– Вы настоящая певчая птица! – сказал он птичке. – И делаете из своего крохотного голоска, что можете. Но надо иметь свисток посильнее, чтобы слышно было, что ты – мужчина!

Обе китаянки пришли от птички в восторг: она после купанья была вся взъерошенная и напомнила им китайского цыплёнка. – Как она мила! – сказали они и вступили с нею в беседу. Говорили они шёпотом и всё на «пе», как породистые китаянки.

– Мы, ведь, вашей породы! Утки, даже сама Португалка, принадлежат к водяным птицам, как вы, вероятно, заметили. Вы нас ещё не знаете, но и многие ли нас здесь знают, или дают себе труд узнать? Никто, даже из кур никто, хотя мы и рождены для более высокой нашести^[1], нежели большинство! Ну да пусть! Мы смирно идём своею дорогой среди других, хотя у нас и другие принципы: мы смотрим только на одно хорошее, говорим только о хорошем, хотя и трудно найти его там, где нет ничего! Кроме нас двух, да петуха, во всём курятнике нет даровитых и в то же время честных натур. Об утином дворе и говорить нечего. Мы предостерегаем вас, милая певунья! Не верьте вон той короткохвостой утке, – она хитрая! А вот та пёстрая, с кривым узором на перьях, страшная спорщица, никому не даёт сказать последнего слова, и сама всегда неправа! Та жирная утка обо всех отзывается дурно, а это противно нашей природе: уж если нельзя сказать хорошего, лучше молчать! Португалка одна отличается хоть некоторым образованием, и с нею ещё можно водиться, но она тоже пристрастна и слишком много говорит о своей Португалии.

– И что эти китаянки расшептались! – удивлялась пара простых уток. – На меня они наводят скуку; я никогда с ними не разговариваю.

Вот, явился и селезень. Он принял певчую птичку за воробья.

– Ну да, я много не разбираю! – сказал он. – Всё едино! Она из породы шарманок; есть они – ну и ладно.

1. Нашесть – насест, перекладина, жёрдочка в курятнике, на которую садятся на ночь куры, индейки и т. п.