Перед восходом солнца

Гофман. Но, Елена, нельзя же забывать…

Лот (разрезая что-то на тарелке). Это постыдное занятие!

Кааль. Подумаешь, п-пара голубей!..

Фрау Шпиллер (Лоту). Господин Кааль… м-м… имеют на своем счету уже двести штук.

Лот. Всякая охота – безобразие!

Гофман. И все-таки неискоренимое. Вот у нас ищут сейчас лисиц, – надо взять живьем пятьсот штук. Все лесники в окружности, да, пожалуй, и во всей Германии, только одним и заняты – лисьими норами.

Лот. На что же так много лисиц?

Гофман. Отправят в Англию, а там лорды и леди удостоят их чести быть затравленными сразу же по выходе из клеток.

Лот. Христианин он или магометанин, скот всегда останется скотом.

Гофман. Мамаша, передать тебе омаров?

Фрау Краузе. Можно, в нынешнем сезоне они хороши!

Фрау Шпиллер. Ах, у милостивой государыни такой тонкий вкус… м-м…

Фрау Краузе (Лоту). Омаров вы, верно, тоже еще не ели, господин доктор?

Лот. Нет, омаров я ел иногда… Там, на северном побережье, в Варнемюнде, откуда я родом.

Фрау Краузе (Каалю). Видит бог, Вильгельм, иногда сама не знаешь, чего бы еще съесть?

Кааль. Д-да, ви-идит бог, т-т-тетушка.

Эдуард (хочет налить бокал Лоту). Шампанского?

Лот (отстраняет свой бокал). Нет!.. Спасибо!

Гофман. Не дури!

Елена. Как, вы не пьете?

Лот. Нет, фрейлейн.

Гофман. Ну, послушай, ведь это… Ведь так просто скучно.

Лот. Если я выпью, я стану еще скучнее.

Елена. Это интересно, господин доктор.

Лот (бесцеремонно). Что именно? Что я становлюсь скучнее, когда выпью вина?

Елена (несколько смутившись). Нет, ах нет… То, что вы не пьете… Что вы совсем не пьете.

Лот. Что же тут интересного?

Елена (густо покраснев). Это… это необычно. (Еще больше краснеет, смущается.)

Лот (грубовато). Вы правы, к сожалению, это так.

Фрау Краузе (Лоту). Бутылка стоит пятнадцать марок, можете смело пить, доставлено прямо из Реймса. Уж дряни-то мы не предложим и сами не пьем.

Фрау Шпиллер. Ах, поверьте… м-м… господин доктор, если бы его превосходительство господин министр фон Шадендорф… м-м… лично сидел за таким столом…

Кааль. Без вина я н-не м-мог бы жить.

Елена (Лоту). Скажите же нам, почему вы не пьете?

Лот. Охотно. Я…

Гофман. А, да что там! (Берет у слуги бутылку и хочет сам налить Лоту.) Давай-ка вспомним, дружище, как весело мы проводили время в старину…

Лот. Нет, не трудись, пожалуйста.

Гофман. Ну хоть разочек!

Лот. Нет, не буду.

Гофман. Ну ради меня!

Лот. Нет!.. Нет, я уже сказал… Спасибо, не буду…

Гофман. Но, послушай, ведь это просто причуда.

Кааль (к фрау Шпиллер). В-вольному воля…

Фрау Шпиллер почтительно кивает.

Гофман. Конечно, всякий волен… и так далее. Но, должен сказать, не понимаю, что за еда без стакана вина…

Лот. Что за завтрак без стакана пива…

Гофман. Именно, почему бы и нет! Стакан пива даже полезен для здоровья.

Лот. И рюмочка-другая коньяку…

Гофман. Ну, знаешь, если уж и ее нельзя… Из меня ты никак и никогда не сделаешь аскета. Это значило бы отнять у жизни все ее радости.

Лот. Не скажу. Я вполне доволен нормальными радостями, которые не разрушают моей нервной системы.

Гофман. Общество сплошных трезвенников – какая пустота и скука!.. Нет, благодарю покорно!

Фрау Краузе. У знатных людей всегда так много пьют.

Фрау Шпиллер (почтительно склоняясь верхней частью туловища, спешит подтвердить ее слова). Джентльмен пьет много и легко.

Лот (Гофману). А у меня как раз наоборот. Мне скучно за столом, где много пьют.

Гофман. Конечно, во всем нужна мера.

Лот. А что ты называешь мерой?

Гофман. Ну… надо сохранять рассудок.

Лот. Вот-вот… Значит, ты согласен, что алкоголь вредит рассудку. Вот потому-то я и скучаю за столиком в трактире.

Гофман. Уж не боишься ли ты за свой рассудок?

Кааль. А я н-на днях в-выпил бу-утылку р-рю-десгейм-мера и бу-утылку шампанского. А потом еще бу-утылку б-бордо. И н-ни в одном гла-азу!

Лот (Гофману). Нет, нисколько! Ты ведь помнишь, наверно, что именно я доставлял вас домой, когда вы напивались. Я и сейчас все такой же дюжий медведь, натура здоровая, и бояться мне нечего.

Гофман. Тогда в чем же дело?

Елена. Да, почему же вы тогда не пьете? Объясните нам, пожалуйста.

Лот (Гофману). Я хочу тебя успокоить… Я сегодня не пью потому, что дал слово не употреблять спиртных напитков.

Гофман. Иными словами, ты настолько опустился, что стал этаким героем из общества трезвости.

Лот. Да, я полнейший трезвенник.

Гофман. И сколько времени, с позволения сказать, ты собираешься…

Лот. Всю жизнь.

Гофман (отбрасывает нож и вилку, вскакивает со стула). Фу, тюфяк ты этакий! (Садится.) Честно говоря, это ребячество… прости за резкое слово.

Лот. Пожалуйста, называй как хочешь.

Гофман. Но как ты дошел до этого?

Елена. Мне кажется… у вас есть какая-то веская причина.

Лот. Она действительно имеется. Вы, фрейлейн… да и ты, Гофман, вы, вероятно, даже не знаете, какую ужасную роль играет алкоголь в современной жизни… Почитай-ка Бунге, если хочешь составить себе представление об этом… Я хорошо помню слова некоего Эверетта о том, что значит алкоголь для Соединенных Штатов… Заметь при этом, что дело идет о десятилетнем периоде. Он считает, что алкоголь поглотил прямо три миллиарда и косвенно шестьсот миллионов долларов. Он убил триста тысяч человек, обрек на нищенство сто тысяч детей, загнал в тюрьмы и работные дома многие тысячи людей, он вызвал не менее двух тысяч самоубийств. Он вызвал пожары и бедствия, которые причинили убытков самое меньшее на десять миллионов долларов, сделал вдовами двадцать тысяч женщин и сиротами миллион детей. Его ужасные последствия сказываются на будущих поколениях – на третьем, четвертом… Ну, если бы я дал обет безбрачия, тогда еще я мог бы, пожалуй, запить, но… Ведь все мои предки были здоровыми, крепкими и, насколько я знаю, весьма уравновешенными людьми. Каждое мое движение, каждое препятствие, которое я одолеваю, каждый мой вздох напоминают мне о том, чем я им обязан. Отсюда, видишь ли, и мое решение – передать это наследство во всем его объеме моим потомкам.

Фрау Краузе. Эй, ты!.. Зять!.. А ведь наши углекопы и впрямь слишком много пьют. Тут уж ничего не скажешь.

Кааль. Они пьют, как с-свиньи!

Елена. Неужели пьянство бывает наследственным?

Лот. Существуют целые семьи, которые погибают от этого, – семьи алкоголиков.

Кааль (одновременно к фрау Краузе и Елене). А в-ваш-то старик – т-тоже здорово за-а-к-кладывает.

Елена (бледнеет, как полотно, говорит резко). Ах, не болтайте глупостей.

Фрау Краузе. Ну и чванные девки у нас! Ишь ты, принцесса этакая! Может, еще раз выставишь меня вон, а? И с нареченным – на тот же манер. (Лоту, указывая на Кааля.) Ведь это, господин доктор, ее суженый. Дело уже на мази.

Елена (вскакивая). Прекрати! Или я… Прекрати сейчас же, мать! Или я…

Фрау Краузе. Нет, посудите сами… Скажите сами, господин доктор, что же это за воспитание, а? Видит бог, я с ней, как с собственным дитем обхожусь, а она совсем как сумасшедшая.

Гофман (успокаивающе). Ах, мама, сделай мне одолжение…

Фрау Краузе. Ну уж нет!.. Я, видите, должна молчать… А эта гусыня… Нет, это уж чересчур… Дрянь ты этакая!

Гофман. Мама, я прошу тебя…

Фрау Краузе (все более свирепея). Чтобы эта девка по хозяйству что сделала… боже упаси! Пары ложек не приберет… Зато Шиллеры разные, и Гете, и прочие паршивцы, которые только и знают, что врать, – вот они и дурят ей голову. Заболеть можно от всего этого. (Замолкает, все еще дрожа от ярости.)

Гофман (успокаивающе). Ну… Она будет опять… Это было, вероятно… не совсем правильно… не… (Делает знак рукой Елене, которая в сильном волнении, с трудом сдерживая слезы, отошла в сторону.)

Елена снова садится на свое место.

(Прерывая тягостную паузу, Лоту.) Да… О чем это мы говорили?… Да, правильно, – об этом крепком алкоголе. (Поднимает бокал.) Мама! Мир!.. Давай чокнемся… И – да будет мир… Воздадим должное алкоголю, пусть он нас примирит.

Фрау Краузе не совсем охотно чокается с ним.

(Поворачивается в сторону Елены.) Елена, у тебя пустой бокал?… Ах, черт возьми, Лот! Это уже твоя школа.

Елена. Ах… нет… я…

Фрау Шпиллер. Моя милая барышня, такие вещи заставляют глубоко…

Гофман. Раньше ты не была такой неженкой.

Елена (решительно). У меня нет сегодня ни малейшего желания пить!

Гофман. Прости, прости, пожалуйста… Нижайше прошу прощения… Да, о чем это мы говорили?

Лот. Мы говорили о том, что встречаются целые семьи алкоголиков.

Гофман (вновь озадаченно). Верно-верно, но…

В поведении фрау Краузе заметно все растущее раздражение. Кааль с трудом сдерживается, чтобы не расхохотаться над чем-то, что его ужасно забавляет. Елена наблюдает за Каалем горящими глазами и несколько раз угрожающими взглядами удерживает его от намерения заговорить. Ничего этого не замечая, Лот совершенно спокоен, он сосредоточенно срезает кожицу с яблока.

 

Лот. У вас здесь, кажется, этого хватает.

Гофман (с трудом владеет собой). Чего… чего именно… хватает?

Лот. Пьяниц, разумеется.

Гофман. Гм!.. Ты так думаешь?… Да-да… Конечно, углекопы…

Лот. Не только углекопы. Вот, например, прежде чем прийти к тебе, я видел в трактире одного субъекта, который сидел вот так. (Опирается локтями о стол, сжимает голову руками и вперяет в стол бессмысленный взгляд.)

Гофман. В самом деле? (Его замешательство достигло предела.)

Фрау Краузе кашляет, Елена по-прежнему смотрит на Кааля, который трясется всем телом от разбирающего его смеха, но сдерживается, чтобы не расхохотаться громко.

Лот. Удивляюсь, что ты не знаешь этого… с позволения сказать, оригинала. Ведь трактир здесь близехонько. Мне сказали, что это местный богач-крестьянин, который проводит буквально все свои дни и годы в этом кабаке за водкой. Он уже превратился в совершенное животное. И этот чудовищно опустошенный, пропитой взгляд, которым он уставился на меня…

Кааль наконец разражается громким, хриплым неудержимым смехом. Гофман и Лот с молчаливым удивлением смотрят на него.

Кааль (бормочет сквозь смех). Так эт-то же, че-естное с-слово… Т-так эт-то же… эт-то же с-старик…

Елена (в отчаянии и негодовании вскакивает, комкает салфетку и бросает ее на стол. Кричит). Вы… вы… (Плюет.) Тьфу! (Быстро уходит.)

Кааль (сообразив, что сделал глупость, решительно прерывает возникшее замешательство). Ах, что там!.. Ч-чепуха! Глупо все это!.. Пойду-ка я своей дорогой. (Надевает шляпу и, не оборачиваясь, уходит.) Д-добрый в-вечер!

Фрау Краузе (кричит ему вслед). Ну, смотри у меня, Вильгельм! (Складывает салфетку и зовет.) Миля!

Входит Миля.

Фрау Краузе. Убирай со стола! (Про себя, но довольно громко.) Гусыня этакая!

Гофман (несколько раздраженно). По совести говоря, мама!..

Фрау Краузе. Да пропади ты пропадом! (Встает, быстро уходит.)

Фрау Шпиллер. Милостивая государыня имели сегодня… м-м… некоторые неприятности по хозяйству… м-м… Почтительнейше кланяюсь. (Встает, тихо шепчет молитву, возводя глаза к потолку, затем уходит.)

Миля и Эдуард убирают со стола. Гофман встает, с зубочисткой во рту выходит на авансцену. Лот следует за ним.

Гофман. Вот видишь, какие бабы.

Лот. Я ничего не понял.

Гофман. Не стоит об этом и говорить… Такое, знаешь, случается и в лучших домах. Но это не должно мешать тебе погостить у нас денек-другой…

Лот. Я охотно познакомился бы с твоей женой. Почему она не появляется?

Гофман (срезая кончик сигары). Понимаешь, в ее положении… Женщины всегда так самолюбивы. Пойдем пройдемся немножко по саду. Эдуард! Кофе подать в беседку!

Эдуард. Слушаюсь!

Гофман и Лот уходят через зимний сад. Эдуард выходит в среднюю дверь, за ним Миля с подносом, заставленным посудой. Комната остается пустой. Через несколько мгновений появляется Елена.

Елена (взволнованная, с заплаканными глазами, прижимает платок к губам. Войдя в среднюю дверь, делает несколько поспешных шагов влево и, остановившись у двери в комнату Гофмана, прислушивается). О! Только не уходи! (Не услышав ничего, бежит к дверям зимнего сада и снова напряженно вслушивается. Стоит с молитвенно сложенными руками. Умоляющим тоном.) О! Только не уходи! Только не уходи!

Занавес

Действие второе

Утро, около четырех часов. Окна трактира освещены. Сквозь ворота виден бледно-серый утренний рассвет, постепенно на протяжении действия переходящий в темно-красный, а затем так же постепенно сменяющийся ярким дневным светом. На земле у ворот сидит Бейбст (ему около шестидесяти лет) и отбивает косу. При поднятии занавеса на сцене виден только его силуэт, который вырисовывается на фоне серого утреннего неба. Слышатся однообразные, непрерывные, размеренные удары молотка о наковальню. Через несколько минут этот шум прекращается и наступает торжественная утренняя тишина, нарушаемая криками покидающих трактир гостей. С грохотом захлопывается дверь трактира. В окнах гаснут огни. Вдали лают собаки, громко перекликаются петухи. На дорожке, ведущей от трактира к двору, появляется темная фигура, идущая петляющей походкой. Это хозяин Краузе, который, как всегда, последним уходит из трактира.

Краузе (натыкается на садовую изгородь, крепко вцепляется в нее руками и, оглядываясь в сторону трактира, бормочет гнусавым, пропитым голосом). А этот садик-то мой!.. И трактир мой!.. Слышишь, трактирщик!.. Так-то! (Пробормотав и проворчав несколько непонятных слов, он отрывается от забора и вваливается во двор, где хватается за рукоятку плуга.) Этот хутор мой! (Бормочет, напевая.) Пе-ей, братец, пей!.. Эй, братец… Водка того… храбрости придает… Так-то! (Громко рычит.) Чем я не красавец-мужчина?… Не у меня ли красавица-баба? Так-то, так!.. Не у меня ли парочка дочерей-красавиц?

Елена (поспешно выходит из дома. Видно, что она накинула на себя первую попавшуюся одежду). Папа… милый папа!.. Пойдем! (Подхватывает его под руку, старается поддержать и ввести в дом.) Пойдем же… Пойдем скорее домой. Ну пойдем же домой скорее! Ах!

Краузе (выпрямляется, пытается стоять прямо, с трудом, обеими руками извлекает из кармана штанов кожаный, туго набитый деньгами кошелек. При слабом утреннем свете видно, что это мужчина лет пятидесяти, потрепанная одежда которого ничуть не лучше одежды беднейшего батрака. Голова его не покрыта, седые, жидкие волосы взъерошены и не причесаны. Грязная рубаха широко распахнута, с помощью единственной застегнутой подтяжки держатся лоснящиеся от грязи кожаные штаны, перевязанные у щиколотки, босые ноги всунуты в вышитые ночные туфли, имеющие еще совсем новый вид. На нем нет ни жилета, ни куртки, рукава рубашки без запонок. Вытащив из кармана кошелек, он несколько раз постукивает им о ладонь левой руки, при этом деньги звенят, и старик бросает чувственные взгляды на дочь). Так-то! Эти деньги мои! Та-ак! Хочешь пару талеров?

Елена. Ах, боже мой! (Несколько раз тщетно пытается сдвинуть его с места.)

Во время одной из таких попыток Краузе с грубостью гориллы заключает ее в объятия и делает несколько непристойных движений.

(Зовет на помощь. Отпусти сейчас же! Пусти! Пусти меня! Пусти, отец! Ах! (Плачет, кричит, затем восклицает с чувством ужаса, отвращения и ярости.) Скотина, свинья! (Отталкивает его.)

Краузе падает. Бейбст, ковыляя, подходит к ним и помогает Елене поднять его.

Краузе (лепечет). П-п-пейте, братцы, п-п-ей…

Его поднимают, он вваливается в дом, увлекая за собой Бейбста и Елену. Некоторое время сцена пуста. Из дома слышатся шум, хлопанье дверьми. В одном из окон появляется свет. Затем Бейбст выходит из дома. Он чиркает серную спичку о кожаные штаны, чтобы зажечь короткую трубочку, которую почти не выпускает изо рта. Тем временем из двери дома, крадучись, выходит Кааль. Он в чулках; в левой руке, через которую переброшена куртка, он несет ночные туфли, в правой держит шляпу, в зубах воротничок от рубашки. Добравшись до середины двора, Кааль оборачивается и замечает Бейбста. После короткой паузы он берет шляпу и воротничок в левую руку, достает правой рукой что-то из кармана штанов, подходит к Бейбсту и сует ему в руку.

Кааль. Вот тебе талер… И – держать язык за зубами! (Быстро проходит двор и уходит, перепрыгнув через штакетную изгородь вправо.)

Бейбст с помощью другой спички раскуривает трубку, затем ковыляет к воротам, садится на землю и снова берется за отбивку. Опять некоторое время раздаются монотонные звуки молотка и кряхтенье старика, изредка прерываемое односложной бранью в тех случаях, когда у него что-то не ладится. Заметно светлеет.

Лот (выходит из дверей дома, стоит молча, потягивается, делает несколько глубоких вздохов). А!.. А!.. Воздух утренний! (Медленно идет по направлению к воротам. Бейбсту.) Доброе утро! Так рано, и уже на ногах?

Бейбст (недоверчиво косясь, недружелюбным тоном). Доброе! (Небольшая пауза. Затем, как бы не замечая Лота, обращается к своей косе, которою несколько раз сердито взмахивает.) Ах ты, стерва кривая! Будешь ты ровной? Эх, разрази тебя гром! (Отбивает косу.)

Лот (уселся между рукоятками культиватора). А что – нынче сенокос?

Бейбст (грубо). Кому сенокос, а кому и нет.

Лот. Однако вы отбиваете косу?…

Бейбст (к косе). Эх ты, дура!

Небольшая пауза.

Лот. Можете вы мне объяснить, зачем вы точите косу, если не для сенокоса?

Бейбст. Ну… А как же без косы, если скотину кормить надо?

Лот. Ах, так! Корму надо накосить?

Бейбст. Как же иначе? А как же!.. Не голодать же скоту-то.

Лот. Будьте ко мне поснисходительнее! Я ведь городской и мало смыслю в сельском хозяйстве.

Бейбст. Городской!.. Вон как!.. Разве городские не лучше деревенских всё знают? А?

Лот. Ко мне это не подходит… Не можете ли вы мне объяснить, что это за машина? Я уже как-то ее видел, но названия…

Бейбст. Вон та, на которой вы сидите?! Ее зовут культабатором.

Лот. Да, верно, культиватор! И им здесь пользуются?

Бейбст. Нет, что вы!.. Хозяин… все губит. Все он губит… Бедняк тоже хочет иметь свой клочок земли, да у нас хлеб не растет… Ничего не растет, кроме сорной травы… А он не помогает, он все губит!..

Лот. А этой машиной всю сорную траву уничтожить можно. Знаю, знаю, у икарийцев тоже были такие культиваторы для полной очистки пахотной земли от сорняков.

Бейбст. А где эти ика… Как вы оказали? Ика…

Лот. Икарийцы? В Америке.

Бейбст. И там тоже есть такие штуки?

Лот. Конечно!

Бейбст. А что за народ эти и… ика?…

Лот. Икарийцы?… Никакой они не народ, а люди разных наций, собравшиеся вместе. Они владеют хорошим куском земли в Америке и сообща хозяйничают на нем. Всю работу и все заработки они делят поровну. И бедных среди них нет, ни одного бедняка.

Бейбст (лицо которого приняло было несколько более дружелюбное выражение, снова принимает при последних словах Лота недоверчиво-враждебный вид. Не обращая внимания на Лота, он опять погружается в свою работу). Вот так, коса!

Лот, продолжая сидеть, со спокойной улыбкой наблюдает за стариком, затем смотрит за ворота на пробуждение дня. За воротами виднеются луга и просторные клеверные поля. Вьется ручей, окруженный ивами и ольхами. На горизонте – единственная горная вершина. Отовсюду слышатся голоса жаворонков – их трели то доносятся издалека, то звенят совсем близко, у самого двора.

Лот (поднимается). Надо прогуляться, утро чудесное! (Выходит за ворота.)

Слышится звук деревянных башмаков. Кто-то быстро спускается по лестнице с чердака конюшни. Это Густа – работница довольно полного телосложения, в корсетке, с обнаженными руками и ногами, в деревянных башмаках.

Густа (несет фонарь). Доброе утро, папаша Бейбст!

Бейбст бормочет что-то невнятное.

(Смотрит, прикрывая глаза рукой от солнца, за ворота на уходящего Лота.) Это еще кто такой?

Бейбст (сердито). А вот такой – не прочь надуть бедного человека… Наврет с три короба… (Встает.) Приготовь-ка телегу, девка.

Густа (кончила мыть ноги у колодца, уходя в коровник). Счас, счас, папаша Бейбст.

Лот (возвращается, дает Бейбсту деньги). Вот тебе мелочь. Деньги всегда могут пригодиться.

Бейбст (растаяв, словно по чудесному мановению, добродушным тоном). Да-да! Вы совершенно правы… Премного благодарен… Вы, верно, у хозяйского зятя в гостях? (Вдруг становясь разговорчивым.) Знаете что… Если вам охота пойти туда, к шахтам… То, знаете, держитесь левее, да… левее, а направо там обвал. Мой сын говорит, – это потому, что они плохо сделали крепления, он говорит, что углекопы… Им, говорит он, мало платили, и вот они и говорят: что ни умей, что ни моги, все одна могила, – вы понимаете… Так смотрите там все левей берите, левей, направо-то ямы. В прошлом году там торговка маслом шла и провалилась под землю, а как глубоко – я и сам не знаю. Никто не знает, как глубоко. Так смотрите, все левей держитесь, все левей, тогда пройдете.

Раздается выстрел. Бейбст вздрагивает и, хромая, делает несколько шагов.

Лот. Кто это стреляет в такую рань?

Бейбст. Кто же еще?… Все этот парень, этот злой парень.

Лот. Какой парень?

Бейбст. Да Кааль, Вильгельм, сукин сын… Ну погоди ж ты у меня! Я видел, как он стрелял в жаворонков за изгородью.

Лот. Вы хромаете?

Бейбст. Еще как, не приведи господь… (Грозит кулаком в сторону поля.) Ну погоди ты! Погоди!..

Лот. Что такое вы сделали с ногой?

Бейбст. Я?

Лот. Да, вы.

Бейбст. Это мне сделали.

Лот. Вам больно?

Бейбст (хватаясь за ногу). Прямо точно на части рвет.

Лот. А врача у вас нет?

Бейбст. Знаете… эти врачи все, как обезьяны, ничего не смыслят! Есть у нас один доктор; вот он толковый человек.

Лот. И он помог вам?

Бейбст. Ну… Немножечко, наверно, помог. Он перевязал мне ногу, сначала мазал ее, а потом перевязал… но не вылечил, еще не вылечил!.. А он… да, он бедных людей жалеет… Он им лекарства покупает и не берет с них ничего. И приходит в любое время…

Лот. Но вы, верно, ее где-то повредили?! Не всегда же вы так хромали?

Бейбст. Нет, что вы!

Лот. Тогда я не понимаю, должна же быть причина…

Бейбст. Почем я знаю? (Снова грозит кулаком.) Ну погоди же! Погоди со своей трескотней.

Кааль (появляется в своем саду. В правой руке ружье, пальцы левой руки сжаты в кулак. Кричит). Доброго утречка, господин доктор!

Лот идет к нему через двор. Между тем Густа и другая работница – Лиза выкатывают тачки с граблями и навозными вилами. Они уходят в поле через ворота мимо Бейбста, который кидает гневные взгляды в сторону Кааля и делает исподтишка несколько угрожающих жестов, затем вскидывает косу на плечо и, прихрамывая, идет за ними. Бейбст и работницы уходят.

Лот (Каалю). Доброе утро!

Кааль. Хотите взглянуть на что-то х-хорошенькое? (Протягивает кулак через забор.)

Лот (подходя ближе). Что это у вас?

Кааль. Отгадайте-ка! (Быстро разжимает кулак.)

Лот. Что-о-о?… Так это правда: вы стреляете жаворонков! Да за это безобразие, бездельник вы этакий, вы заслуживаете оплеухи. Понятно вам?! (Поворачивается к нему спиной и идет через двор вслед за Бейбстом и работницами. Уходит.)

Кааль (с изумленно-глупым видом смотрит на уходящего Лота, грозит ему кулаком). Ах, с-стерва доктор! (Поворачивается и уходит вправо.)

В течение нескольких мгновений на дворе пусто. Затем из дверей дома выходит Елена. На ней светлое летнее платье и шляпа с широкими полями. Оглядывается вокруг, делает несколько шагов по направлению к воротам, останавливается и выглядывает за ворота. Затем бредет через двор направо и сворачивает на дорогу, ведущую к трактиру. На заборе сушатся большие пачки различных сортов чая; проходя мимо, она нюхает их. Потом она нагибает ветки плодовых деревьев и рассматривает низко свисающие зрелые яблоки. При виде идущего от трактира к воротам Лота она обнаруживает признаки возрастающего волнения и отступает в глубь двора. Заметив, что голубятня еще закрыта, она идет к ней через маленькую ведущую в сад калитку. В момент, когда Лот заговаривает с ней, она пытается оттянуть книзу веревку, болтающуюся по ветру и зацепившуюся за что-то.

Лот. Доброе утро, фрейлейн!

Елена. Доброе утро!.. Вот куда ветер веревку закинул.

Лот. Разрешите! (Проходит в калитку, снимает веревку и открывает голубятню. Голуби вылетают.)

Елена. Большое спасибо!

Лот (выходит из калитки и останавливается у забора, опираясь на него. Елена стоит по другую сторону забора. После короткой паузы). Вы всегда так рано встаете, фрейлейн?

Елена. Именно о том же… я хотела спросить вас!

Лот. Я?… Нет! Обычно это случается со мной после первой ночи в чужом доме.

Елена. Почему?

Лот. Я не задумывался над этим, да и не к чему задумываться.

Елена. Ах, почему же?

Лот. Не вижу в этом никакой практической цели.

Елена. Значит, все, о чем вы думаете, или все, что вы делаете, должно иметь практическую цель?

Лот. Совершенно верно. Иначе…

Елена. Вот этого я от вас не ожидала.

Лот. Чего именно, фрейлейн?

Елена. Именно так думала мачеха, когда третьего дня вырвала у меня из рук «Вертера».

Лот. Это глупая книга.

Елена. Не говорите так!

Лот. Повторяю, фрейлейн. Это книга для слабых людей.

Елена. Возможно, что так.

Лот. Как попала к вам эта книга? Разве вам все в ней понятно?

Елена. Надеюсь, что да… Частично, конечно. Ее чтение так успокаивает. (После паузы.) Если «Вертер» такая глупая книга, как вы говорите, то, может быть, вы посоветуете мне что-нибудь лучшее?

Лот. Ну… почитайте… Знаете ли вы «Борьбу за Рим» Дана?

Елена. Нет! Но теперь я куплю эту книгу. Она служит практической цели?

Лот. Разумной цели вообще. В ней люди нарисованы не такими, каковы они есть, а такими, какими они должны быть. Она показывает пример.

Елена (убежденно). Это прекрасно. (После паузы.) Не скажете ли вы мне… В газетах так много рассуждают об Ибсене и Золя. Что, это великие художники?

Лот. Они вообще не художники, фрейлейн, они неизбежное зло. Я человек жаждущий и жду от искусства поэзии – чистого, освежающего напитка… Я не больной. А то, что предлагают Ибсен и Золя, – это лекарства.

Елена (непосредственно). Ах, тогда это, может быть, нечто для меня.

Лот (до сих пор отчасти, а теперь целиком погруженный в созерцание покрытого росой сада). Какое великолепие! Взгляните, как поднимается солнце над вершиной горы… Как много яблок в вашем саду! Отличный урожай!

Елена. Добрых три четверти разворуют и в этом году. Слишком велика здесь бедность.

Лот. Вы не поверите, как сильно я люблю деревню! К сожалению, мой хлеб растет по большей части в городе. Но теперь я хочу насладиться деревенской жизнью. Нашему брату солнце и воздух нужны больше, чем кому бы то ни было.

Елена (вздыхая). Нужны больше, чем… Почему?

Лот. Потому что мы ведем суровую борьбу, до конца которой не можем дожить.

Елена. А разве мы, прочие, не ведем такой же борьбы?

Лот. Нет.

Елена. Но все же… в борьбе… участвуем и мы?!

Лот. Конечно! Но эта борьба ваша – имеет конец.

Елена. Имеет конец… Да, вы правы!.. А почему же нельзя прекратить и ту… вашу борьбу, господин Лот?

Лот. Ваша борьба – борьба за личное благополучие. Его может достигнуть всякий, поскольку это в человеческих возможностях. А моя борьба – борьба за всеобщее счастье. Для того чтобы я стал счастлив, все люди вокруг меня должны стать счастливыми. Для этого должны исчезнуть нищета и болезни, рабство и подлость. Я, так сказать, могу сесть за стол только последним.

Елена (убежденно). В таком случае вы очень, очень хороший человек!

Лот (немного смущен). В этом нет моей заслуги, фрейлейн; просто я так уж создан. Впрочем, должен признаться, что борьба на благо прогресса доставляет мне большое удовлетворение. Этот вид счастья я ценю гораздо выше того, которым довольствуется рядовой эгоист.

Елена. Но таких людей, наверно, очень мало… Какое, должно быть, счастье родиться таким!

Лот. Такими не родятся. Думаю, что к этому приходят благодаря нелепости наших общественных отношений. Нужно только постигнуть сущность этих нелепостей, понять, в чем дело! А если ты познал их и понял, что страдаешь от них, то непременно станешь таким же, как я.

Елена. Если б я вас лучше понимала… Какие же общественные отношения вы называете нелепыми?

Лот. А разве, например, не нелепо, что трудящийся работает в поте лица своего и голодает, а тунеядец живет в роскоши?… И разве не нелепо, что за убийство в мирное время карают, а за убийство на войне награждают? Ведь это нелепо, когда военные выказывают презрение палачу, а сами гордо разгуливают, волоча на боку орудие человекоубийства – шпагу или саблю. Палача, который проделал бы то же с топором, без всяких колебаний побили бы каменьями. Нелепо признавать государственной религией Христову веру, эту проповедь терпения, всепрощения и любви, и при этом воспитывать целые народы для человекоубийства. И это, заметьте, только некоторые нелепости среди миллионов других. Нелегко бороться со всеми этими нелепостями. Чем раньше начнешь, тем лучше.

Елена. И как только вы дошли до этого? Все это так просто, а додуматься нелегко.

Лот. Я, вероятно, пришел своим путем: через беседы с друзьями, через собственные раздумья. До первой нелепости я дошел еще мальчиком. Однажды я здорово наврал и был за это сильно выпорот отцом. Вскоре я поехал с отцом по железной дороге и заметил, что отец мой тоже лжет и считает свою ложь чем-то вполне естественным. Мне было пять лет, а отец сказал кондуктору, что мне нет и четырех, потому что дети до четырехлетнего возраста пользовались бесплатным проездом. Учитель в школе говорил мне: «Будь прилежным, будь честным, и все пойдет в жизни хорошо». Человек этот внушал нам нелепости, и я очень скоро в этом убедился. Мой отец был человеком прилежным, честным, отличным работягой, но один мошенник, который до сих пор еще жив и благоденствует, обманом отнял у него несколько тысяч талеров. Именно к этому мошеннику, владельцу мыловаренного завода, мой отец, гонимый нуждой, был вынужден поступить на службу.

Елена. А у нас никто не осмеливается… Да, никто не осмеливается назвать это нелепостью. Самое большее возмущаются этим молча, в глубине души. Но тогда тебя охватывает отчаяние.

Лот. Я вспоминаю одну нелепость, которая особенно ясно бросилась мне в глаза. До того я верил, что убийство всегда наказывается как преступление. Позднее мне стало ясно, что законом караются только, так сказать, более мягкие формы убийства.

Елена. Как так?

Лот. Мой отец был мыловаром, жили мы возле самого завода. Окна наши выходили на заводской двор. Там-то я и увидел многое. Был там рабочий, пять лет прослуживший на заводе. Он начал вдруг сильно худеть и кашлять… Я знал, отец рассказывал нам за столом, что Бурмейстер – так звали рабочего – получит скоротечную чахотку, если еще останется на мыловарне. Так сказал ему доктор… Но у этого человека было восемь душ детей, а из-за своей болезни он не мог найти себе другой работы. Итак, он был вынужден оставаться в мыловарне, и принципал считал себя благодетелем за то, что не выгонял его. Он, безусловно, являлся в собственных глазах гуманным человеком. Однажды в августе, в послеобеденное время, когда стояла страшная жара, я увидел, как Бурмейстер мучился с тачкой, полной извести, которую он вез через заводской двор… Я как раз смотрел в окно и вдруг заметил, как он остановился раз… потом еще раз и наконец плашмя упал на камни… Я побежал туда… Пришел мой отец, пришли другие рабочие, но он уже только хрипел, и рот его был полон крови. Я помог внести его в дом. Он представлял собой груду вонючих лохмотьев, пропитанных запахом извести и всевозможных химикалий. Раньше, чем мы донесли его до дому, он умер.