Суд в Нюрнберге. Советский Cоюз и Международный военный трибунал

Максуэлл-Файф был ошеломлен маневром Джексона, который сдвинул «преступления против мира» в Раздел II и сузил его рамки. Патрик Дин, юрисконсульт британского МИД, приехал в Нюрнберг встретиться с Джексоном. Тот настаивал, что особый раздел о заговоре принципиально важен для полной демонстрации масштаба и глубины нацистской криминальности. Британцы снова уступили американским требованиям. Максуэлл-Файф, вернувшись в Нюрнберг 27 сентября, согласился на новую структуру разделов^[299].

Все это происходило, пока советские руководители в Москве изучали и комментировали те разделы Обвинительного заключения, которые Руденко послал им 18 и 21 сентября. Он лишь через несколько дней узнал о новой редакции Раздела I.

Советское руководство на удивление мало сделало для подготовки Руденко и Покровского к их заграничной командировке. Оно исходило из того, что КРПОМ сможет направлять из Москвы каждое их движение. Этого не получилось. Иванов, служивший дипломатом в советском посольстве в Берлине в 1938 и 1939 годах и знавший историю советско-германских отношений значительно лучше Руденко, был сперва удивлен, а потом встревожен его невежеством^[300]. Теперь Иванов воспользовался перерывом в лондонских переговорах и послал в Москву предупреждение: пробелы в знаниях Руденко о советско-германских отношениях могут опасно ослабить советские позиции на процессе. Как он сможет противостоять тому, с чем не знаком? Иванов просил советских руководителей ознакомить Руденко с историей дипломатических интриг 1930-х годов в Европе и просветить его в отношении причин войны. Иванов предлагал снабдить Руденко «конкретными материалами из германских источников (речи Гитлера, Геббельса, Риббентропа и др. и т. д.), вскрывающими основные причины и цели нападения Германии на СССР в 1941 г.». Также следовало указать Руденко, «какой позиции придерживаться и что отвечать по вопросам, касающимся заключения пакта о ненападении и т. д. между Германией и СССР в 1939 г.». Это «и т. д.» было завуалированной ссылкой на секретные протоколы. Иванов предупреждал: если советское руководство не предпримет этих шагов, то Руденко и его помощник окажутся «беззащитными» в случае, если обвиняемые или даже британцы с американцами попытаются «фальсифицировать те или иные исторические факты»^[301].

Раскрытие истины о пакте Молотова – Риббентропа особенно угрожало СССР. Ни Руденко, ни Покровский не знали о существовании секретных протоколов к пакту. Это ставило их в проигрышную позицию, потому что один из подсудимых, бывший министр иностранных дел Германии Риббентроп, был их непосредственным соавтором. Иванов советовал советским руководителям послать в Нюрнберг специалистов по истории Германии и по международным отношениям, чтобы Руденко имел на руках факты, необходимые для допроса подсудимых и оценки свидетельств. Он также рекомендовал им назначить советником Руденко в Нюрнберге опытного дипломата^[302].

Это было еще не все. Иванов сообщал, что у советской делегации есть еще одна слабость: ее представители не имеют опыта работы с международными организациями. Руденко и Покровский не умели ни задавать повестки совещаний, ни ставить вопросы на обсуждение и, кажется, не понимали даже самых основ тактики переговоров, не говоря уж о тонкостях. Из-за этого они были малоспособны продвигать советские интересы^[303]. Нехватка устных и письменных переводчиков обостряла эти проблемы. Переговоры в Лондоне шли на английском, и поэтому Руденко зависел от своих помощников. Елена Дмитриева плохо знала английский и немецкий и не справлялась с переводом даже малой толики материалов, выданных обвинителям западными правительствами. Иванов предупреждал: если эту проблему не решить, советское обвинение будет блуждать впотьмах в течение всего процесса; оно не сможет предвидеть и парировать ввод в оборот таких доказательств, которые могли бы увести процесс «в нежелательном направлении». Он добавлял, что некомпетентность Дмитриевой уже выставила советскую делегацию в дурном свете, потому что она часто переводила слова Руденко неправильно^[304].

Иванов не преувеличивал. Американцы с трудом понимали Дмитриеву и находили ее переводческие потуги «нередко комичными». Позже Тейлор отмечал, что Дмитриева, «хотя лично довольно приятная», «совершенно не справлялась» с переводом юридических понятий. Олдерман говорил, что общаться с Руденко – все равно что говорить «через двойной матрас»^[305]. Иванов умолял Вышинского немедленно послать в Лондон и Нюрнберг квалифицированных переводчиков со знанием английского, французского и немецкого. Время уходило. Пока Руденко и Покровский что-то бубнили в Лондоне, американцы отправили в Нюрнберг большую часть своих доказательных материалов, а британцы и французы послали свои делегации, чтобы присоединиться к американцам^[306].

Слабости советской делегации – нехватка переводчиков, невежество Руденко и трудности в решении обеих этих проблем – проистекали из самой природы сталинской системы. Отчасти они были прямым следствием подозрительности и страха, посеянных в годы Большого террора. В 1937–1939 годах НКВД провел безжалостные чистки в Наркомате иностранных дел; около трети его сотрудников были арестованы и расстреляны, и многие должности остались вакантны^[307]. Опасно было изучать иностранные языки, особенно немецкий, ведь можно было получить обвинение в работе на врага. Мало кому из советских граждан было позволено выезжать за границу до того, как война заставила Красную армию наступать на запад. Словом, очень не хватало специалистов по чужим странам и просто людей, имевших опыт пребывания за рубежом.

Сталинская паранойя и конспиративная природа советского режима тоже способствовали политике секретности. Невежество Руденко и Покровского в области советско-германских отношений было прямым следствием сталинской политики выдачи информации только в минимально необходимых дозах. Иванов, дипломат, служивший в Германии, имел уровень допуска выше, чем Руденко и Покровский, но не мог поделиться с ними своими знаниями без соответствующего разрешения. Вероятно, Сталину и Вышинскому не пришло в голову посвятить Руденко в подробности советско-германского сотрудничества. В конце концов, советские руководители привыкли использовать судебные процессы для выстраивания любых угодных им нарративов; они не ожидали, что в Обвинительном заключении будут рассматриваться события 1930-х годов. А может, они сознательно решили держать Руденко в неведении.

Предупреждения Иванова вызвали немедленную реакцию. Вышинский тут же назначил в помощь советскому обвинению в Нюрнберге Трайнина и другого специалиста по международному праву, Бориса Маньковского, а также дипломата Владимира Семёнова (который служил в Германии в 1940 и 1941 годах). Семёнов и Маньковский уже находились в Берлине и служили в Советской военной администрации в Германии (СВАГ). Но быстро набрать устных и письменных переводчиков не получилось. НКВД отказался упростить необходимую для выезда за границу процедуру проверки служащих на политическую благонадежность. Тогда Вышинский и Горшенин стали искать переводчиков, уже прошедших проверку в НКВД. Они послали запрос в СВАГ, а также попросили руководителя Смерша Абакумова выделить им немецкоговорящих сотрудников, два года назад работавших на Харьковском процессе^[308].

Тем временем в Нюрнберге проблема перевода приняла острейший характер. В субботу 29 сентября Джексон письмом предупредил Руденко, что нехватка переводчиков «повлечет серьезные неудобства» для всех стран-обвинителей. По словам Джексона, более 600 документов на немецком, сочтенных принципиально важными для обвинения, переведены на английский, но не на французский и не на русский, а еще 2 тысячи таких документов вообще не переведены. Американские и британские делегации стараются перевести эти материалы на английский, но не могут перевести их еще и на русский, и на французский. Джексон сослался на требование Устава МВТ, по которому все свидетельства следовало представить на английском, русском, французском и немецком, и предупредил, что если советская и французская делегации не восполнят дефицит, то большую часть собранных к тому времени свидетельств придется выкинуть^[309].

На следующий день Руденко передал эту информацию Вышинскому и добавил, что советской стороне придется прислать в Нюрнберг не шесть, а двенадцать переводчиков. Он также попросил Вышинского немедленно отправить Никитченко в Лондон, а оттуда в Берлин, где должна состояться первая публичная сессия Трибунала. Он упомянул, что американский судья Фрэнсис Биддл уже вылетел в Берлин, и подчеркнул, что уложиться в сроки принципиально важно. Американцы и британцы хотят, чтобы главные обвинители и судьи собрались в Берлине не позже 8 или 10 октября. Руденко заверил Вышинского, что строго следует его приказам: он послал советские поправки западным обвинителям, и в ближайшие дни их обсудят наряду с предложениями других делегаций – как только Джексон вернется в Лондон на следующее плановое совещание Комитета главных обвинителей^[310].

На тот момент Руденко все еще не знал, что Джексон полностью переписал первую часть черновика Обвинительного заключения. Не знал он и того, что Джексон решил остаться в Нюрнберге, а в Лондон вместо себя послал Олдермана. Руденко узнал о нюрнбергской дискуссии только днем 30 сентября, когда Дин привез в Лондон новые Разделы I и II^[311]. Руденко был совершенно ошеломлен, когда узнал, сколько событий произошло без него. Дин сказал ему, что британская и американская делегации намерены представить новую черновую версию Разделов I и II на рассмотрение Комитета главных обвинителей. Он выдал ее советским обвинителям, чтобы у тех было время перевести ее и изучить^[312]. На следующий день приехал Олдерман и привез черновик новых пунктов обвинения против нацистских организаций^[313].

Сталин назначил Руденко главным обвинителем за его красноречие, а не за умение разбираться в нюансах международных отношений. Выстраивание структуры Обвинительного заключения стало борьбой за контроль над всем судом против нацистов – но Руденко не чувствовал нюансов ситуации. Он не понимал, что Джексон собирается при помощи обвинения в заговоре захватить контроль над всем процессом. Он даже не потрудился послать новые Разделы I и II в Москву. В Лондоне у Руденко все еще не было переводчиков, способных перевести на русский новые англоязычные материалы, выданные Дином (несколько десятков страниц). Скорее всего, он лишь бегло проглядел их при помощи Дмитриевой.

Поэтому Руденко оказался в слабой позиции, когда во вторник 2 октября обвинители собрались в Лондоне для окончательного утверждения текста Обвинительного заключения. Несколько дней Олдерман, Руденко, британский главный обвинитель сэр Хартли Шоукросс и заместитель французского главного обвинителя Шарль Дюбост изучали все четыре раздела. Обсуждение проходило в основном в духе согласия, несмотря на споры о некоторых поправках, предложенных советской и американской сторонами. В список обвиняемых организаций входили Имперский кабинет министров, Руководящий состав НСДАП, СА, СС, гестапо и СД (Служба безопасности). СД (функционировавшая как разведка СС и НСДАП) и гестапо фигурировали как одна организация. Американские обвинители намеревались включить в этот список Генеральный штаб и Верховное командование вермахта, а также добавить еще несколько индивидуальных подсудимых – прежде всего промышленников и генералов, содержавшихся под стражей у американцев. Олдерман добился успеха в первом (Генеральный штаб и Верховное командование были добавлены в список организаций), но потерпел неудачу во втором: список индивидуальных подсудимых не был расширен. У других делегаций имелись свои списки пожеланий, и они не хотели поддерживать требования США, если не будут учтены их собственные^[314].

Кроме того, именно в ходе этих совещаний обвинители договорились применять в разделе Обвинительного заключения о военных преступлениях термин «геноцид» в смысле систематического уничтожения «национальных, расовых или религиозных групп»^[315]. Рафал Лемкин, юрист из Военного министерства США и польско-еврейский беженец, ввел этот термин в своей книге 1944 года «Правление государств Оси в оккупированной Европе» и добивался, чтобы Джексон применял его к преступлениям нацистов. Лемкин составил это слово из древнегреческого γένος («народ», «племя») и латинского caedo («убиваю»). Он доказывал, что геноцид отличается от убийства тем, что нацелен на уничтожение группы «как целого»^[316]. Десятилетием ранее Трайнин критиковал Лемкина, Веспасиана Пеллу и других специалистов по международному праву за отказ рассматривать проблему «военной агрессии». Эта проблема больше не была теоретической. Нацисты убили сорок девять членов семьи Лемкина. После войны он стал одержим введением новых законов для защиты человечества. До сих пор советская сторона не обращала внимания на новый термин Лемкина. Только после Нюрнбергского процесса, когда зашла речь о правах человека и об организации постоянного международного уголовного суда, Москва увидела в этой концепции политическое оружие, которое могло потенциально угрожать и Советскому Союзу^[317].

Многие советские поправки к Обвинительному заключению были приняты без особых споров. Формулировки о принуждении нацистами граждан Германии к действию были исключены, добавлены подробности о преступлениях нацистов против советских мирных жителей, в том числе раздел о депортациях и рабском труде. Однако западные обвинители выступили против двух советских поправок. Во-первых, советские представители хотели добавить раздел, где в числе прочего упоминались Латвия, Эстония и Литва как части Советского Союза. Американские и британские обвинители отвергли это с порога: их правительства не признавали советскую аннексию этих государств. Руденко заявил, что для изменения формулировки ему придется лететь в Москву и консультироваться со Сталиным, а это займет две недели. «Мысль о задержке заставила наших британских братьев нервничать», – отметил Джексон в дневнике. Он проконсультировался с Госдепартаментом, и тот заверил, что подписание Обвинительного заключения не будет означать, «что мы признали присоединение этих территорий к России»^[318].

Второй спорной поправкой было включение катынских убийств в список нацистских военных преступлений. Джексон, Максуэлл-Файф и де Ментон (и весь остальной мир) несколько лет наблюдали, как советская и немецкая стороны обвиняют друг друга в этих убийствах. Они просили Руденко исключить Катынь из обвинения по правовым и прагматическим соображениям. Джексон утверждал, что ни один свидетель «не отвечает высоким требованиям уголовного процесса по части достоверности показаний»^[319]. Все западные обвинители тревожились: какова бы ни была истина, включение Катыни в Обвинительное заключение позволит немецкой защите переложить вину на СССР, обвинив в военном преступлении одну из стран-обвинителей^[320]. Руденко отказался уступать. Он имел приказ из Москвы; его руки были связаны.

5 октября Кремль наконец отправил в Нюрнберг небольшую группу следователей. Ее возглавлял Георгий Николаевич Александров, специалист по сталинской технологии фабрикации уголовных дел, сделавший карьеру в Прокуратуре СССР в Москве. Джексон, который до того неделями жаловался, что другие главные обвинители до сих пор не укомплектовали свои штаты в Нюрнберге, отметил в дневнике, что русские по приезде «были поражены количеством документальных доказательств». Александров и его сотрудники рассчитывали в первый же вечер просмотреть все необходимые документы, а наутро допросить подсудимых в нюрнбергской тюрьме. Их ждала комната, загроможденная огромными стопками документов. Их обилие, а также американские ограничения доступа к заключенным не дали осуществиться планам^[321].

Следующие несколько дней Александров и его сотрудники занимались сортировкой документов и в то же время писали запросы на разрешение начать работу в нюрнбергской тюрьме^[322]. Вскоре они вышли на связь с Москвой и вновь напомнили, что им срочно необходимы сотрудники, владеющие немецким, и пожаловались, что люди Джексона не дают им допрашивать подсудимых и свидетелей, а требуют подавать вопросы через одного из американских следователей и ждать письменных ответов^[323].

Ил. 12. Комната документов в Нюрнберге с ее шаткими стопками документальных свидетельств. Ноябрь 1945 года. Источник: Американский мемориальный музей Холокоста. Фотограф: Чарльз Александр. Предоставлено Национальной администрацией архивов и записей, Колледж-Парк

Вышинский в ответ на жалобу Александрова снова попросил СВАГ помочь советским следователям в Нюрнберге и одолжить им устного переводчика. Он также пытался наладить надежные линии связи на местах: попросил СВАГ договориться с американцами о беспрепятственном проезде советских курьеров между Берлином и Нюрнбергом (через американскую зону) и поинтересовался, можно ли будет провести прямую телефонную линию между Нюрнбергом и Москвой. Вышинский также попросил СВАГ заняться проблемой жилья. Американцы выделили советской группе жилой дом на окраине города (на Айхендорфштрассе), где могла разместиться большая часть из примерно двенадцати сотрудников. Но советские руководители в Москве начали понимать, насколько трудоемким будет судопроизводство – и насколько непохожим на привычные им процессы с быстрыми и заранее предрешенными обвинительными приговорами. Требовалось больше юристов и вспомогательного персонала. Теперь нужно было искать жилье для примерно ста человек^[324].

* * *

Хотя Сталин и согласился с американским выбором Нюрнберга как места для МВТ, Берлин оставался в советском воображении важным символом победы. Там разыгралась последняя битва войны, там немцы сдались войскам маршала Георгия Жукова. Это была бывшая столица Третьего рейха. Теперь, находясь под оккупацией четырех держав, но физически внутри советской зоны, Берлин был местоположением штаб-квартиры Союзнического контрольного совета (оккупационного правительства Германии, учрежденного в августе) и СВАГ.

Первая сессия МВТ должна была состояться в Берлине – там должны были вручить судьям Обвинительное заключение. Обвинители договорились в преддверии этой сессии встретиться 6 октября в бывшем Народном дворце юстиции в Берлине и поставить подписи под этим важнейшим документом. Эту дату назначили еще до того, как Джексон всех удивил его переделкой. За неделю напряженных дискуссий в Лондоне родился шестидесятипятистраничный документ, с которым более или менее согласились все обвинители. Но Руденко все еще не мог тщательно изучить новый Раздел I и полный текст как единое целое, не говоря уже о том, чтобы отослать актуальную редакцию в Москву, а его сотрудники не закончили перевод документа на русский.

Ил. 13. Аэрофотография Дворца юстиции (в центре) и нюрнбергской тюрьмы с четырьмя крыльями (непосредственно за ним). Ноябрь 1945 года. Подсудимые размещались в крайнем правом крыле, свидетели – в левом, остальные заключенные – в двух центральных. Источник: Американский мемориальный музей Холокоста. Предоставлено Национальной администрацией архивов и записей, Колледж-Парк

Не очень понятно, что конкретно делал Руденко в Берлине, – в основном потому, что впоследствии он старался скрыть от Москвы свои ошибки. Он явился на запланированную встречу 6 октября, но внезапно заявил, что отпечатанный экземпляр Обвинительного заключения содержит ошибки и их нужно исправить, прежде чем подавать в Трибунал. От Руденко потребовали объяснений, но он отказался их дать^[325]. Это была увертка с целью задержать ход процесса. Руденко имел все основания желать отсрочки. Он не должен был ничего подписывать без эксплицитного разрешения Москвы – а эта редакция Обвинительного заключения сильно отличалась от той, что изучали советские руководители несколько недель назад. КРПОМ даже не знала о существовании новой редакции Раздела I.

Западные обвинители надавили на Руденко, чтобы он подписал англоязычную версию документа. Как писал в мемуарах Максуэлл-Файф, они говорили «дружелюбно, приветливо и рассудительно»^[326]. Они заверили Руденко, что поправки можно будет внести потом и что его подпись можно будет аннулировать, если окажется, что английский и русский тексты значительно различаются. Они также предупредили, что, если он не согласится, Советский Союз будет нести ответственность за задержку начала Нюрнбергского процесса^[327].

Руденко знал, что выбора у него нет. Ему не хватало времени объяснить ситуацию Москве и ждать инструкций. И что скажет Вышинский, когда узнает, что Руденко беспечно забыл выслать в Москву исправленную редакцию? У Сталина людей расстреливали и за меньшие проступки. В тот день Руденко положился на удачу и вместе с западными коллегами подписал англоязычный документ с оговоркой, что в нем «возможны исправления незначительных ошибок» и «согласование» со все еще незавершенными переводами на французский и русский^[328]. Обвинители запланировали на следующей неделе представить Обвинительное заключение в Трибунал и опубликовать в прессе.

Руденко действовал без разрешения Москвы – и немедленно запаниковал. Тем же вечером он вылетел из Берлина в Лондон, не назначив никого заместителем. Тейлор позже вспоминал, что этот отъезд без предупреждения всех застал врасплох и «во многом послужил причиной задержек и неразберихи в следующие десять дней»^[329]. Поздно ночью Руденко послал Вышинскому телеграмму из Лондона, где пообещал прислать русский перевод новой редакции Обвинительного заключения в понедельник 8 октября и сообщил, что подписание документа состоится в Берлине. Руденко ни словом не упомянул, что уже подписал этот документ^[330]. Затем он замолчал и ничего не писал в Москву до 10 октября. Чем он занимался в это время в Лондоне – загадка. Гулял по улицам и взвешивал варианты действий? Изыскивал способы получить полный перевод Обвинительного заключения на русский? Или заперся в номере отеля, парализованный страхом?

Пока Руденко был недоступен, британские и американские обвинители пытались двигаться дальше. Они добивались встречи в Берлине с судьями, чтобы выработать положения о порядке подачи Обвинительного заключения в Трибунал. 7 октября британские официальные лица сообщили советскому правительству, что британские и американские судьи утром этого дня прибыли в Берлин, и просили, чтобы советские судьи приехали 9 октября. Они также выразили надежду, что в этот же день советская сторона отправит в Нюрнберг подсудимых Эриха Редера и Ханса Фриче, которые содержались в берлинской тюрьме^[331].

События развивались гораздо быстрее, чем ожидали советские руководители. До получения записки Руденко они планировали послать Никитченко в Берлин 19 октября. Но они слабо влияли на ситуацию. Несомненно, именно в это время Вышинский узнал, что Руденко в Берлине подписал Обвинительное заключение. Советское руководство немедленно отправило в Берлин для оценки ситуации Никитченко, Трайнина и судью-заместителя Александра Волчкова. Волчков во время войны служил военным юристом, а до того – советским дипломатом в Лондоне и потому прилично знал английский^[332].

В это время и Джексон, и Вышинский задавались одним и тем же вопросом: где Руденко? Джексон отметил в дневнике 9 октября, что всю середину дня он «пытался узнать, что случилось с русской делегацией»^[333]. Вышинский впоследствии писал в отчете, что несколько дней подряд «никаких сообщений от т. Руденко не поступало»^[334]. 10 октября Руденко наконец послал из Лондона в Москву телеграмму и известил НКИД, что Обвинительное заключение было подписано в Берлине 10 октября и будет опубликовано в международной прессе в пятницу 12 октября. Он добавил, что его подадут в Трибунал в пятницу 19 октября (хотя явно знал, что американцы и британцы собираются сделать это раньше)^[335].

В тот же день, 10 октября, судьи собрались в Берлине на закрытое совещание. У Никитченко спросили, что случилось с Руденко. Он сказал коллегам, что не знает, когда появится главный советский обвинитель^[336]. Тем временем западные обвинители настойчиво добивались созыва первой публичной сессии Трибунала. Никитченко протестовал: такое мероприятие не может состояться без Руденко^[337]. Тем вечером Никитченко и Трайнин предупредили Вышинского, что в Берлине все может начаться и без участия советской стороны. Британцы и американцы при поддержке французов снова и снова поднимали вопрос о том, чтобы представить Обвинительное заключение в Трибунал. Несмотря на советские возражения, на следующий день назначили встречу обвинителей и подписание русского и французского переводов и второй английской копии этого документа^[338]. Русский перевод все еще не был готов^[339].

Никитченко и Трайнин также сообщили Вышинскому, что только что говорили по телефону с Руденко, который находился в Лондоне, и настоятельно просили его как можно скорее приехать в Берлин. Руденко заверил их, что скоро приедет, и пообещал тем же вечером выслать самолетом из Лондона в Москву русский перевод Обвинительного заключения. Никитченко и Трайнин явно сомневались: они сообщили Вышинскому, что тоже пошлют ему английский оригинал и русский перевод. Они предупредили, что их перевод может оказаться «не вполне удовлетворительным», потому что времени хватило только быстро пробежаться по тексту, и в конце письма снова попросили Москву прислать в Германию переводчиков^[340].

К тому моменту, похоже, Руденко ждали все в Берлине. Тейлор назвал четверг 11 октября «Днем Ожидания Руденко». Узнав из Лондона, что Руденко прилетит в середине дня, Максуэлл-Файф и один из помощников Джексона отправились в аэропорт встретить его и добиться от него согласия на немедленное собрание Комитета главных обвинителей. В полчетвертого Руденко наконец появился. Обвинители собрались вечером того же дня. Руденко горячо согласился с остальными, что нужно как можно быстрее представить Обвинительное заключение в Трибунал, и объявил, что проверка русского перевода и его сверка с английским оригиналом займет еще два дня^[341].

Неизвестно, что конкретно Никитченко и Трайнин сказали Руденко по телефону. Но ясно, что они составили план: с этого момента действиями Руденко руководила вся советская делегация. Изрядно поворчав, остальные союзные обвинители согласились назначить понедельник 15 октября окончательным крайним сроком для подачи Обвинительного заключения^[342].

Вечером 11 октября советский дипломат Семёнов сообщил Вышинскому, что Руденко уговорил остальных обвинителей на отсрочку и что в дальнейшем ничего не будет делаться без одобрения Москвы^[343]. Но на следующее утро Руденко послал Вышинскому телеграмму, из которой следовало, что все по-прежнему идет своим чередом. Обвинители решили подать Обвинительное заключение в Трибунал утром 15 октября и опубликовать тем же вечером^[344].

Днем 12 октября Вышинский наконец получил копию Обвинительного заключения, присланную Никитченко и Трайниным из Берлина. Копия, которую обещал Руденко, так и не пришла^[345]. Позже в тот же день Вышинский телеграммой проинформировал Руденко, что КРПОМ пришлет ему ряд серьезных поправок. Он постарается прислать все поправки к воскресенью 14 октября, но они могут запоздать. Руденко ни при каких обстоятельствах не должен подписывать окончательный документ, пока не получит одобрение Москвы^[346].

Жизнь в Берлине не остановилась, пока все ждали Руденко. Судьи принимали решения, которые должны были повлиять на организацию процесса. Например, 10 сентября они подняли вопрос о форме одежды. Французский судья Анри Доннедье де Вабр, шестидесятипятилетний профессор уголовного права из Сорбонны, настаивал на черных мантиях, соответствующих достоинству Трибунала. Никитченко возразил, назвав такое облачение «средневековым». В духе компромисса сошлись на том, чтобы каждый судья одевался так, как сочтет нужным. Это позволило советским судьям носить их военную форму^[347].

Другие вопросы вызывали больше споров. 11 октября трое судей, представлявших западные страны-союзники, согласились, несмотря на возражения Никитченко, что председатель Трибунала не будет ротироваться в ходе процессов в Нюрнберге. Через несколько дней судьи выбрали председателем Трибунала британского судью сэра Джеффри Лоуренса. Лоуренс, судья Высокого суда, был известен своей невозмутимостью и прямолинейностью. Этой должности домогался Биддл, который еще в январе 1945 года выступил соавтором оригинального американского проекта международного трибунала. Джексон уговорил Биддла поддержать Лоуренса, потому что иначе бы создалось впечатление, что американцы, которые играли роль хозяев и доставили в суд большинство подсудимых, верховодят всем. Джексон объяснил свою мысль в письме президенту Трумэну: если американский судья будет возглавлять Трибунал и что-нибудь не заладится, «вся ненависть и все обвинения обрушатся на Соединенные Штаты»^[348]. Никитченко также согласился с кандидатурой Лоуренса, в основном потому что его самого выбрали председателем Трибунала на время публичных сессий в Берлине^[349].

Тем временем в Москве Вышинский сосредоточил внимание на Обвинительном заключении, хорошо понимая, что надвигается крайний срок 15 октября. Утром в субботу 13 октября он разослал русскоязычные экземпляры (основанные на небрежном переводе, который прислали ему Никитченко и Трайнин) Горшенину, Кобулову и другим членам КРПОМ. Он объяснил, что перевод закончили только вчера, и попросил коллег прислать свои замечания к середине дня^[350].

Ситуацию для советской стороны осложняло еще и то, что 9 октября Сталин уехал из Москвы на свою дачу в Сочи. Это был первый отпуск Сталина за девять лет. Он был заметно утомлен, и ходили слухи, что он серьезно болен. В «Чикаго трибюн», «Ньюсуик» и других изданиях сообщалось (без надежных подтверждений), что несколько месяцев назад во время Потсдамской конференции Сталин перенес два сердечных приступа^[351]. Молотов и Берия держали Сталина в курсе международных событий и получали от него указания, но линии связи между советскими руководителями работали хуже обычного^[352].

Замечания к Обвинительному заключению поступили днем 13 октября. Многие из них были незначительны – времени для детального разбора не хватало. Богоявленский и Кудрявцев (из Чрезвычайной государственной комиссии) написали, что, поскольку «сейчас нецелесообразно вносить конструктивные изменения», они посылают «небольшие замечания». В большинстве их основное внимание уделялось интерпретации исторических событий. Например, авторы хотели ясного указания на то, что еврейское гетто во Львове (а эта часть Польши побывала и под советской, и под немецкой оккупацией) было «создано немцами». Но одна из поправок была весьма существенной. Богоявленский и Кудрявцев переписали фрагмент о Катыни, указав, что немцы расстреляли 11 тысяч польских офицеров. Эта цифра была гораздо ближе к той, на которую ссылались все^[353].