Виттих. У жандарма ведь тоже жизнь не легкая: то изголодавшегося нищего мальчишку в кутузку надо сажать, а там надо соблазнить хорошенькую девушку-ткачиху, потом надо нализаться до чертиков и так избить жену, чтобы она убежала со страху к соседям; и на лошади гарцовать надо, и на перине пуховой лежать до девяти часов – ведь все это нелегкие дела.

Кутче. Болтай, сколько хочешь. Рано или поздно ты себе сломаешь-таки шею. Ведь все давно знают, что ты за птица. Твоя бунтовщицкая болтовня всем известна, и начальство тоже про нее знает. Знаем мы таких, как ты. Пьют водку и шляются по кабакам, пока не доведут жену и детей до сумы, а самих себя до тюрьмы. Знаем мы таких, которые бунтуют и будоражат народ, пока сами не попадут в беду.

Виттих (смеется с горечью). Ну, что будет, что случится, об этом кто знает. А насчет беды, может быть, ты и правду говоришь. (С неудержимо прорвавшейся злобой.) А на это я вот что скажу: коли дело до этого дойдет, то, по крайней мере, я буду знать, кто про меня насплетничал фабриканту, и кто меня очернил и оклеветал перед другими господами, и отчего мне больше не дают работы, буду знать и про то, кто натравил на меня мужиков и мельников и отчего ко мне ни одной лошади больше не приводят, ни одного колеса мне починить не дают. Знаю я, знаю, кто все это наделал. Я тебя, паршивая каналья, раз уже стащил с лошади, когда ты бил кнутом маленького глупого мальчика за какие-то зеленые груши… А теперь вперед говорю, чтобы ты знал: коли ты меня засадишь в тюрьму – пиши сейчас же свое завещание. Лишь только я услышу еще раз о чем-нибудь, как возьму, что попадется под руку – подкову так подкову, молоток так молоток, ведро так ведро, – и отправлюсь тебя искать. Коли даже на кровати найду – с кровати сволоку и башку пробью, не будь я Виттих, коли я этого не сделаю. (Вскакивает и наступает на Кутче.)

Молодые и старые ткачи (удерживают его). Виттих, да ты с ума сошел.

Кутче (поднимается, лицо его бледнеет. Говоря следующие слова, он понемногу пододвигается к двери. Чем больше к ней приближается, тем смелее становится. Последние слова он говорит уж на пороге и, кончив свою речь, тотчас же исчезает). Ты чего ко мне пристал? Что тебе от меня нужно? Разговаривать с тобой мне не о чем! Мне надо поговорить со здешними ткачами. Я тебе ничего не сделал. До тебя мне нет никакого дела. А ткачам я должен передать вот что: господин исправник велел мне запретить вам петь эту песню – песню Дрейсигера, или как вы ее там называете. И если этот галдеж на улицах не прекратится, то г[осподин] исправник позаботится о том, чтобы всех вас усадить в тюрьму. Там у вас будет больше покоя и свободного времени, там вы можете петь, сколько вашей душеньке угодно, сидя на хлебе и на воде. (Уходит.)

Виттих (кричит ему вслед). Как он смеет нам что-нибудь запрещать? Захотим кричать – и будем, да так, что окна задрожат и в Рейхенбахе слышно будет. Захотим петь – и будем, да так, что дома фабрикантов свалятся им на головы и каски на головах у жандармов запляшут, – и никому до этого дела нет.

Бекер встает и подает знак, чтобы начинали петь. Он начинает первый. Остальные подхватывают.

Есть суд, неправый, злобный суд
Для бедняков родной долины,
Без приговора здесь убьют,
Замучат без причины.
Здесь враг глумится над душой,
А мы молчим лишь терпеливо,
И только слышен вздох порой,
Свидетель горя молчаливый.

Хозяин старается остановить пение, но никто его не слушает. Виганд затыкает уши и убегает. Во время пения следующего куплета все поднимаются и идут вслед за Виттихом и Бекером, которые кивками и знаками приглашают всех следовать за собой.

Здесь Дрейсигер – палач и князь –
Царит средь бедности унылой,
Один пирует, веселясь,
Над нашей жалкою могилой.
Так будьте ж прокляты, злодеи,
Пока проклятья мы лишь шлем,
Но час придет – и ваши шеи
Веревкой с петлей обовьем.

Большая часть ткачей поет этот куплет уже на улице, только некоторые молодые ткачи еще расплачиваются с хозяином около стойки. В конце следующего куплета в комнате остаются Вельцель, его жена, его дочь, Хорниг и старый Баумерт.

Напрасны просьбы и моленья,
Напрасны жалобы врагам.
«Не хочешь – так умри ж в мученьи», –
Ответ голодным беднякам.
Взгляните же на их страданья,
Взгляните же на их нужду,
И если нет в вас состраданья,
Не здесь вам место, а в аду.
Да, состраданья! Это чувство
Поймет ли сытый господин?
Ему понятно лишь искусство
Драть десять шкур с рабочих спин.

Вельцель (со спокойным и равнодушным видом убирает стаканы). Что это они сегодня словно с цепи сорвались?

Старый Баумерт собирается уходить.

Хорниг. Скажи мне, пожалуйста, Баумерт, что это они затевают?

Старый Баумерт. Они хотят идти к Дрейсигеру – пусть-ка он увеличит плату за работу.

Вельцель. Неужто и ты принимаешь участие в этих глупостях?

Старый Баумерт. Видишь ли, Вельцель, ведь я не один. Молодежь затевает, а старикам отставать не приходится. (Уходит, несколько смущенный).

Хорниг (поднимается). Ну, будет чудо, коли дело здесь не дойдет до беды.

Вельцель. И старики туда же тянутся, совсем с ума сошли!

Хорниг. Каждый человек своего добивается!

Действие четвертое

Действующие лица

Бекер.

Мориц Иегер.

Старый Баумерт.

Анзорге.

Дрейсигер.

Пфейфер.

Виттих.

Кутче.

Фрау Дрейсигер.

Киттельгаус, пастор.

Фрау Киттельгаус.

Вейнгольд, кандидат теологии, учитель в доме Дрейсигера.

Хейде, исправник.

Кучер Йоган.

Старые и молодые ткачи и ткачихи.

Петерсвальдау. Комната в квартире фабриканта Дрейсигера. Роскошное помещение, меблированное весьма неуютно в стиле первой половины девятнадцатого столетия. Потолок, двери и печи белого цвета, рисунок обоев полосатый с мелкими цветочками, холодного, свшщово-серого тона. Мягкая мебель красного дерева с роскошной резьбой обита красной шелковой материей; шкафчики и стулья, также красного дерева, распределены следующим образом: направо, между двумя окнами, полузавешенными красными шелковыми занавесями, стоит старинное бюро в виде шкафа, передняя стенка которого может откидываться вперед, образуя таким способом письменный стол, против бюро – диван, недалеко от дивана – железный денежный шкаф. Перед диванам стол, стулья и кресла, на задней стене шкаф с оружием. На стенах множество плохих картин в золотых рамах. Над диваном висит зеркало в золотой раме в стиле рококо. Налево одностворчатая дверь ведет в прихожую; открытая двустворчатая дверь в задней стене ведет в залу, такую же неуютную и отделанную с той же безвкусной роскошью. В зале сидят две дамы – фрау Дрейсигер и фрау Киттельгаус; обе заняты рассматриванием картинок. Там же пастор Киттельгаус, разговаривающий с учителем, кандидатом Вейнгольдом.

Киттельгаус (приветливый человечек маленького роста; входит, оживленно беседуя с кандидатом, в переднюю квмнату. Оба курят. Пастор осматривается, как бы ища кого-то глазами, и, не найдя никого, покачивает головой). В этом нет ничего удивительного: вы молоды. В ваши годы и мы, старики, придерживались если не таких же взглядов, какие у вас, то, во всяком случае, весьма сходных, да. Мало того, есть что-то прекрасное в этой поре юности – во всех этих высоких идеалах, г[осподи]н кандидат. Но, к сожалению, они очень мимолетны – мимолетны, как апрельское солнце. Вот поживите-ка с мое. Если в течение тридцати лет по пятьдесят два раза в год, не считая праздников, приходится произносить с кафедры проповеди, то в конце концов поневоле станешь несколько спокойнее. Когда и вы поживете с мое, г[осподи]н кандидат, вы припомните мои слова.

Вейнгольд (19-тилетний юноша, высокий, худой, с длинными белокурыми волосами). При всем моем уважении к вам, г[осподи]н пастор, я все-таки… мне кажется, что существует известное различие в натурах.

Киттельгаус. Милейший г[осподи]н кандидат, каким бы беспокойным духом вы ни обладали (тоном мягкого упрека), а дух у вас очень-очень беспокойный, как бы резко и ретиво вы ни осуждали ныне существующие общественные отношения – все это в вас уляжется. Конечно, я не отрицаю, что и в нашей пастырской среде есть люди, которые и в довольно пожилом возрасте еще способны на чисто юношеские увлечения. Один проповедник проповедует, например, против заразы пьянства и устраивает общества трезвости, другой сочиняет воззвания, которые, нужно отдать справедливость их автору, нельзя даже читать без некоторого волнения. Но что же достигается всем этим? Там, где среди ткачей существует нужда, она от этого не уменьшается, но зато общественному спокойствию наносится несомненный ущерб. Да-да, невольно хочется сказать: пусть каждый остается при своем деле: сапожник знай свои колодки, а ты, призванный пещись о душах, оставь попечение о желудках! Проповедуй лишь слово божие, а обо всем прочем предоставь заботиться тому, кто дает птицам небесным и кров, и пищу и кто печется о полевой лилии. Однако я положительно желал бы знать, куда девался наш любезный хозяин?

Фрау Дрейсигер (входит в переднюю комнату в сопровождении фрау Киттельгаус. Фрау Дрейсигер – не дурная собой тридцатилетняя женщина крепкого и сильного телосложения. Невольно бросается в глаза некоторое несоответствие между ее манерами и произношением, с одной стороны, и ее роскошным туалетом – с другой). Вы совершенно правы, господин пастор. Вильгельм всегда так: уж если ему что-нибудь взбредет на ум, он и убежит, ни слова не говоря, а я и сиди одна. Я уж сколько раз выговаривала ему это. Но ведь с ним что говори, что не говори – все равно не слушает!

Киттельгаус. Ах, дорогая фрау Дрейсигер, на то он и деловой человек.

Вейнгольд. Если я не ошибаюсь, в нижнем этаже что-то случилось.

Дрейсигер (входит, красный и взволнованный). Ну, что ж, Роза, кофе подан?

Фрау Дрейсигер (недовольным тоном). И где это ты вечно пропадаешь?

Дрейсигер (мимоходом). Ах, ты ничего не понимаешь.

Киттельгаус. Простите, г[осподи]н Дрейсигер, у вас какая-нибудь неприятность?

Дрейсигер. У меня каждый божий день неприятности, милейший господин пастор. Я к этому уже привык. Ну, что же, Роза? Ты позаботишься о кофе?

Фрау Дрейсигер встает с недовольным видом и несколько раз сильно дергает за широкую вышитую сонетку.

Именно теперь… я бы, господин кандидат (немного запинаясь), очень хотел, чтобы вы побывали там, внизу, именно теперь… и чтобы вы видели все своими глазами. О, вы бы тогда кое-что восчувствовали… А впрочем, сядемте-ка за наш вист.

Киттельгаус. Да, да и еще раз да! Отряхните с плеч ваших всю тяжесть повседневных забот и отдайтесь всецело нам!

Дрейсигер (подходит к окошку, отодвигает занавеску и смотрит. Невольно вскрикивает). У-у, проклятая шайка! Роза, поди-ка сюда!

Она подходит.

Скажи мне, пожалуйста, видишь того рыжего долговязого детину?..

Киттельгаус. Это так называемый «рыжий Бекер».

Дрейсигер. Скажи мне, пожалуйста, не тот ли это самый, который тебя оскорбил три дня тому назад? Помнишь, ты мне рассказывала, когда Иоган помогал тебе садиться в карету?

Фрау Дрейсигер (делает кислую гримасу и говорит протяжно). Я, право, уж не знаю…

Дрейсигер. Да перестань же ты дуться! Мне необходимо это знать. С меня довольно этих дерзостей. Если это тот самый, я привлеку его к ответственности.

Снизу доносится песня ткачей.

Ну, прислушайтесь-ка – слышите, что поют?

Киттельгаус (возмущенный). Когда же, наконец, кончится это безобразие? Теперь уже и я должен сказать: настало время вмешаться полиции. Позвольте-ка. (Подходит к окну.) Полюбуйтесь, господин Вейнгольд! Тут уж не одна молодежь, среди них множество пожилых и даже старых ткачей; ткачей, которых я считал до сих пор за людей богобоязненных… И те туда же! Бегут и участвуют в неслыханных безобразиях! И попирают ногами божеские законы. Неужели вы и теперь еще будете заступаться за этих людей?

Вейнгольд. Конечно, я не решусь, господин пастор. Но ведь это голодные, невежественные люди. Они выражают свое недовольство, как умеют. Нельзя и требовать, чтобы эти люди…

Фрау Киттельгаус (маленькая, худая, поблекшая особа, скорее похожая на старую деву, чем на женщину). Ах, что вы, господин Вейнгольд!

Дрейсигер. Господин кандидат, я весьма сожалею… я взял вас в свой дом не для того, чтобы вы читали мне лекции о гуманности. Я прошу вас ограничиться лишь воспитанием моих мальчиков и отказаться от всякого дальнейшего вмешательства в мои дела. Эти дела касаются меня и только меня. Надеюсь, вы меня поняли?

Вейнгольд (одно мгновение стоит бледный и неподвижный; потом раскланивается с принужденной улыбкой). Разумеется, я вас понял. Да я этого и ожидал; это вполне соответствует моим желаниям. (Уходит.)

Дрейсигер (грубо). В таком случае поторопитесь! Нам нужна комната!

Фрау Дрейсигер. Послушай, Вильгельм!

Дрейсигер. Да в уме ли ты? Ты берешь под свое покровительство человека, который еще может защищать такие мерзости и подлости?

Фрау Дрейсигер. Но послушай, дружок, ведь он же совсем не…

Дрейсигер. Ну, скажите вы, господин пастор, защищал он или не защищал?

Киттельгаус. Господин Дрейсигер! Всему виной его молодость.

Фрау Киттельгаус. Уж, право, не знаю! Это молодой человек из прекрасной, почтенной семьи. Его отец сорок лет служил на государственной службе и не был замечен ни в чем предосудительном. Его мать была так счастлива, когда он нашел себе здесь такое прекрасное место. А теперь… теперь оказалось, что он так мало ценит все это…

Пфейфер (открывает входную дверь в кричит в нее). Господин Дрейсигер, они его сцапали! Идите скорей сюда, одного поймали!

Дрейсигер (быстро). Побежал кто-нибудь за полицией?

Пфейфер. Господин исправник уже поднимаются по лестнице.

Дрейсигер (в дверях). Мое почтение, господин исправник! Как я рад, что вы пожаловали!

Киттельгаус знаками показывает дамам, что следует уйти. Он сам, его жена и фрау Дрейсигер уходят в залу.

Дрейсигер (сильно взволнованный, обращается к только что вошедшему исправнику). Господин исправник, я велел моим красильщикам схватить одного из певцов. Дольше терпеть было невозможно. Их нахальство перешло всякие границы. Это просто возмутительно, у меня гости, а эти негодяи вдруг осмеливаются… Они оскорбляют мою жену, когда она показывается на улице. Я не могу быть спокоен за жизнь моих детей. Весьма возможно, чте они угостят и моих гостей пинкамн. Смею вас уверить, если в благоустроенном обществе возможно, чтобы такие люди, которые не делают никому никакого зла, как, например, я и моя семья, то и дело подвергались публичным оскорблениям… если уж это возможно, то я… я, к сожалению, должен сказать, что мои понятия о праве и общественном благоустройстве совершенно иные.

Исправник (человек лет 50-ти, толстый, полнокровный. На нем мундир, шпага и сапоги со шпорами). Ах, что вы, господин Дрейсигер! Распоряжайтесь мной всецело. Успокойтесь, я совершенно в вашем распоряжении. Это вполне в порядке вещей… мне даже очень приятно, что вы схватили одного из главных крикунов. Я очень доволен тем, что это дело, наконец, выясняется. Здесь несколько смутьянов, они уже давно у меня на примете.

Дрейсигер. Все это – подростки, да и тех всего несколько человек; все это – завзятые лентяи, питающие отвращение к честному труду. Известно, что это за народ: образ жизни они ведут безобразный, день и ночь проводят в кабаках, пропивают последние гроши. О, я теперь твердо решил, что надо делать. О, я заткну глотки этим профессиональным крикунам и ругателям, заткну раз навсегда. Этого требуют не только мои интересы, но и интересы всего государственного и общественного строя.

Исправник. Безусловно, несомненно, господин Дрейснгер. И никто вас за его не осудит, даже наоборот… И я, со своей стороны, по мере сил и возможности…

Дрейсигер. Их бы розгами следовало, эту дрянь…

Исправник. Совершенно верно. Их нужно как следует проучить для примера.

Жандарм Кутче (входит и становится во фронт перед исправником. Дверь в прихожую открыта, и через нее слышен топот тяжелых шагов по лестняце). Господин исправник, честь имею доложить: одного человека мы задержали…

Дрейсигер. Хотите видеть этого человека, господин исправник?

Исправник. Конечно, конечно, прежде всего мы рассмотрим его как следует вблизи. Пожалуйста, господин Дрейсигер, будьте совершенно спокойны. Я вам доставлю полное удовлетворение; за это я вам ручаюсь.

Дрейсигер. Я этим не могу удовлетвориться. Я непременно должен передать его прокурору.

Входит Иегер. Его ведут пять человек красильщиков. По всему видно, что они ушли прямо от работы: лица, руки и одежда их забрызганы краской. Фуражка Иегера съехала на бок, вид у него веселый и развязный; он в несколько приподнятом настроении вследствие выпитой водки.

Иегер. Ах, вы, негодяи вы этакие! А еще рабочими называетесь! Тоже товарищи, нечего сказать! У меня бы рука отсохла прежде, чем я решился бы хоть пальцем тронуть одного из товарищей.

По знаку исправника Кутче приказывает красильщикам отойти от Иегера в сторону. Иегер стоит совершенно свободно; ко всем дверям приставлены сторожа.

Исправник (кричит на Иегера). Шапку долей, болван!

Иегер снимает шапку, но очень медленно и нехотя и с иронической улыбкой на лице.

Как тебя звать?

Иегер. Чего ты меня тыкаешь? Свиней я пас с тобой, что ли?

Эти слова вызывают движение среди присутствующих.

Дрейсигер. Это уж бог знает что такое!

Исправник (меняется в лице, вспыхивает, но тотчас же овладевает собою). Ну, это мы там посмотрим. Я тебя спрашиваю, как тебя зовут.

Иегер не отвечает. Исправник злобно кричит.

Отвечай, болван, или я тебе велю всыпать 25 розог.

Иегер (при последних словах исправника ни одна черточка на его лице не дрогнула. Говорит, обращаясь через головы присутствующих к хорошенькой горничной, которая входит с подносом в руках и останавливается с разинутым ртом при виде неожиданного зрелища). Ну, скажи мне, пожалуйста, Эмилия, и ты теперь с ними заодно? Смотри, удирай-ка ты от них поскорее! Ты смотри, скоро здесь может подуть такой ветер, что ничего после него не останется.

Горничная смотрит вытаращенными глазами на Иегера; поняв, что речь Иегера относится к ней, роняет поднос с посудой, закрывает лицо руками и убегает, оставляя всю посуду и осколки на полу. Среди присутствующих движение.

Исправник (растерянно обращается к Дрейсигеру). Сколько лет я живу на свете… а такого невероятного нахальства никогда не…

Иегер сплевывает на пол.

Дрейсигер. Эй ты, дубина! Ты [не] на скотном дворе, слышишь?

Исправник. Наконец, мое терпение лопнуло. В последний раз я тебя спрашиваю – как твое имя?

Киттельгаус (в течение последней сцены он подглядывал и подслушивал через полуоткрытую дверь залы; теперь, не выдержав, он входит в комнату, весь дрожа, и в большом волнении вмешивается в разговор). Его зовут Иегер, господин исправник. Мориц… ведь правда? Мориц Иегер. (Обращаясь к Иегеру.) Ну, скажи-ка, Иегер, разве ты меня уж не узнаешь?

Иегер (серьезно). Вы – пастырь Киттельгаус.

Киттельгаус. Да, это я, твой духовный отец, Иегер. Тот самый, который сподобил тебя святого крещения, когда ты был еще в пеленках, тот самый, из чьих рук ты впервые приобщился тела господня… Разве ты и это забыл? Как старался я тогда внушить тебе слово божие, как страстно я желал, чтобы ты проникся им! И вот благодарность.

Иегер (насупившись, с видом провинившегося ученика). Я же ведь вам тогда положил целый талер денег.

Киттельгаус. Деньги, деньги! Ты, может быть, думаешь, что презренный металл… оставь свои деньги при себе! Будь честен, будь христианином! Думай о тех обетах, которые ты давал господу. Соблюдай заповеди божьи, будь кроток и богобоязнен. А деньги, деньги…

Иегер. Я – квакер, господин пастор, я ни во что больше не верю.

Киттельгаус. Ах, не говори вздора! Постарайся-ка лучше исправиться и не говори таких слое, которых ты. сам не понимаешь. Квакеры – люди верующие, а не такие язычники, как ты. Квакер, квакер!

Исправник. С вашего позволения, господин пастор. (Он останавливается между ним и Иегером.) Кутче, свяжите ему руки!

С улицы слышны крики: «Иегер, Иегер, сюда!»

Дрейсигер (подходит к окну; он и другие присутствующие заметно встревожены). Что же это опять такое?

Исправник. О, я понимаю! Они хотят, чтобы мы отпустили этого негодяя! Ну, нет! этого удовольствия мы ви никогда не доставим. Поняли, Кутче? Посадите его под арест.

Кутче (с веревкой в руках, медлит). Честь имею доложить вашему благородию: будут у нас из-за него большие неприятности. Ведь их тут целая толпа… настоящая разбойничья шайка, ваше благородие. Здесь и Бекер, здесь и кузнец.

Киттельгаус. С вашего позволения, господин исправник, во избежание дальнейшего обострения отношений, может быть, было бы желательно покончить все это мирно. Может быть, Иегер даст обещание добровольно пойти за вами.

Исправник. Что вы, что вы? Ведь он на моей ответственности. Я никак не могу поступить иначе. Живее, Кутче, прохлаждаться-то нечего!

Иегер (со смехом протягивает сложенные руки). Крепче, крепче, изо всей силы. Все равно ведь не надолго!

Кутче связывает его с помощью красильщиков.

Исправник. Они пойдут по обе его стороны. Я поеду верхом впереди, Кутче пойдет сзади. Всякого, кто сделает попытку его освободить, я изрублю в куски.

Снизу слышны крики «кикерики-и-и» и «вау-вау-вау».

Исправник (грозит кулаком в окно). Канальи! Я вам покажу кикерики и вау-вау-вау! Марш, вперед! (Идет вперед с обнаженной шпагой. Иегер и другие идут за ним.)

Иегер (кричит, уходя). Какую бы гордячку ни корчила из себя барыня Дрейсигерша, а все-таки она нашего поля ягода! Не одну сотню раз она подавала моему отцу водки на три пфеннига. Налево кругом марш! (Уходит, смеясь).

Дрейсигер (после молчания, с напускным спокойствием). Как вы думаете, господин пастор, не приняться ли нам теперь за вист? Кажется, теперь уж нам ничего не помешает. (Он зажигает сигару. Несколько раз у него прорывается короткий смех; сигара загорается, и он громко начинает смеяться.) Ну, теперь вся эта история начинает меня смешить. Этакий болван! (В припадке нервного смеха.) Ведь это невероятно смешно! Прежде всего этот скандал с кандидатом; через пять минут он уже раскланивается – только его и видели! Потом эта история. Давайте же хоть теперь продолжать наш вист.

Киттельгаус. Да, но…

Снизу слышен глухой ропот.

Но все-таки… Знаете, эти люди так страшно скандалят…

Дрейсигер. Перейдемте просто-напросто в другую комнату. Там нам никто не помешает.

Киттельгаус (качает головой). Я совершенно не в силах понять, что творится с этим народом. Я должен отдать справедливость кандидату: до последнего времени по крайней мере я сам придерживался того мнения, что ткачи – скромная, терпеливая и покладистая порода людей. Разве вы не были такого же мнения о них, господин Дрейсигер?

Дрейсигер. Конечно, они были людьми терпеливыми и покладистыми! И вообще были людьми благонравными… и порядочными. Именно такими, но только это было тогда, когда всякие там гуманные доброжелатели не совали носа в их жизнь. А теперь ткачам уже давно стараются растолковать, что они живут в ужасной нужде. Ну, посудите сами, сколько теперь всевозможных обществ и комитетов для борьбы с нуждой ткачей. И кто теперь их в этом разубедит? Теперь уж они никого не слушают. Воркотне и ропоту конца нет. То это им не по вкусу, то другое. Теперь им только птичьего молока недостает!

Внезапно доносится громкое «ура!», которое все усиливается. Кричат многочисленные голоса.

Киттельгаус. И в конце концов из всей этой гуманности вышло только то, что за одну ночь овцы буквально превратились в волков.

Дрейсигер. По правде сказать, господин пастор, если относиться к делу хладнокровнее, то можно, пожалуй, усмотреть во всем этом и свою хорошую сторону. Все эти происшествия, быть может, не останутся незамеченными в правительственных кругах. В конце концов в этих кругах придут-таки к убеждению, что дело так дальше идти не может, что нужно принять решительные меры для спасения нашей отечественной промышленности от окончательной гибели.

Киттельгаус. Да, но чем же объясняется этот страшный упадок? Растолкуйте мне, пожалуйста!

Дрейсигер. Иностранцы отгородились от нас всевозможными пошлинами. Большинство заграничных рынков для нас совершенно закрыты, а внутри страны мы, промышленники, должны конкурировать друг с другом не на жизнь, а на смерть, потому что мы беззащитны, совершенно беззащитны!

Пфейфер (входит. Он сильно запыхался и едва держится на ногах от волнения). Господин Дрейсигер, господин Дрейсигер!

Дрейсигер (уже в дверях залы, оборачивается с досадой). Ну, что там еще такое случилось, Пфейфер?

Пфейфер. Нет-нет, дайте мне придти в себя.

Дрейсигер. В чем же дело?

Киттельгаус. Ведь вы нас серьезно пугаете. Говорите же, в чем дело?

Пфейфер (все еще вне себя). Нет, дайте мне опомниться! Нет, это черт знает, что такое! Черт знает… И даже начальство… ну, им не поздоровится!

Дрейсигер. Черт вас побери, наконец! Да что с вами такое? Кто-нибудь сломал себе шею, что ли?

Пфейфер (чуть не плачет от страха, кричит испуганно). Они освободили Морица Иегера, прогнали исправника и жандарма. Боже мой, боже мой!

Дрейсигер. Пфейфер, да вы, кажется, рехнулись!

Киттельгаус. Ведь это революция!

Пфейфер (сидя на стуле, дрожа всем телом, говорит жалобным голосом). Господин Дрейсигер. Дело принимает очень серьезный оборот!.. Серьезный оборот! Господин Дрейсигер!

Дрейсигер. Ну так какой же прок от полиции?

Пфейфер. Господин Дрейсигер, дело очень серьезно.

Дрейсигер. Да замолчите же вы, Пфейфер, черт вас возьми!

Фрау Дрейсигер (выходит из залы вместе с пасторшей). Ведь это наконец возмутительно, Вильгельм. Весь вечер нам испортили! Вот видишь, теперь фрау Киттельгаус говорит, что ей очень бы хотелось уйти домой!

Киттельгаус. Дорогая, почтеннейшая фрау Дрейсигер, сегодня, может быть, действительно было бы самое лучшее…

Фрау Дрейсигер. Послушай, Вильгельм, ведь должен же ты наконец вмешаться!

Дрейсигер. А не хочешь ли сама поговорить с ними? Ну-ка, попробуй, поговори! (Останавливается перед пастором и говорит в волнении.) Что я – тиран? Что я – живодер, что ли?