на муже знатном, истлевшем в подземелье тако, что одежда была натянута прямо на шкелет и буде не шпага и браслет, а тако ж монеты – определить, коего он рода: знатного или подлого – не стало б возможно.

– Вот останки того, кто построил Кремль и сам первый пал жертвой! – прошептал археолог.

– Да почему же? – взволнованно спросил Боб.

– Кто знает! Кто знает! – заговорил археолог тем нерешительным глуховатым голосом, который всегда показывал у него, что вот-вот сейчас он догадается, пусть только ему не мешают… – Я не хочу делать какие-либо выводы, но вы сами сопоставьте факты, оставшиеся в истории о жизни этого замечательного строителя. Он жил в Венеции, он был богат и знатен, и есть указания, что даже константинопольская царевна Софья Палеолог, которая стала женой Ивана Третьего и которая, – заметьте! – приехав в Россию, привезла с собой библиотеку, – знала его еще в Италии. После отъезда Софьи он, знаменитый мастер и гордость своего отечества… за десять рублей в месяц едет в Москву… строить для царя Ивана Третьего Успенский собор, и Кремль, и подземные ходы под ним. А сто лет спустя его труп и на нем вот эти первые монеты, которые чеканил он же для Московского государства, находят в подземелье несчастные пленники царева внука…

– Так что же? – воскликнул Боб. – Книги Софьи или сама Софья?

– Я не знаю, что могло его привести сюда! Я боюсь сделать какой-либо вывод. Может быть, книги!.. Да, да, пожалуй, конечно, библиотека, но разве он спустился бы сюда один без провожатых, если он думал завладеть ею? А может быть, волей царя Ивана сбросили слишком пылкого итальянца, который однажды не успел вовремя отвести влюбленного взора с лица московской царицы…

Глава тридцать первая
«Неведомое сокровище»

Прошу вас, – сказал археолог, протягивая пальцы за браслетом. О нет! Это я вам не отдам… Это – мое, – вскричал Боб, – и по праву находки, и по праву…

– Как все, что мы здесь обнаружим, – строго сказал археолог, – браслет принадлежит Советскому государству, и я должен его сегодня же, вместе с шишаком, шпагой, монетами и образцами костей, сдать в исторический Музей…

– Павел Петрович, – захлебываясь слюной, заговорил этот спокойный, всегда выдержанный и, в сущности, совершенно неизвестный юноша. В первый раз археолог разглядел его внешность. В свете фонариков Боб – в широкой берсалино^[45] над презрительным изломом бровей и смолью волос – чем-то напомнил вдруг того, перед чьей могилой они сейчас стояли. Смутная догадка уколола Мамочкина.

– Послушайте, – испугался он, – вы кто?

– Я – Бембо Форонди… Я итальянец, но все мои предки жили в Казани, где, если вы помните, Иван Грозный убил последнего Фиораванти, внука строителя. В революцию я уехал в Болонью, в ней я раскопал историю своей родословной и вот… Павел Петрович, я имею некоторые основания полагать, что моя фамилия была искажена временем и что настоящая моя фамилия…

– Вот оно что! – присвистнул Мамочкин.

– И вот… – тут Боб заговорил с величайшим волнением, – вы, конечно, знаете старинный храм императора Адриана в Риме! Теперь в нем помещается биржа, а над входом, в который прежде величественно входили императоры и жрецы, сейчас красуется жирная отчетливая надпись: «камера ди комерссиа». Одиннадцать колонн поддерживают этот храм-биржу… И вот четыре из них источены временем и пошатнулись… Тогда мне показалось, что владей я чудесным секретом моего предка, я смог бы, как он, выпрямить колонны или перетащить их в другое место вместе с храмом…

– А зачем? – рассеянно спросил археолог. – Я предпочел бы, чтобы они рухнули вместе с биржей. Нет, мой дорогой потомок Аристотеля! Браслет я вам все-таки не отдам. Итальянцы не сумели уберечь Аристотеля, поэтому не могут рассчитывать и на его наследство… Тем более у нас самих есть что выпрямить… Если вы сумеете разобраться в этих черных царапинах – поезжайте в Самарканд. Там накренился минарет большой мечети, которую собираются отвести под школу. Его скрепили стальным обручем, но, конечно, он рухнет… Биржа или школа, мой Друг, – тут нечего выбирать!..

И, вытянув из руки Боба магический браслет, Мамочкин бережно засунул его в карман своего пиджачишки…

Они двинулись дальше по темному краю пещеры. Позднее Мамочкин так и не смог восстановить маршрута этого пути. Это, конечно, были не ходы, прорытые царями… Они были так тесны и узки, что напоминали запутанные кротовьи лазы. Местами головы упирались в потолки, исследователи опускались тогда на колени и ползли…

Так проникли они в закрытый глухой тоннель и подошли к камере, которая была прикрыта ржавой массивной дверью, по внешнему виду напоминавшей царские врата в церквах…

– Так вот оно, неведомое сокровище! – закричал диким от радости голосом археолог. Он выпрямился во весь свой костлявый рост. Он был могуществен в этот момент. Его глаза в щетине бровей и бороды горели, как два факела. И руки дрожали крупной радостной дрожью.

– Ломать двери! – вскричал он, бросаясь с лопатой на дверь, как на врага.

Дверь была только прикрыта. Она легко поддалась под нечеловеческим напором трех обезумевших от радости людей. И когда исследователи, словно индейцы, нападающие на лагерь врагов, с криком ворвались в камеру, сплошь выложенную мягковатым мячковским камнем, они увидели окованные сундуки, наставленные один на другой почти до потолка. Часть сундуков, к левому краю от двери, была действительно засыпана обвалом потолка, Макарьев не ошибался. Первый ближайший сундук они с бешенством разбили лопатами, крышка хлюпнула и подалась, и в фонарях яркой игрой блеснуло в глаза исследователей золото. Это были книги, оправленные в золотые переплеты…

Минут пять спустя археолог, вывалянный в пыли еще крепче, чем некогда он был вывалян молочницей в сметане, по-турецки сидел на земле, а Боб и Дротов взламывали один за другим ящики, подавали ему книги в тугих переплетах из золота, и тут же археолог проглядывал заглавие каждой из них, от жадности забыв даже про свою археологическую записную книжку и карандаш… Тут оказались: Пиндаровы песнопения, Аристофановы комедии, Гелиодоров эротический роман «Эфиопика», Поливневы «Истории», Гефеотионова «География», Замолеи, Ефанов – перевод Пандектов, Левиевы, Саллустиевы и Юстиновы «Истории», Цезаревы записки о Галльской войне и Кедровы эпиталамы, Цицеронова книга о республике, Виргилиевы Энеиды и Идиллии, Калвовы речи и поэмы, книга римских законов, кодексы Юстиниана, Феодосия, Федора Заморета и сотни других книг, которые остались только в единственном экземпляре во всем мире, о существовании которых историки только догадывались, не смея даже предположить, существовали ли когда-нибудь они на самом деле? Старый скопидом Иван Грозный владел воистину неоценимым сокровищем, и недаром он запрятал его так глубоко под землю…

– Ну и что! – вспомнил вдруг археолог, подымая голову от огромной книги, тонкие пергаментные листы которой он только что с величайшим вниманием рассматривал. – Кто же был прав? Забелин, писавший, что библиотека погибла при пожаре Москвы в шестнадцатом столетии, или Тремер и Соболевский, бесстрашно ломавшие колья в защиту ее существования?

В воскресенье на площади Свердлова, часов в десять утра, – когда жизнь начинает закипать полуденной горячкой, а на скверах сотни нянек цыкают на ребят, копающихся в песке, гудят трамваи, носятся, воняя пылью, автомобили, а под ГУМом уже продают бюстгальтеры и духи и какой-то господин в облезлой шапке и сегодня, как вчера, басом уверяет прохожих, что бинокль – необходимый в каждом хозяйстве предмет, – можно было наблюдать довольно странную процессию.

К историческому Музею подвигались в затылок три человека. Впереди выступал археолог Мамочкин в боевом шишаке времен Ивана Третьего; поверх его люстринового пиджачишки был подпоясан огромный меч, из карманов его торчали берцовые человеческие кости, а под мышкой – эротический роман Гелиодора «Эфиопика». За ним, как верблюды, вышагивали Дротов и Боб, волочившие огромные мешки черепов, обрывков ржавых цепей и странных книг, переплетенных в золото…

Глава тридцать вторая,
в которой все разрешается…

В тот день мальчишки надрывались, вопя у трамваев, у вокзалов носясь по улицам со скоростью подстреленных воробьев:

– Тайна подземной Москвы раскрыта!

– Только десять копеек!

– Вот она, тайна подземной Москвы!

На столбах наскоро наклеивали громадные афиши о лекции археолога Мамочкина. Конная милиция оцепила штаб концессионеров на Софийке.

На площадках трамваев, даже в тот момент, когда им выдавливали кишки, а карманники и дважды и трижды заправляли пальцы в уже опустошенные карманы, – москвичи удивлялись сверхъестественным новостям. И если один начинал:

– Вы слышали о…

– …подземной экспедиции, – добавлял другой.

Во всех отделениях ГУМа, кооперативах и даже в палатках частных торговцев в этот день пала производительность труда не меньше чем на пятьдесят процентов. Словом, это был совершенно невероятный день. Даже в посольстве, где еще с утра было получено печальное известие о смерти гражданина Фредерико Главича, посол прежде поторопился уведомить свое правительство о важных находках, сделанных русской экспедицией в московских подземельях, а уже потом распорядился отправить тело Главича в Америку, так как ко всему этому он оказался еще гражданином штата Иллинойс, а все американские граждане, где бы они ни испустили дух, подлежат обязательному погребению на американской земле…

К оранжеватому домику на Никитской, в той ее части, где еще тенисты сады и негулок шум трамваев, часов с двенадцати начиналось пешее и конное паломничество любопытных, желавших лично убедиться в чудесах, рассказанных сегодняшними утренними газетами. На заводе «Динамо» под воротами было сегодня пусто, но афиша стенной газеты, ее успели вывесить у входа, объясняла такое ненормальное затишье: на заводе шла лекция товарища Арсения Дротова, участника экспедиции в московское подземелье. И флаг, красный с черной, траурной каймой, медлительно плескавшийся на ветру, всем, кто стремился из первоисточников услышать о столь поразительных вещах, напоминал о праздности любопытства.

Как раз в этот самый день, к величайшему моему сожалению, я не присутствовал в Москве. По этой причине я не посетил ни лекцию археолога Мамочкина, на которую, как говорят, еще в полдень не осталось ни одного даже самого маленького билета, ни доклада товарища Дротова, ни даже волнения москвичей мне не пришлось наблюдать лично. Я знаю, это – большая оплошность, моему роману недостает описания московских торжеств. Но виноват в этом приятель мой Василий Алексеевич Сеничкин, мельник из села Изъялова, у которого как раз в этот день, на виду у московских торжеств, прорвало мельницу…

Он с утра пустил воду, и мельница под окном ревела густым размеренным шумом, словно большой, уставший верблюд, а я сидел у окна и глядел, как по двору, прилипая лапами к весенней грязи, прохаживаются гуси, индюки, куры и всякая другая живность, включительно до большой измазанной свиньи, вышедшей на солнце почесать бок о перевернутую телегу… На этой самой мельнице, у окошка с фикусом, я и придумал все эти штуки о подземной Москве. И конечно, у меня хватило бы изобретательных средств описать весь ход московских торжеств, если бы полчаса назад в комнату не ворвался мельник и не заорал в самое ухо:

Скорее! Скорее! Мельницу прорвало!