Косточка авокадо

Но беременным не отказывают. Беременных лелеют. Она курит, я заскакиваю в ванную, чтоб закапать себе нос. Дети с вытаращенными глазами, унюхав запрещенный дух, смотрят на меня через нагромождение табуреток.

– Это будет не простой ребенок, – сказала мне гостья. – Он в честь Булгакова. Я зачала его на Патриарших в Вальпургиеву ночь.

– На чем зачала? – спросила я, будучи дурой и не сумев охватить объем информации.

– На скамейке! – почему-то закричала она. – Это вы все на диванах и кроватях. А на меня смотрели звезды!

Дети выглянули в табуретный проем. «Какие примитивы, – печально подумала я. – Типично кроватно-диванная продукция. Что с нее взять?»

Мистер Воланд нагло хихикнул в вентиляционную решетку. Я выпрямила стан. Ну ладно, ладно, не стан – туловище. Затекшее в идиотской позе… Но выпрямила – точно. Выпрямилась. Потому что хихикнул Воланд? Да нет же, нет! Кто такой Воланд? Дитя. Дитя Булгакова.

А Булгаков – это святое. Можно потерять ум, честь и совесть, но потерять одиннадцатый и первый номер «Москвы» с «Мастером» не просто нельзя. Это смерти подобно. Как-то ко мне в очередной раз приехал очередной гость из провинции. Он почему-то ходил босиком, а носки сворачивал в малюсенькие катышки, даже не знаю, как это у него получалось, и клал на видное место, на трюмо там или на книжную полку. Вот на полке он у меня и углядел переплетенного Булгакова, тогда еще раритет из раритетов.

– Это тебе надо? – спросил он, стуча кургузым пальцем по светло-коричневому томику.

У меня просто слов не нашлось от возможности постановки такого вопроса.

– Жаль, – сказал он. – Мне очень надо.

– Всем надо, – ответила я. – Это же Булгаков!

– Нет… не в этом дело. Я совершенно не понимаю эту книжку. Совершенно! По-моему, это чепуха. Я начинал читать три раза – и не смог. Я что, дурак? Нет. Я умный. Я хочу разобраться…

Этот экскурс к человеку с носками-катышками можно вычеркнуть к чертовой матери. К истории моей глупости он отношения не имеет. Так, вспомнилось время, трахнутое Булгаковым. Каким же удивительным мастером оказался незабвенный Михаил Афанасьевич – поимел сразу и всех.

И вот – оказывается! – у меня сидит на стуле, одновременно неся в животе почти готового ребеночка, человек, женщина, который любил писателя не так, как все, – ля-ля, ля-ля! – а до кошмара конкретно. Пришла на Патриаршие, легла на скамейку (твердо же!), где-то там шебуршились ведьмы и ведьмаки, тихий дух бедолаги Аннушки прятался в телефонной будке, предмайская иллюминация сбивала с толку нечистокровных грешников, внося сумятицу в их и без того сбитые с толку души. Только чистокровные знали, что разноцветные огни зажигаются в их честь и говорить тут не о чем. Их праздник! Праздник всеобщей порчи.

Значит, так… Туловище мое, туло – пряменькое, фантазия моя буйненькая, экстаз полненький. Решеточка вентиляционная колышется.

И это вместо того, чтобы спросить: а кто делал вторую часть ребеночка? Я человек верующий, но с фактом непорочного зачатия отношения – скажем – непроясненные. Червь сомнения меня гложет. Змей…

А беременная девушка, оказывается, давно мне что-то рассказывает, и, возможно, самое главное я, балда, прослушала.

– …площадью не поделится. И вообще не поймет. На диване ей было бы понятно. У нее многие на диване… Дверь закроют и как будто Галича слушают. А Галич для звука… Ложное включение. Понимаете? Мне так за него обидно делается…

– Он бы на это не обиделся, – почему-то брякнула я.

– Нет, обиделся! – возмутилась гостья. – Поэтому я на это никогда бы не пошла. А я что, не имела возможности под музыку? Да пожалуйста. Вы же знаете, вы же сами приходили…

– Куда я приходила? – с ужасом спросила я. Этот ужас мой очень важен. Я едва не потеряла сознание, потому что совершенно не могла вообразить, где я бывала и где воспроизводство человечества шло под песни Галича. Ведь речь шла о некоем чуть ли не постоянном потоке действа, из которого отважные диссиденты, можно сказать, выплывали, выбирались и, встряхнувшись, бежали ложиться навзничь возле светлой памяти Аннушкиного маслица.

Только через какое-то время до меня дошла дичь информации. Оказывается, речь шла о тишайшей, добрейшей, плохо видящей моей подруге Асе – у нее жило в прихожей отвратительное мне зеркало, – гостеприимство которой мне в Европе сравнить не с кем. У нее кормились, поились, спали, жили день, два, четыре, восемь люди, кошки, собаки, птицы, черепахи, кролики. Ее бывало трудно разыскать на этом толковище. Близорукая, нездоровая, она, конечно, где-то гнездилась, за какой-то из закрытых дверей, откуда звучали то Галич, то Высоцкий. А сейчас моя гостья убеждала меня, что там не слушали музыку. Но я-то слушала! Сидя на диване, между прочим.

– …Меня зовут Женя, – сказала мне гостья.

В конце концов это надо было когда-то сделать – познакомиться. Я знала, что некая Женя, не поступив в институт, как-то попала к Асе. К ней всегда попадали как-то. Это был демоприемник, где отлеживались, отсиживались, где прятались. Как во всяком приемнике, в нем, случалось, хамили именно тем, кто кормил и вытирал сопли. Ася хамства не видела по причине особого свойства. Ее подопечные были выше подозрений. О них нельзя было подумать плохого, а уж сказать!

Тут опять на выброс просится эпизод вне сюжета.

…Звонит Ася. У нее только что поменяли разбитый толчок, в туалете непролазная грязь, новый и разбитый унитазы стоят рядом и практически лишают смысла существования данное место пользования. Не могла бы я…