Огнем и мечом

IV

– Господь однажды совершил уже над нею явное чудо, – говорил пан Заглоба Володыевскому и Подбипенте, сидя в квартире Скшетуского. – Да, явное чудо, ибо позволил мне вырвать ее из собачьих рук и в целости привезти. Будем надеяться, что он еще раз смилостивится над ней и над нами. Лишь бы она была жива. Но мне точно кто-то подсказывает, что он снова ее похитил. Заметьте, Панове: пленные говорили нам, что он после Пульяна был вторым у Кривоноса – чтоб его черти взяли! – значит, при взятии Бара он должен был быть!

– Он мог ее не найти среди этой массы несчастных: ведь там вырезано двадцать тысяч человек, – сказал пан Володыевский.

– О, значит, вы, пане, не знаете его! А я готов присягнуть: он знал, что она в Баре. И уж ясно, что он спас ее от этой резни и куда-нибудь увез.

– Ну невелико утешение, на месте Скшетуского я бы предпочел, чтобы она погибла, чем оставалась бы в поганых руках.

– И это не утешение. Если она и погибла, то все равно опозорена…

– Отчаянное положение! – сказал Володыевский.

– Ох, отчаянное, отчаянное! – повторил пан Лонгин. Заглоба начал теребить усы и бороду, наконец сказал:

– Ах, чтоб они подохли, этот архисобачий род! Чтоб из их кишок басурмане наделали тетивы для луков! Бог создал всех людей, но эту содомскую сволочь сам черт выдумал…

– Я не знал этой нежной панны, – печально сказал Володыевский, – но предпочел бы, чтобы такая беда стряслась надо мной, а не над нею.

– Я видел ее только раз в жизни, но как вспомню о ней, так от жалости жить становится гадко! – сказал пан Лонгин.

– Это вам! – воскликнул Заглоба. – А каково же мне, если я полюбил ее, как отец, и вырвал ее из такой пропасти? Каково мне!

– А каково Скшетускому! – проговорил Володыевский.

И так горевали рыцари и наконец погрузились в молчание. Первым очнулся Заглоба.

– Разве нет средства помочь горю? – спросил он.

– Если нельзя помочь, то долг наш отомстить, – ответил Володыевский.

– Только бы Бог дал скорей битву, – вздохнул пан Лонгин. – Говорят, татары уже переправились через Днестр и рассыпались в полях.

Ему ответил пан Заглоба:

– Не можем же мы несчастную оставить в таком положении, ничего не сделав для того, чтобы ее спасти, – сказал он. – Хоть я уж вдоволь растряс мои старые кости по белу свету, хоть и лучше бы мне лежать где-нибудь в теплом углу, на печи, на покое, но для нее, горемычной, я пойду хоть в Стамбул, я готов надеть снова мужицкую сермягу и взять в руки торбан, на который не могу смотреть теперь без отвращения…

– Ваць-пан мастер на всякие выдумки, придумайте и теперь что-нибудь, – сказал пан Подбипента.

– В моей голове их перебывало уж немало. Будь их у князя Доминика хоть половина, он давно бы Хмельницкого выпотрошил и повесил за ноги! Я уже говорил Скшетускому об этом, но теперь с ним ни до чего нельзя договориться. Горе загрызло его хуже болезни! Вы присматривайте за ним, как бы он не помешался. Часто случается, что от великого горя разум, как вино, сначала помутнеет, потом начнет бродить и, наконец, прокиснет.

– Бывает, бывает! – сказал пан Лонгин.

Володыевский нетерпеливо метнулся и спросил:

– Что же вы придумали, ваць-пане?

– Что я придумал? Прежде всего мы должны узнать, жива ли наша бедняжка – да охранят ее ангелы от всякого зла! – а узнать это мы можем двумя путями: или найти среди княжеских казаков надежных и верных людей, которые возьмутся якобы бежать от нас к тем, сдружиться с казаками Богуна и разузнать что-нибудь от них…

– У меня есть драгуны-хохлы, – перебил Володыевский, – я найду таких людей!

– Погодите… Или же надо поймать кого-нибудь из тех негодяев, что взяли Бар: может быть, они и знают что-нибудь. Они все смотрят на Богуна как на радугу небесную: им нравится его смелость. О нем песни поют – чтоб им глотку разорвало! – один другому рассказывает, что он сделал и чего не делал. Если он похитил нашу бедняжку, то не скроет этого от них.

– Тогда можно и людей послать, и поймать кого-нибудь, – заметил Подбипента.

– Вы попали не в бровь, а в глаз! Самое главное – узнать, жива ли она. Тогда если вы, Панове, действительно хотите помочь Скшетускому, то в дальнейшем подчинитесь мне, ибо я опытнее! Мы переоденемся мужиками и постараемся узнать, где он ее спрятал, а раз будем это знать, то ручаюсь головой, что мы отыщем ее. Опаснее всего делать это мне и Скшетускому, так как Богун знает нас, а когда узнает, то отделает так, что потом и родная мать не узнает! А вас двоих он еще не видел.

– Меня видел! – сказал пан Подбипента. – Ну да все равно.

– Может, бог даст, он и попадется к нам в руки! – воскликнул Володыевский.

– Ну а мне и видеть его незачем, – продолжал Заглоба. – Пусть уж на него палач любуется! Но за дело надо приниматься очень осторожно, иначе можно все испортить. Не может быть, чтоб только один он знал, где она спрятана. И ручаюсь вам, Панове, что безопаснее расспросить кого-нибудь другого, а не его.

– Может быть, наши люди узнают! Если только князь позволит, я выберу надежных людей и пошлю их хоть завтра.

– Князь-то позволит, но узнают ли хоть что-нибудь – сомневаюсь. А знаете, Панове, что мне пришло в голову: вместо того чтобы посылать людей, переоденемся сами помужицки и пойдем не мешкая.

– Нет! Это невозможно! – воскликнул Володыевский.

– Почему?

– Вы, значит, службы военной не знаете. Когда собираются все полки nemine excepto^[59], – это святое дело. Если бы даже умирали отец и мать, то ни один солдат не станет просить позволения уехать; перед битвой – это величайший позор для солдата. После битвы, когда неприятель рассеян, можно, а до нее нельзя. И заметьте, пане, Скшетускому первому хотелось бы полететь на спасение княжны, а он даже не заикнулся об этом. А ведь у него уже есть репутация, и князь любит его. Он знает свой долг. Это дело общественное, а то – частное дело. Не знаю, как где, но думаю, что так везде, а уж у нашего князя не бывало еще такого случая, чтобы офицер просил отпуска перед битвой. Если б у Скшетуского сердце разрывалось на части, он и тогда бы не пошел к князю с подобной просьбой.

– Да, он римлянин и ригорист, – я знаю! – сказал Заглоба. – Но если бы кто-нибудь шепнул князю, то он, может быть, сам от себя отпустил бы и его, и вас.

– Да ему это и в голову не придет! У князя на плечах вся Речь Посполитая. Неужто вы думаете, ваць-пане, что он будет заниматься чьими-нибудь личными делами, когда свершаются такие важные события, касающиеся целого народа? А если бы даже – что совсем невозможно – он и дал бы нам это позволение без просьбы с нашей стороны, то, как Бог свят, никто из нас не пошел бы, ибо мы прежде всего должны служить нашей несчастной отчизне, а не самим себе…

– Знаю, знаю, и службу знаю давно; потому-то я и сказал вам, что это только что пришло мне в голову, а не сказал, что давно сидит в голове. Впрочем, правду говоря, теперь, пока силы этих бездельников не уничтожены, мы бы немногое узнали; вот когда они будут разбиты, когда мы будем их преследовать и когда они будут спасать свои головы, тогда мы смело можем подобраться к ним и узнать кое-что. Только бы поскорее подошли остальные войска. Над этим Чолганским Камнем можно умереть со скуки… Если бы командовал наш князь, мы бы давно уже выступили, но князь Доминик, видно, уж очень любит отдыхать, если его нет до сих пор.

– Его ждут сюда дня через три.

– Дай бог, поскорее! А пан коронный подчаший придет сегодня?

– Да.

В эту минуту открылась дверь и в комнату вошел пан Скшетуский.

Его лицо точно окаменело от горя: таким холодом и спокойствием веяло от него. Странно было видеть это молодое лицо таким суровым и холодным, точно на нем никогда не появлялась улыбка; и легко было догадаться, что, если бы Скшетуского скосила смерть, лицо это не много бы изменилось. Борода выросла у пана Яна до половины груди, а в ней среди черных как вороново крыло волос пробивались серебряные нити.

Его товарищи и верные друзья могли только догадываться об его горе, так как он не высказывал его. На вид он был совершенно спокоен, а к службе относился ревностнее обыкновенного и весь был поглощен предстоящей войной.

– Мы говорили здесь о твоем и нашем общем несчастье, – обратился к нему Заглоба. – Бог свидетель, ничем тебя утешить мы не можем. Наше сочувствие не имело бы никакой цены, если бы мы помогали тебе только проливать слезы. А потому мы решили пролить нашу кровь, чтобы вырвать бедняжку, если она жива еще, из неволи…

– Бог наградит вас за это! – сказал пан Скшетуский.

– Мы пойдем с тобой хоть в лагерь Хмельницкого, – сказал Володыевский, тревожно поглядывая на своего друга.

– Бог наградит вас! – повторил пан Ян.

– Мы знаем, – сказал Заглоба, – что ты поклялся отыскать ее живой или мертвой, и готовы идти за тобой хоть сейчас.

Скшетуский сел на скамью и, вперив глаза в землю, молчал. Заглобе даже досадно стало.

«Неужели он хочет ее забыть? – подумал он. – Если так, то пусть накажет его Господь! Нет, видно, ни благодарности, ни памяти на свете. Но найдутся такие, что пойдут спасать ее, хоть бы им пришлось последний дух испустить!»

В комнате воцарилось молчание, прерываемое только вздохами пана Лонгина. Маленький Володыевский подошел к Скшетускому и дотронулся до его плеча.

– Ты откуда? – спросил он.

– От князя.

– Ну что?

– Ночью выхожу на разведку.

– Далеко?

– До Ярмолинец, если дорога будет свободна. Володыевский взглянул на Заглобу – они поняли друг друга.

– Это по пути к Бару? – пробормотал Заглоба.

– И мы пойдем с тобой.

– Ты должен прежде спросить князя, может быть, у него есть для тебя другое поручение.

– Так пойдем вместе. Мне, кстати, надо спросить еще кой о чем.

– И мы с вами, – сказал Заглоба.

Они встали и вышли. Квартира князя была довольно далеко, в другом конце лагеря. Они застали в приемной множество офицеров разных полков; войска отовсюду стекались к Чолганскому Камню, и все предлагали князю свои услуги. Пану Володыевскому вместе с паном Подбипентой пришлось долго ждать, прежде чем им удалось предстать перед князем, но зато князь сразу позволил им ехать и послать нескольких драгун, которые должны были пристать, притворившись беглецами, к отряду Богуна и выведать все о княжне. Володыевскому он сказал:

– Я нарочно придумываю для Скшетуского разные поручения – вижу, как гложет его затаенное горе, и мне невыразимо жаль его. Говорил он вам что-нибудь о ней?

– Очень мало. В первую минуту он хотел было броситься разыскивать ее между казаками, но вспомнил, что теперь все полки стоят nemine excepto и что мы должны служить отчизне, которую надо спасать прежде всего. Потому он и не бьи у вашей светлости. Один только Бог знает, что творится в его душе.

– И тяжко испытует его! Берегите же его; я вижу, что вы его верный друг. Пан Володыевский низко поклонился и вышел, так как в эту минуту к

князю вошел киевский воевода с паном старостой стобницким, с Денгофом, сокальским старостой, и с несколькими другими сановниками.

– Ну что? – спросил Скшетуский.

– Еду с тобой; но сначала зайду в свой полк: мне надо послать кое-куда нескольких казаков.

– Пойдем вместе.

Они вышли вместе с Заглобой, Подбипентой и стариком Зацвилихов-ским, который тоже шел в свой полк.

Неподалеку от палаток драгунского полка Володыевского они встретили пана Лаша, который шел, или, вернее, качался из стороны в сторону, в компании нескольких шляхтичей. Они были совершенно пьяны. Увидев их, пан Заглоба вздохнул. Он подружился с коронным стражником еще под Кон-стантиновом, ибо в некотором отношении они были похожи друг на друга как две капли воды. Пан Лащ был храбрый рыцарь, гроза басурман и в то же время – известный гуляка и игрок, который все свое время, свободное от битв, молитв, наездов и драк, проводил в обществе таких людей, как Заглоба, пил до бесчувствия и любил слушать остроты. Это был ужасный забияка, который учинил столько бесчинств и столько раз преступал законы, что в каждом другом государстве он давно бы уже поплатился за это жизнью; на нем тяготел уже не один приговор, но его они ничуть не беспокоили и в мирное время, а теперь, в военное время, он и совсем забыл о них. К князю он присоединился еще под Росоловцами и оказал немалые услуги под Константиновой; но зато с тех пор, как войска пришли в Збараж для отдыха, он стал невыносим своими скандалами. В то же время никто не мог бы высчитать, сколько вина выпил у него пан Заглоба, и не мог бы описать все те небылицы, которые он наговорил Лащу к его великому удовольствию. Но весть о взятии Бара так опечалила Заглобу, что он стал мрачен и больше уже не посещал пана стражника. Лащ даже думал, что этот весельчак уехал куда-нибудь из лагеря, и вот вдруг увидел его перед собой. Он протянул ему обе руки и сказал:

– Здравствуйте, ваць-пане, отчего вы не заходите ко мне? Что поделываете?

– Сопровождаю пана Скшетуского, – мрачно ответил шляхтич.

Пан стражник не любил Скшетуского за его серьезность, называл его умником, но прекрасно знал о его несчастье, так как был на пиру в Збараже, когда пришла весть, что Бар взят. Но так как от природы он был человек необузданный, а к тому же и пьян теперь, то не сумел уважить чужое горе и, схватив Скшетуского за пуговицу жупана, спросил у него:

– А вы все еще плачете по панне? А красивая она была?

– Пустите меня, ваць-пане! – сказал Скшетуский.

– Постойте!

– Я иду по делам службы, мне некогда говорить с вами.

– Постойте! – повторил Лащ с упрямством пьяного. – Это вам по делам службы, а не мне, – мне тут никто не может приказывать!

Потом, понизив голос, он повторил вопрос:

– Ну что, красива была? Поручик сдвинул брови и сказал:

– Я бы вам советовал, ваць-пане, лучше не бередить раны.

– Чего не бередить? Не беспокойтесь, если она была красива, то, наверное, осталась в живых.

Лицо Скшетуского покрылось смертельной бледностью, но он сдержал себя и сказал:

– Мосци-пане, не доводите меня до того, чтобы я забыл, с кем говорю… Лащ вытаращил глаза:

– Что! Вы мне грозите? Вы – мне? Из-за какой-то девчонки!

– Идите своей дорогой! – крикнул, дрожа от злости, старый Зацвилиховский.

– Ах вы зайцы серые, прислужники! – кричал пан стражник. – Панове, за сабли! – И, обнажив свою, он бросился на Скшетуского, но в ту же минуту в руках пана Яна свистнуло оружие и вышибло из рук стражника саблю, которая взлетела на воздух как птица, а сам он со всего размаху упал на землю.

Скшетуский не добивал его. Он стоял бледный как полотно и точно оцепенелый. Поднялся шум. С одной стороны подскочили солдаты стражника, а с другой, как пчелы из улья, драгуны Володыевского. Раздались крики: «Бей их, бей!» Прибежали на шум и другие, не знавшие, в чем дело. Зазвенели сабли, и драка с минуты на минуту грозила перейти в побоище. Но, к счастью, товарищи Лаща, видя, что солдат Вишневецкого прибывает все больше и больше, протрезвились со страха и, подхватив пана стражника, обратились в бегство.

И наверное, если бы Лащ имел дело с менее дисциплинированным войском, его изрубили бы в куски, но старый Зацвилиховский, опомнившись, крикнул: «Стой!» И в ту же минуту сабли были вложены в ножны.

Слух об этой драке быстро разнесся по всему лагерю, и отголоски дошли до князя. Кушель, видевший все это, вбежал в комнату, где князь советовался с киевским воеводой, стобницким старостой и Денгофом, и крикнул:

– Ваша светлость, солдаты дерутся на саблях!

В ту же минуту в комнату влетел как бомба коронный стражник, бледный и почти потерявший сознание от бешенства.

– Ваша светлость, я требую справедливости! – кричал он. – В этом лагере точно у Хмельницкого не принимают во внимание ни происхождения, ни звания! Рубят саблями коронных сановников. Если вы, ваша светлость, не учините справедливости и не прикажете казнить обидчика, то я сам расправлюсь с ним!

Князь вскочил из-за стола.

– Что случилось? Кто вас обидел?

– Ваш офицер – Скшетуский.

На лице князя выразилось неподдельное изумление.

– Скшетуский?!

Вдруг двери распахнулись, и в комнату вошел Зацвилиховский.

– Ваша светлость, я был свидетелем! – сказал он.

– Я пришел сюда не отчет давать, а требовать наказания! – кричал Лащ. Князь повернулся к нему и посмотрел на него пристально.

– Тише! Тише! – сказал князь негромко, но с ударением. В его глазах и сдержанном голосе было что-то до того грозное, что стражник, прославившийся своей дерзостью, вдруг умолк, точно потерял дар слова, а окружающие побледнели.

– Говорите, пане! – обратился князь к Зацвилиховскому.

Зацвилиховский рассказал, как все было, как неблагородно и недостойно издевался Лащ над горем пана Скшетуского и как набросился на него с саблей, какую сдержанность, поразительную для его лет, выказал наместник, ограничившийся только тем, что выбил из рук пана стражника саблю. Старик закончил свою речь так:

– Ваша светлость знает, что я, прожив семьдесят лет, никогда не осквернял свои уста ложью и не оскверню и могу под присягой подтвердить свое показание.

Князь знал, что слово Зацвилиховского – то же золото, к тому же прекрасно знал Лаша; сразу он ничего не ответил, а только взял перо и начал писать; окончив, он обратился к стражнику и сказал:

– Справедливость будет вам воздана!

Стражник открыл было рот и хотел что-то сказать, но не нашел слов и только подбоченился, поклонился и вышел из комнаты.

– Желенский, – сказал князь, – отдай это письмо пану Скшетускому.

Пан Володыевский, не отходивший от Скшетуского, немного смутился, увидев входящего княжеского слугу; он был уверен, что надо будет сейчас же явиться к князю; между тем слуга, оставив письмо и не сказав ни слова, вышел. Скшетуский, прочитав письмо, передал его приятелю.

– Читай! – сказал он. Володыевский взглянул и вскрикнул:

– Назначение поручиком! – и, обняв Скшетуского за шею, поцеловал его в обе щеки.

Чин полного поручика гусарской хоругви был почти саном в войсковой службе. Ротмистром той хоругви, где служил Скшетуский, был сам князь, а номинальным поручиком – пан Суфчинский из Сенчи, человек уже старый и давно оставивший действительную службу.

Пан Ян давно уже исправлял de facto^[60] обе эти должности, что, впрочем, часто случалось в хоругвях, где два первых чина служили только почетным титулом. Ротмистром королевской хоругви был сам король, примасовской – примас, а поручиками обеих числились высшие придворные сановники; в действительности обязанности их исполняли так называемые наместники, которых благодаря этому в обычном разговоре называли поручиками и полковниками. Таким фактическим поручиком, или полковником, был и пан Ян. Но между фактическим исполнением обязанностей, между званием, которое принято было употреблять в разговоре, и фактическим званием все же большая разница. Теперь благодаря этому назначению Скшетуский становился одним из первых офицеров князя – воеводы русского.

Приятели радостно поздравляли Скшетуского с этой новой честью, но лицо его ни на минуту не изменилось: оно осталось таким же суровым и каменным, как прежде; не было таких почестей на свете, которые могли бы теперь обрадовать его. Но он все же встал и пошел благодарить князя, а маленький Володы-евский ходил между тем по его квартире, потирая руки от удовольствия.

– Ну, ну, – говорил он, – поручик гусарской хоругви! Такой молодой, и поручик. Это вряд ли случалось с кем-нибудь раньше!

– Только бы Бог вернул ему счастье! – сказал Заглоба.

– Но вот что, вот что! Заметили вы, что он даже не дрогнул?

– Он с удовольствием отказался бы от этого, – сказал пан Лонгин.

– Мосци-панове! – вздохнул Заглоба. – Что ж тут странного? Вот эту самую руку, которой я отнял знамя, я отдал бы за нее.

– Да, да!

– Но пан Суфчинский, значит, умер, – заметил Володыевский.

– По всей вероятности, умер!

– А кто же теперь будет наместником? Хорунжий еще молод и только после битвы под Константиновом исполняет эту должность.

Этот вопрос так и остался неразрешенным. Ответ на него принес сам поручик Скшетуский.

– Мосци-пане, – сказал он Подбипенте, – князь назначает вас наместником!

– О боже, боже! – застонал Лонгин, складывая руки, как для молитвы.

– С тем же успехом князь мог бы назначить и его инфляндскую кобылу, – пробормотал Заглоба.

– Ну а рекогносцировка? – спросил пан Володыевский.

– Едем, не мешкая, – ответил Скшетуский.

– Много людей велел взять князь?

– Казацкую хоругвь и валахскую, всего пятьсот человек.

– О, ведь это целый отряд! Если так, то пора ехать.

– В путь! В путь! – повторял пан Заглоба. – Может быть, с Божьей помощью, мы что-нибудь узнаем.

Два часа спустя, когда заходило солнце, четверо друзей выезжали из Чолганского Камня к югу; почти в то же время покинул лагерь со своими людьми и пан коронный стражник. На отъезд его смотрело немало рыцарей из разных полков, не скупившихся на насмешки и ругательства. Офицеры толпились около пана Кушеля, который рассказывал им, отчего князь прогнал пана стражника и как все это случилось.

– Я сам отнес ему приказ князя, – говорил Кушель, – и, скажу я вам, это была рискованная миссия, ибо когда Лащ прочитал его, то взревел, как вол, которого прижгли раскаленным железом, и бросился на меня с кинжалом; странно даже, что он не ударил меня, должно быть, увидел в окно немцев Корыцкого и моих драгун, которые окружили его квартиру. Тогда он начал кричать: «Хорошо, хорошо! Если меня гонят, я уйду. Пойду к князю Доминику, он примет меня любезнее! Не буду, говорит, служить с этими оборванцами! Но отомщу им, кричит, не будь я Лаш! И от этого молокососа потребую удовлетворения». Я думал, что он задохнется от злости – то и дело колол кинжалом стол. И, знаете, я боюсь, как бы со Скшетуским чего-нибудь не случилось. Со стражником шутки плохи: он мстительный и гордый человек, который никому еще ничего не прощал; он храбр и как-никак сановник.

– Ну а что же может случиться со Скшетуским, раз сам князь ему покровительствует? – сказал один из офицеров. – Да и стражник, хоть он и на все готов, будет считаться с такой силой.

Между тем поручик, ничего не зная об угрозах стражника, удалялся со своим отрядом все дальше и дальше от лагеря, направляясь к Ожиговцам, в сторону Буга и Медведевки. Сентябрь позолотил уже листья деревьев, однако ночь была погожая и теплая, как в июле; таков уж был тот год, в котором почти совсем не было зимы, а весной все зацвело в такое время, в какое обычно всюду лежал еще глубокий снег. После сырого лета настали сухие и теплые осенние дни со светлыми, лунными ночами. Отряд ехал по хорошей дороге, без особых предосторожностей, так как был слишком близко к лагерю и ему не могла грозить никакая опасность. Ехали быстро. Наместник с несколькими всадниками впереди, за ними Володыевский, Заглоба и пан Лонгин.

– Взгляните, ваши милости, как луна освещает этот холм, – шептал Заглоба, – совсем как днем. Говорят, что такие ночи бывают только во время войны, чтобы души, покидая тела, не стукались лбами в потемках о деревья, как воробьи о крышу, и легче могли найти дорогу. Сегодня пятница, Спасов день, в который злые духи не выходят из земли и нечистая сила не имеет доступа к человеку. Я чувствую, что мне как-то легко и надежда меня не покидает.

– Хорошо, что мы уже выехали, придумаем что-нибудь для спасения княжны, а это главное, – сказал Володыевский.

– Хуже всего сидеть на месте и мучиться, – продолжал Заглоба, – сядешь на коня, начнешь трястись, отчаяние отойдет от сердца, пока его совсем не вытрясешь.

– Ну я не думаю, – шепнул Володыевский, – чтобы все можно было вытрясти; любовь, например, впивается в сердце, как клещ.

– Если она искренняя, то сколько ни борись, а ее не одолеешь. – И, сказав это, пан Подбипента вздохнул, точно кузнечный мех, а маленький Володыевский поднял глаза к небу, как бы отыскивая на нем звезду, светившую княжне Варваре.

Лошади во всей хоругви начали фыркать, а солдаты отвечали им: «На здоровье!»

Потом все утихло, и только в дальних рядах какой-то грустный голос затянул песню:

В путь ты дальний едешь, воин, Ждет тебя война!

Путь твой труден, день твой зноен, Ночь твоя без сна!

– Старые солдаты говорят, что когда лошади фыркают, то это хорошая примета, – сказал Володыевский.

– Мне точно кто-то подсказывает, что мы не напрасно едем, – ответил Заглоба.

– Дай бог, чтобы какая-нибудь надежда оживила сердце поручика, – вздохнул Подбипента.

Заглоба начал качать и вертеть головой, как человек, который не может отвязаться от назойливой мысли, и, наконец, сказал:

– У меня из головы не выходит одна мысль, и уж, видно, придется поделиться с вами, Панове. Не заметили ли вы, Панове, что с некоторого времени Скшетуский (не знаю, может быть, он только делает вид) меньше всех думает о спасении этой бедняжки.

– Какое! – ответил Володыевский. – Это у него такой характер: не хочет показывать другим своего горя, он всегда был таким.

– Так-то так, но вспомните, когда мы его обнадеживали, как небрежно он говорил нам: «спасибо», точно речь шла о каком-нибудь пустячном деле. Видит Бог, это было бы черной неблагодарностью с его стороны, ибо сколько эта бедняжка натосковалась и наплакалась по нему – трудно даже описать! Я видел это собственными глазами…

Володыевский покачал головой.

– Невозможно, чтобы он забыл ее, – сказал он, – хоть правда, что первый раз, когда этот черт увез ее из Розлог, он был в таком отчаянии, что мы боялись за его рассудок, а теперь он относится к этому более спокойно. Но если Бог дал ему силы и спокойствие, тем лучше. Как истинные друзья, мы должны этому только радоваться.

Сказав это, Володыевский пришпорил коня и подъехал к Скшетускому, а Заглоба некоторое время ехал молча рядом с паном Подбипентой.

– А не думаете ли вы, что, не будь на свете любви, меньше было бы зла на свете? – спросил Заглоба.

– Что Бог кому предназначил, того ему не миновать, – ответил литвин.

– Никогда вы не можете ответить кстати; это две разные вещи. Ну из-за чего же была разрушена Троя? Да разве и эта война не из-за рыжей косы? Захотелось Хмельницкому Чаплинской или Чаплинскому – Хмельницкой, а мы из-за их греховных страстей подставляем свои шеи…

– Это грешная любовь, но есть и другая, угодная Богу, от коей умножается слава Божия.

– Ну теперь вы ответили получше. А скоро ли сами вы начнете трудиться на этой ниве? Я слышал, что вас опоясали шарфом.

– Ах, братец, братец!

– Все три головы мешают, да?

– Ах! В том-то и дело!

– Ну так я вам скажу: размахнитесь хорошенько и сразу срубите три головы – Хмельницкому, хану и Богуну.

– Да, если бы только они захотели стать в ряд, – грустным голосом произнес Лонгин, подняв глаза к небу.

Володыевский между тем долго ехал рядом со Скшетуским, молча поглядывая из-под шлема на его безжизненное лицо, наконец, тронул своим стременем его стремя.

– Ян, – обратился он к нему, – нехорошо тебе так задумываться!

– Я не задумался, я молюсь, – ответил Скшетуский.

– Это святое и похвальное дело, но ведь ты не монах, чтобы довольствоваться только молитвой.

Пан Ян медленно повернул свое измученное лицо к Володыевскому и глухим, полным смертельной тоски голосом спросил:

– Скажи, Михал, что мне осталось, кроме монашеской рясы?

– Тебе осталось спасти ее! – ответил Володыевский.

– Я и буду заботиться об этом до последнего издыхания. Но если я и найду ее живой, то не будет ли это поздно? Сохрани меня Бог! Я могу думать обо всем, только не об этом… Я ничего больше не желаю: вырвать ее из поганых рук, а потом пусть она найдет себе такой же приют, какого буду искать и я. Видно, такова была Божья воля… Дай мне молиться, Михал, и не прикасайся к кровавой ране.

У Володыевского что-то сдавило сердце; он хотел было утешить Скшетуского, подать ему надежду, но не нашел слов, и они продолжали ехать в глубоком молчании. Губы Скшетуского быстро шептали слова молитвы, которою он, видно, хотел отогнать от себя страшные мысли, и когда Володыевский при лунном свете взглянул в его лицо, оно показалось ему суровым лицом монаха, изнуренного постом и молитвой.