Читать книгу: «Я не прощаюсь», страница 3

– Алло, Кёнха? – как обычно радостно поприветствовала меня Инсон.

– Как ты?

Я ответила ей, что лучше нам бросить проект с посадкой чёрных деревьев, что я с самого начала не так поняла этот сон, что мне было жаль и что при встрече я расскажу ей об этом подробнее.

– Вот как… – сказала Инсон в ответ. – А ведь я уже начала им заниматься… Сразу после того, как ты приехала в тот раз.

Человеком, первым заговорившем об этом годом ранее осенью на Чеджудо, была Инсон. «В этот раз я точно этим займусь», – говорила она, на что я ей ответила: «Хорошо, давай». Я осторожно спросила её: «А ты за всё это время ничего ещё не сняла?» И добавила: «То есть ты хочешь начать заново?» Инсон, немного подумав, ответила: «Да, наверное».

– Кёнха, я с зимы собираю деревья, – спокойным тоном говорила Инсон, словно это был проект, за который она отвечала.

– Я собрала все девяносто девять деревьев и с весны их высушиваю. Сейчас, конечно, лето, и погода достаточно влажная, но где-то в октябре, думаю, сможем довести их до нужного состояния. Если постараемся, то сможем их высадить до того, как земля промёрзнет, и с декабря до самого марта мы будем снимать.

Когда я ей звонила, я особо не думала о том, как продвигается подготовка, поэтому удивилась. Про себя я думала, что, как и в последние четыре года, у неё найдётся причина, из-за которой она ничего не делала с этой задумкой.

– Может, эти деревья где-то в другом месте пригодятся?

Инсон засмеялась:

– Очень сомневаюсь.

У Инсон была манера передавать свои эмоции в едва ли заметной перемене в смехе. Когда ей было весело или смешно, то, естественно, смеялась она искренне и шутливо, но другое дело, когда она смеялась перед тем, как отказать в чём-то или выразить несогласие, при этом не желая ссориться.

– Прости меня, Инсон, – снова извинилась я, – но нам правда лучше забросить эту затею.

Уже без смеха серьёзным тоном Инсон спросила:

– А ты не передумаешь?

– Нет, не передумаю.

Мне показалось, что я была недостаточно убедительна:

– Это моя вина. Я всё неправильно поняла.

Те несколько секунд, пока Инсон молчала, тянулись целую вечность. Разорвав тишину, она ответила:

– Ничего страшного, я всё сделаю.

– Нет, Инсон, не нужно, – пыталась я её отговорить, но она, словно великодушно отвечая на извинения, сказала: «Да нет, всё в порядке». Почему-то её голос звучал так, будто она пыталась успокоить меня, а не себя: «Всё в порядке, Кёнха, не беспокойся».

* * *

Три минуты прошло, снова – будоражащий скрежет открывающейся алюминиевой коробочки медсестры. Я столкнулась взглядом с ней, и будто оправдываясь, она сказала:

– Ваша подруга большая молодец, очень крепко держится.

Не реагируя на её слова, Инсон медленно протянула медсестре свою правую руку. Покрытый кровью бинт выглядел засохшим. А медсестра с утра вообще меняла его? У неё ведь постоянно кровь течёт…

– Так и все врачи, и все медсёстры говорят – вы очень хорошо справляетесь.

Пока две иглы вонзались и выходили из пальцев Инсон, она молча смотрела в окно. Маленькие, но полные влаги снежинки, падая вниз, чертили изящные вертикали.

– Какой-то странный он – снег, – сказала Инсон и, не дожидаясь ответа, добавила: – Откуда он вообще берётся?

* * *

Словно она с самого начала адресовала это не мне, а кому-то другому – где-то за окном – Инсон заговорила шёпотом:

Когда я очнулась в грузовике,

Я почувствовала вопиющую боль, пронизывающую мои пальцы.

До этого такую боль мне не приходилось даже представлять.

И даже теперь, испытав её, мне сложно её описать.

Я не могла понять, сколько прошло времени,

Кто и куда меня вёз.

Единственное, что мне было понятно – это то, что мы проезжали Халласан¹⁶, потому что по дороге нас постоянно окружали деревья¹⁷.

Посреди коробок, толстых резиновых верёвок, грязных одеял и тележки с заржавевшими колёсами корчилась я, похожая на умирающего таракана.

Боль была такая дикая, что мне казалось, я потеряю сознание, и в тот момент я почему-то вспомнила о твоей книге.

И я подумала о людях из книги… Или даже, скорее, о людях, которые действительно там были и это пережили.

Нет, не только там, я подумала обо всех людях, коих настигла похожая участь.

Люди, в которых стреляли,

Избивали дубинами, резали ножами,

Люди, которые умирали.

Какая у них была боль?

Сравнится ли моя боль с той?

Той болью, которую испытывали те, кому отрывали части тела до смерти.

* * *

Тогда я осознала, что всё это время Инсон думала обо мне. Точнее, о нашей задумке. Даже не так – о тех чёрных брёвнах из моего сна четырёхлетней давности. О той книге, которую я написала, вдохновляясь тем сном.

А дальше я поняла кое-что ещё более страшное, и у меня в миг перехватило дыхание. Ещё прошлым летом Инсон сказала, что она нашла деревья, что она высушила более сотни брёвен, что с осени она их вырезала, пытаясь придать им форму сгорбившихся людей.

* * *

Неужели она потеряла фаланги из-за этого?

Я не могла убежать от этих мыслей и всё-таки спросила:

«Слушай, помнишь, я сказала тебе забыть о той нашей затее? Ты случайно не этим занималась, когда пальцы порезала?»

Мне хотелось сказать ей: «Я же чётко сказала, что не нужно продолжать, зачем ты занималась этим одна?» – но я не могла. Мне не нужно было предлагать ей заняться этим. Мне не стоило рассказывать ей о сне, который я сама не могла понять. Я не должна была её в это втягивать.

– Кёнха, это неважно.

Инсон, понимая, что я буду извиняться, сожалеть и винить себя, словно пытаясь меня остановить, сразу же после своего терпкого ответа поспешно добавила – и уже не шёпотом, словно она у моего уха, а ясно и в полный голос, спонтанно превозмогая всю боль:

– Я позвала тебя сегодня сюда не из-за этого. Я хотела кое о чём тебя попросить.

Её сверкающие, исполненные жизни глаза приковали меня к месту – я ждала её просьбы.

Снегопад

Сначала я подумала, что это были птицы – куча обляпанных белыми перьями птиц, двигающихся в мою сторону с горизонта.

Но я ошибалась – это шквал ветра взъерошил облака над далёким морем, и падающие снежинки заблестели солнечным светом, сочившимся сквозь образовавшиеся в них щёлочки. Отражавшиеся от воды лучи освещали их с противоположной стороны, создавая иллюзию пролетающих над морем птиц в форме длинного лучезарного пояса.

Я впервые сталкиваюсь с такой вьюгой. Лет десять назад Сеул накрыло снегом по колено, но даже тогда воздух не был так плотно переполнен снежинками. Город находится в глуби континента, поэтому сильный ветер там тоже в диковинку. Когда береговую линию, по которой ехал автобус, накрыла вьюга, я, пристёгнутая ремнём безопасности, сидела в самой передней части и наблюдала за пальмами, съёживавшимися от сильного ветра. Видимо, взмокшая дорога по температуре почти уже достигла точки замерзания, поэтому весь падающий снег на земле не задерживался – сюрреалистично. По каким-то неведомым мне законам атмосферы ветер иногда прерывался – тогда крупные снежинки сильно замедляли темп, и, вероятно, не будь я в автобусе, смогла бы разглядеть эти шестиугольные кристаллы даже невооружённым взглядом. Однако, когда ветер возвращался, снег снова поднимало в воздух, словно кто-то включал невидимый аппарат для приготовления попкорна. Казалось, снег падает не с неба, а поднимается с земли. Зрелище создавало такое впечатление, будто снег падает не с неба, а возвышается с земли.

Я начинаю немного беспокоиться. Может, мне не стоило садиться на этот автобус?

Самолёт, два часа назад приземлившийся в Чеджудо, очень сильно трясло. Похоже, это был феномен «сдвига ветра»¹⁸. Пока самолёт скользил по взлётно-посадочной полосе, я направилась к выходу и услышала, как одна молодая женщина с соседнего сидения, смотря в телефон, пробормотала: «Ох, посмотри, говорят, все последующие рейсы временно отложили». На что её спутник, молодой мужчина, ответил: «Получается, нам сильно повезло». Девушка рассмеялась: «Сильно повезло? С такой-то погодой?»

Как только я вышла из аэропорта, на меня налетела такая сильная вьюга, что трудно было полностью открыть глаза. После того как все четыре таксиста отказались везти меня, я перешла дорогу обратно к передней части аэропорта и подошла к человеку в светоотражающем жилете, загружавшему чемоданы в пассажирский автобус, чтобы спросить, почему таксисты отказываются меня везти. Услышав, куда мне нужно добраться, пожилой мужчина посоветовал мне поехать на автобусе. Он сказал, что в такое время, когда на острове одновременно объявили и о сильном снегопаде, и о сильном ветре, ни одно такси не станет везти её в деревушку посреди гор – там был дом Инсон. А все автобусы, по его словам, надевали на колёса цепи в такую погоду и прекращали движение только если снег шёл всю ночь. Кроме того, он сказал, что завтра в ту деревню из-за того, что дороги завалит снегом, скорее всего, трудно будет попасть.

– Тогда на каком автобусе я смогу добраться дотуда? – спросила я, на что он просто покачал головой.

– Вам нужно сначала доехать до автовокзала, – сказал он, нахмурившись от непрестанно валящего на его нос снега. – Оттуда вы уже до любой точки острова сможете доехать».

Так я и поступила: села на первый попавшийся автобус и направилась к автовокзалу. Стало темнеть, будто время близилось к шести вечера, но на часах было только половина третьего. Инсон живёт в глухой деревне – до неё от остановки идти как минимум минут тридцать. На дороге даже нет уличных фонарей, Инсон обычно по ночам носила с собой лампу, значит, в такую погоду я вряд ли смогу без проблем до неё добраться. Но переждать день в каком-нибудь отеле тоже не вариант, потому что, вполне возможно, дороги в горы завалит снегом.

Когда я приехала на автовокзал, долго ждать не пришлось – я нашла автобус, который ехал до южного побережья и делал остановку в уездном городе¹⁹ П., он ближе всего к деревне Инсон. Есть ещё автобус, который едет напрямую до этой деревни через гору Халласан, но его пришлось бы ждать более часа, поэтому я решила поехать сейчас. Инсон говорила, что, когда ей было нужно на почту или решить вопросы по сельскому хозяйству, она ездила на грузовике в этот уездный город. Как-то раз я прокатилась с ней – по этой дороге, ведущей вниз с горки и усеянной лесом из камелий с обеих сторон. Тогда она рассказала, что есть маленький автобус, который ходит с интервалом в час и соединяет город с деревней, и что в дни с хорошей погодой, когда она налегке, вместо грузовика она ездит на этом автобусе, чтобы прогуляться до моря. «Куда ты идёшь?» – спросила я, на что она молча глазами указала в сторону песчаного берега с прибоем перед морем лазурного оттенка.

Всё это я чётко помнила, поэтому мне казалось, что самый оптимальный вариант – доехать на автобусе до уездного города, а там пересесть на тот маленький автобус до деревни. Но проблема была в том, что остров этот напоминает формой овал и береговая линия с запада на восток очень длинная. Возможно, дождаться автобуса, который ехал через гору Халласан,²⁰ и добраться на нём, было бы всё-таки быстрее. Пока я буду ехать до уездного города П., тот маленький автобус, возможно, уже перестанет ходить из-за снегопада.

Покрытые крупными гроздьями расцветших пурпурных цветочков тропические деревья развевались на ветру. На цветках не было ни одной снежинки – настолько яро он резвился. Некоторые более длинные ветви пальм разносило сильнее других. Размокшие листья, стебли цветков и бесчисленные ветки всех деревьев в этой вьюге словно существовали отдельно друг от друга – поддаваясь мандражу в отчаянных попытках скрыться от настигшей их участи.

«Тот снегопад в Сеуле, по сравнению с этой вьюгой – полная благодать», – подумала я. Ещё только четыре часа назад, когда я вышла из больницы, где лежит Инсон, я села на заднее сиденье такси и наблюдала за тем, как падающий с неба пепельного оттенка снег, напоминая обрывки нитей, заполонял пространство. Инсон – каждые три минуты проливающая свежую кровь от пронзающих её пальцы игл; шепчущая, стараясь не напрягать голосовые связки; глядящая на меня сияющими глазами – то ли от боли, то ли почему-то ещё – Инсон. Я попрощалась с ней и направилась в аэропорт Кимпхо. Дворники упорно убирали с переднего стекла похожие на обрывки ниток прилипавшие к нему снежинки.

* * *

Я приехала сюда, потому что Инсон попросила меня съездить к ней домой.

– Когда? – спросила я.

– Сегодня, пока не зашло солнце, – ответила она.

Я не была уверена, что успею, даже если сразу на такси поеду до аэропорта и сяду на первый же самолёт до Чеджудо. «Может, она шутит?» Но нет, взгляд её говорил об обратном.

– Если не успеешь, он умрёт.

– Кто?

– Попугай.

Вместо того чтобы переспросить и удостовериться, я вспомнила про маленьких попугайчиков, которых я увидела у неё, когда приезжала прошлой осенью. Один из них даже поздоровался со мной: «Привет!» И меня это застало врасплох, потому что интонация очень напоминала Инсон. Раньше я не знала, что попугаи, помимо произношения, могут повторять и людские интонации. Что потом ещё больше меня поразило, так это то, что он использовал такие короткие выражения, как «Да» или «Нет», «Не знаю» и так далее, постоянно перемешивая их между собой, якобы отвечая на вопросы Инсон, и они идеально подходили! «Люди зря говорят: “Повторяешь, как попугай”», – подметила в тот день Инсон. «Ты только посмотри, как они между собой общаются!» – со смехом убеждала она сомневающуюся меня. «Попробуй сама, подними руку». Я колебалась, но улыбка Инсон придала мне храбрости – я открыла дверцу клетки и просунула туда указательный палец. «Садись ко мне на пальчик». Попугайчик сразу же ответил: «Нет». Сначала я смутилась, думая, что он отказался, но потом он своими маленькими сухими лапками перебрался на мой палец – словно весил всего пару граммов – и что-то дрогнуло у меня внутри.

– Ами умер пару месяцев назад, так что теперь остался только Ама.

Если мне не изменяет память, то разговаривал Ами, и Инсон говорила, что он проживёт ещё лет десять. Почему он так внезапно умер? Ами был белым попугайчиком с переливающимся жёлтым оттенком, который был даже нежнее желтизны лимона.

– Проверь, жив ли ещё Ама. Если да, то дай ему воды.

В отличие от Ами, Ама был полностью белым, поэтому выглядел незаурядно. Несмотря на то, что Ама не мог говорить, он прекрасно имитировал то, как Инсон напевает. Почти сразу, как Ами подлетел и сел на мой палец, Ама тоже взлетел и присел на моё правое плечо – и ровно так же как Ами, был очень лёгким и с сухими лапками, которые я почувствовала даже сквозь шерсть своего свитера. Я хотела было посмотреть на него, но стоило мне чуть-чуть шевельнуться, как он сразу же повернул клюв ко мне, склонил головку и задумчиво на меня уставился.

– Хорошо, – кивнув, ответила я Инсон, осознавая, что она не шутила. – Я тогда поеду домой, соберусь и завтра с утра полечу первым же рейсом…

– Нет.

Обычно Инсон никогда не прерывает людей, пока те говорят.

– Так будет уже слишком поздно. Пальцы я себе порезала уже позавчера – в тот же день ночью мне сделали операцию, и до вчерашнего дня я была не в себе. А сегодня немного пришла в себя и сразу же связалась с тобой.

– А на острове нет никого, кого бы ты могла попросить об этом?

– Нет.

В это трудно было поверить.

– Ни в городе Чеджу²¹, ни в Согвипхо²²? А что насчёт той бабушки, которая тебя нашла?

– У меня нет её номера.

Тон её голоса показался мне необычно отчаянным.

– Кёнха, мне не на кого положиться, кроме тебя. Присмотри за Ама, пока я не вернусь.

Я удивилась и хотела спросить, серьёзно ли она хочет, чтобы я ещё присматривала какое-то время за ним, но Инсон, не дав мне возможности, добавила:

– К счастью, позавчера утром я наполнила его миску водой и оставила кучу проса, сухофруктов и гранулы, потому что собиралась работать допоздна. Так что, возможно, он протянул эти два дня, но на три дня этого всего не хватит, завтра он точно умрёт, а сегодня его ещё можно спасти.

– Хорошо, я поняла, – попыталась я утешить Инсон, на деле при этом ничего не понимая. – Только я вряд ли смогу жить в твоём доме, пока ты не вернёшься. Поэтому, может, я лучше привезу его тебе в клетке? И тебе самой поспокойнее будет, если его увидишь.

– Нет, – твёрдо ответила Инсон.

– Ама вряд ли справится с такой резкой сменой обстановки.

Я была в замешательстве. За двадцать лет нашего общения Инсон никогда не просила у меня о чём-то настолько трудном. В сообщении она попросила меня взять с собой удостоверение личности, поэтому я подумала, что ей нужно было срочно подписать какие-то документы для операции, и даже не зашла домой, сразу сев на такси. Может, у неё немного помутнел рассудок от сильной боли и шока? Или она пытается навязать мне чувство вины? Неужели ей и правда некого больше просить, кроме меня? Ни одного человека, который смог бы прожить там месяц, присматривая за птичкой, и у которого не было бы ни семьи, ни работы, ни смысла в повседневном существовании? Какая бы у неё ни была причина выбирать меня, отказать я ей не смогла.

* * *

Каждый раз, когда ветер разносил облака над морем, на горизонте проблёскивал солнечный свет. Тогда снежинки, напоминающие огромные косяки птиц, возникали словно мираж, слегка касаясь поверхности моря, и столь же резко исчезали. На стекло, к которому я прижалась виском, тоже непрестанно падали крупные снежинки, которые мигом смывались ежесекундно скользящими дворниками.

Подняв голову, запускаю руки в карманы. Открываю пачку жвачки, попавшуюся мне в ладонь. Я купила её ещё в аэропорте Кимпхо в Сеуле, еле успев на посадку. В пачке было двенадцать кругленьких жвачек, обёрнутых в серебряную фольгу, одну из которых я сжевала, когда летела в самолёте. Вытаскиваю вторую, кладу на ладонь и закидываю в рот. От жвачки у меня взбух живот. Это признак надвигающейся мигрени, сродни звуку трескающегося льда где-то вдали. Я не понимаю, по какому принципу возникает мигрень – она может настигнуть в любой момент – и сопровождается спазмом пищевода и резким понижением давления. Поэтому обычно всегда ношу с собой лекарства, но сегодня я вышла из дома ненадолго – по крайней мере так я планировала – так что не взяла их. Когда начнут проявляться симптомы, уже никакая скорая помощь не поможет. Я по опыту знаю, что в таких ситуациях – перед самим приступом – помочь может только жвачка. Плохо будет даже от самой мягкой и нежной каши, потому что после того, как начнётся мигрень, начнёт тошнить.

– Куды едем? – громко спросил водитель с заметным диалектом. Наверное, он подумал, что я местная, раз у меня нет с собой сумки, да и одета я была обычно.

– До уездного города П.

– Ась?

– До уездного города П., – ответила я погромче.

Водитель сидел совсем рядом, но ответа его я не разобрала – его голос заглушал бушующий снаружи ветер. Наверняка он интересовался этим из-за того, что все остановки были пустые, а в автобусе не было пассажиров, кроме меня, чтобы удостовериться, что можно спокойно не снижать скорость.

Однако на следующей же остановке объявился человек. Это был мужчина лет тридцати, смахивавший на туриста. Он тряс рукой, вытянув её к дороге. Войдя в автобус, он сразу же свалился на заднее сиденье, даже не оплатив проезд, – видимо, еле выстоял вьюгу. Он снял свой рюкзак, выглядевший довольно тяжёлым, отложил его на сиденье рядом и тогда уже вытянул из своего джемпера кошелёк.

– Вы же до аэропорта?

– Ой, так те на противоположной стороне садиться нужно. И самолёты щас не летают, – громко ответил водитель сразу после того, как мужчина приложил свою транспортную карту.

– То есть вы не едете в аэропорт? – уже отчаянным голосом спрашивает уставший мужчина.

– У вас же прямо на автобусе написано, что едете в аэропорт.

– До аэропорта-то ты доедешь… Но если б с другой стороны сел, намного быстрее б доехал.

– А я так долго ждал на остановке… Раз уж сел, лучше доеду до аэропорта.

– Чегось? Так нам ж ехать два часа… – цокнув, сказал водитель.

– Дело-то, конечно, твоё, но сегодня ж самолёты всё равно не летают, те зачем туда?

– Я знаю, буду в аэропорту до утра ждать.

Судя по голосу мужчины, он очень старался сдержать себя – наверное, злился потому, что водитель невежливо с ним обращался, когда сам пытался поддерживать уважительный тон.

– До утра? Так они ж до одиннадцати только работают, не?

– Тогда как быть тем, кто сегодня не смог улететь? – удивлённо спросил мужчина.

– Что значит “как”? В отели заселяться! Не повезло людям, конечно, с такой погодкой, ничё не поделаешь даже, – сказал водитель, поглядывая за ошарашенным мужчиной разинутым ртом через боковое зеркало, и покачал головой.

На этом диалог оборвался. Мужчина – словно сдавшись – застегнул ремень и достал телефон. Наверное, ищет, где ночь провести, или пытается связаться со знакомыми. Я обращаю взгляд на окно, наполовину закрытое его рюкзаком. Над нами должен возвышаться потухший вулкан высотой в две тысячи метров, но вокруг совсем ничего не разобрать. Огромные массы туч и снега закрыли всё пространство. На побережье ветер уносит снег в открытое море, словно белую стаю птиц, именно поэтому там его никогда не бывает много, а солнечный свет пробивается сквозь тучи. Но в горах всё иначе – всё сплошь устлано снегом и атмосфера переполнена пасмурной серостью. Когда я приеду в П., я попаду в самую гущу этой вьюги.

* * *

Интересно, а Инсон привыкла к таким снегопадам? Этот вопрос не давал мне покоя. Поразила бы её такая погода или нет? Когда в воздухе всё смешивается и ничего не разобрать – и тучи, и туман, и снег. Смогла бы она различить свой дом, в котором родилась и выросла, в этой снежной мгле? И смогла бы постоянно думать о своём попугае – умер ли он или ещё жив…

Во время нашей первой совместной с Инсон поездки по работе, я думала, что она была из Сеула, потому что она ничего не рассказывала о детстве и у неё не было акцента²³. Я поняла, что она родом с далёкого острова только после того, как услышала как-то раз, как она говорила с матерью в телефонной будке. И разница не ограничивалась парочкой необычных слов, это явно был какой-то диалект. На её лице появилась улыбка, она что-то спросила, а потом, кажется, пошутила, сильно рассмеялась и положила трубку – я почти ни слова из её речи не поняла.

– О чём это таком весёлом вы с матерью разговариваете?

– Да так, она просто сказала, что опять смотрит баскетбол, – радостно ответила Инсон.

На её лице ещё оставались отголоски смеха.

– Моя мама уже просто как бабушка. Она родила меня после сорока, так что ей уже далеко за шестьдесят. Она даже правил в баскетболе не знает, но смотрит – говорит, там просто людей много, а она ведь одна живёт, так что, когда нет работы, ей одиноко.

Её голос отдавал игривостью: как будто лучшие друзья по секрету говорят о недостатках друг друга другим.

– Она до сих пор работает?

– Конечно, бабушки, бывает, и до восьмидесяти работают. Они там друг другу обычно помогают собирать мандарины, – рассмеявшись, сказала Инсон и вернулась к теме. – Ей и футбол смотреть нравится. Там ведь людей ещё больше. Ты бы знала, с каким энтузиазмом она смотрит новости о всяких протестах или парадах – как будто бы она там кого-то знает.

С того момента, если нам было нечего делать, пока мы были в пути на автобусе или поезде или пока ждали еду в ресторане, я, бывало, просила Инсон научить меня диалекту Чеджу. Мне просто понравилось, как она говорила с матерью – это мягкое произношение и все эти звонкие согласные.

– Тебе это всё равно на Чеджудо не пригодится, по тебе же сразу понятно будет, что ты не местная, – поначалу отговаривалась Инсон. Но чуть позже, когда она признала мой искренний интерес, мы начали с азов. Самыми интересными были всякие окончания глаголов и прилагательных, которые отличались от обычных окончаний в корейском. Иногда мы практиковались в разговоре, и каждый раз, когда я ошибалась, она поправляла меня, еле сдерживая себя от смеха. Как-то раз она мне сказала:

– Знаешь, говорят, что у нас окончания покороче, потому что ветер сильный дует – он их съедает.

Так вот и отложился образ родины Инсон в моей голове – с их интересным диалектом (и короткими окончаниями) и её бабушкой, которая, как ребёнок, смотрела матчи по баскетболу, потому что скучала по людям. Но это было до тех пор, пока я не уволилась из редакции – мы с Инсон, не прекратившей со мной общаться и после увольнения, встретились перед новым годом одним поздним вечером.

Мы сидели в одном кафе, где подавали куксу²⁴, у окна, выходящего на проезжую часть без особого движения. Я помню, что тогда нам было страшно, что пролетел очередной год.

– Снег идёт, – сказала Инсон, пока я разделяла лапшу на две части. Я выглянула наружу.

– Где?

– Его видно было, когда машина проехала.

Как только проехала следующая легковая машина, её фары осветили поднимающийся посреди темноты снег, похожий на мелкую соль.

Инсон положила свои палочки и вышла из кафе. Я продолжала есть и смотрела на неё через окно. Сначала я подумала, что она вышла кому-то позвонить, но её телефон лежал на столе. Может, она хотела пофотографировать? Нет, камеру она тоже оставила. Может, тогда вышла посмотреть, с какого ракурса лучше снимать? Я заметила, что, когда я с Инсон, она часто делала либо одно, либо другое, поэтому я всегда вот так гадала. Обычно она наблюдала за чем-то, размышляя о том, как это можно запечатлеть на камеру, либо же просто думала о чём-то своём, пока я покорно ждала.

Но в этот раз она не вернулась за камерой. Я смотрела на неё со спины, пока северный ветер оголял её тощие плечи и тонкую шею, а она, воткнув обе руки по карманам выцветших джинс, неподвижно стояла на месте. Снова проезжает автомобиль, освещая снег, похожий на мелкую соль, и разбрасывая его во все стороны. На неё словно нагрянула амнезия – она не помнила ни о лапше, ни обо мне, ни о том, сколько сейчас времени или где она. Вскоре она зашла обратно в кафе, и пока она шла к нашему столу, я наблюдала за тем, как упавшие на её голову снежинки превращались в мелкие капельки воды.

Мы молча продолжили есть. Когда с кем-то долго общаешься, понимаешь, что в некоторые моменты нужно просто посидеть в тишине. Мы обе сложили палочки, и только спустя какое-то время она заговорила – рассказала о том, что, когда ей было восемнадцать, она как-то убежала из дома и хотела покончить с жизнью. Меня это искренне поразило, потому что я понимала, насколько Инсон дорога своей матери. Она овдовела, когда Инсон было девять, и в старости воспитывала её в одиночку, пока Инсон не поступила в университет.

– Ты всегда говоришь, что мать для тебя как бабушка, поэтому я думала, что ваши отношения похожи на мои с моей бабушкой, – сказала я Инсон. – Она отличалась от моих родителей. Мы с ней никогда не ссорились, и… она всегда всё делала для меня.

– Моя мама действительно была такой же, прямо как бабушка. Она никогда от меня ничего не требовала и ни за что не порицала, – соглашаясь, тихонько посмеялась Инсон.

Говорила она осторожно, словно её мама сидела рядом с нами и всё слышала.

– В детстве меня всегда всё устраивало. И мама, и отец не любили кричать, поэтому дом у нас был всегда тихий. А после смерти отца стал ещё тише. Мне всегда казалось, что в мире нет никого, кроме меня и мамы. Иногда по ночам у меня болел живот и мама перевязывала мне большие пальцы ниткой, укалывая иголкой под ногтём, и долго гладила меня по животу. «Ой, дочурка ты моя. Вся в папеньку своего, такая же хрупкая…», – бубнила она себе под нос, глубоко вздыхая, – сказала Инсон, помешивая палочками лапшу, пока не поняла, что лапши в тарелке больше нет. Она аккуратно положила палочки на стол, словно кто-то придёт их проверять.

Но в том году по какой-то причине мать свою она ненавидела.

* * *

Чувство всплывающего от солнечного сплетения к горлу пламени ужасно раздражает. И дом тоже раздражает. И путь от него до остановки в полчаса тоже раздражает, и необходимость идти потом в школу тоже – раздражает. Раздражала меня и мелодия «К Элизе», которая звучала, предупреждая учеников о начале занятий. Раздражали сами занятия, и больше всего раздражали дети, раздражала школьная форма, которую мне приходилось стирать и гладить каждые выходные.

В какой-то момент меня начала раздражать даже мама. Просто потому, что мне было противно абсолютно всё. Меня тошнило от самой себя, поэтому тошнило и от неё. Мне надоела её еда, бесил её вид, когда она тщательно протирала потрескавшийся стол, раздражали по-старчески собранные на макушке седые волосы и её тяжёлый шаг, словно она отбывает каторгу. Моя неприязнь к ней так возросла в один момент, что становилось трудно дышать. Внутри меня словно пылало пламя в области солнечного сплетения и никак не гасло.

В итоге я ушла из дома просто потому, что хотела жить – останься я там, это пламя бы меня сгубило. Проснувшись с утра, я сразу же переоделась в школьную форму, а в рюкзак вместо учебников и тетрадей положила нижнее бельё и носки, в маленькую сумку для спортивной формы – повседневную одежду. Это было где-то в декабре. Пока я ела завтрак, который мама мне завернула в платок, думала о том, где могут лежать деньги – конечно же в маленькой алюминиевой коробочке, куда мама складывала коммунальные счета. Это была выручка с продажи мандаринов, которые мы собрали.

Я помню, что перед тем, как выйти из дома, я оглянулась на комнату мамы. Раздвижная дверь была распахнута, и было видно аккуратно сложенное одеяло со всё ещё разложенным на полу матрасом с электрическим подогревом. Я знала, что под матрасом она прятала лобзик – чтобы отгонять кошмары, если верить суевериям. Но сны ей всё равно продолжали сниться – иногда она переставала дышать и её бросало в дрожь, а потом она издавала странные звуки, похожие на мяуканье, и ревела. Это был сущий ад. Тогда я поклялась себе, что никогда и ни за что туда не вернусь, что я больше не дам ей заливать мою жизнь чёрным цветом, своей сгорбившейся спиной и ужасно мягким голосом. Для меня она была самым безвольным и трусливым созданием в мире.

В туалете порта я переоделась в обычную одежду и купила билет в одну сторону на паром. На автовокзале Мокпхо²⁵ я села на междугородний автобус до Сеула. Когда я туда приехала, была уже глубокая ночь. Я переночевала в дешёвом отеле неподалёку от автовокзала. Помню, я не могла перестать волноваться, что не закрыла дверь в комнату, хоть и проверила несколько раз. Меня раздражали чужие волосы на подушке, которые я пыталась снять мокрой салфеткой, но в итоге я всё равно смогла уснуть, лишь съёжившись в калачик – будто это могло защитить меня от всей грязи.

На следующий день я выехала из отеля и позвонила племяннице, которая жила в Сеуле. Скорее всего, я о ней рассказывала – это внучка единственной сестры моей мамы, которая сейчас живёт в Австралии. Тётя, в отличие от моей мамы, вышла замуж рано и сразу родила, так что её дочь – моя двоюродная сестра – по годам годилась мне в матери, а дочь её дочери – моя племянница – была старше меня на два года.