Арсенал. Алхимия рижской печати

Л

опаются пузыри

Бабуля Лилиана приносит мне кофе и завтрак прямо в постель. Пухлой и заботливой рукой она снимает с моего одеяла одной только ей видимую пылинку. Как всегда, от нее едва ощутимо пахнет корицей.

– Джерри я уже выпустила!

После чего она привычным движением раздвигает шторы, и моему взгляду открывается осень, обыкновенная и в то же время необычная, ибо на этот раз я могу делать все, что взбредет в голову. Но уже в следующий миг меня пронзает мысль: один, один, я один. Не хочу, чтобы в моем доме завелось такое настырное, желающее мне, разумеется, только добра существо с лицом Евы, чьи эсэмэски градом сыплются в мой мобильник. И я вспоминаю Ясмину, финал вчерашнего вернисажа, вызов полиции, санитаров с носилками, беспомощный взгляд госпожи Вилмы… Но все затмевает только одно – Ясмина. Бабуля Лилиана вглядывается в мое лицо с подозрением.

– Ты часом не влюбился?

– А что, так заметно? – Я и не собираюсь перед ней лукавить.

– И где вы познакомились? Вчера, что ли? Возле того трупа?

Я хохочу, выпрыгиваю из кровати, чуть не опрокинув чашку с кофе. Бабуля Лилиана не изменится никогда – ее ум, острее кухонного ножа, вскрывает любые ситуации, добывая из них серцевину. Я обнимаю ее за плечи, чмокаю в увядшую щеку, подхожу к окну и распахиваю его настежь.

– И так себя вести после воспаления среднего уха! – Бабуля Лилиана на мгновение замолкает и затем добавляет: – Поверь ты мне, старой: забудь все и всех, кого вчера встретил! Нехорошо это – знакомиться при покойнике!

Объяснять ей, что мы познакомились еще до того, как Вольдемар стал трупом, бесполезно. Она покидает комнату, а я смотрю на Джерри. Пес скулит там внизу, у террасы, с которой еще не убран усыпанный осенними листьями стол. Сто раз просила меня бабуля Лилиана занести его в кладовку. Я закрываю окно и снова падаю на кровать. Ясмина. Есть у нее кто-нибудь? Ясмина. Ясмина…

Меня будит телефонный звонок. На дисплее загорается имя – Ясмина. Набрав полные легкие воздуха, нажимаю кнопку.

– Привет! Это Ясмина. Я тебя разбудила? Сегодня взломали дверь у Майи. Она мертва. Положение о премии исчезло. Я вечером встречаюсь с твоей тетей у нее дома. Ты не мог бы прийти?

Мог бы, конечно. Приду. И тут же раздается новый звонок. Вежливый голос приглашает меня явиться в следственный отдел полиции в 15.00 и письменно дать свидетельские показания в связи с гибелью художника Вольдемара Стабиньша.

В кабинете следователя меня ждет сюрприз. Там за столом сидит мой однокурсник Альф. Старательный и исполнительный, он уже закончил учебу и теперь второй год отдувается в уголовном розыске. Он по-дружески протягивает мне руку, и мы вспоминаем про праздник Аристотеля, который отмечали первого сентября на первом курсе, – в тот раз я его и других студентов нашей группы после окончания праздничной церемонии в Старой Риге притащил к нам в Межапарк, в дом, который мы, основательно обкурившись, чуть не разнесли, после чего моя родительница, вернувшись из очередной командировки, решила, что мне нужно немедленно взять годичный академический отпуск. Она не была готова к столь основательному расширению моего кругозора путем ликвидации стен ее же дома и уничтожения обстановки. Еще немного поулыбавшись, Альф приглаживает ладонью волосы, как будто придавая своему виду официальность, речь его становится монотонной – истинный бюрократ. Он аккуратно записывает мои свидетельские показания, особое внимание уделяя эпизоду с дверью, которая закрылась над лестницей сразу после падения гражданина Стабиньша.

– Ясное дело, кто-то был там, наверху, когда он начал свой стремительный полет. К тому же из обоих бокалов, которые он, согласно моему же свидетельству, унес туда, пили вино. Правда, от одного из них остались мелкие осколки, стеклянные брызги, с них даже отпечатки пальцев не снимешь. Вопрос в том, сам он упал или ему все-таки помогли. Но никто из опрошенных не признался, что был там, наверху! – И бесстрастную маску, за которой скрывается лицо Альфа, надламывает крайняя степень досады.

– И с премией этой тоже сплошной говнодел, скажу я тебе, – его тон снова становится непринужденным. – Пропало и Положение о премии. Сын старого Эрглера требует, чтобы было произведено вскрытие тела той дамочки, куратора. И все опять повесили на меня, и плакал мой отпуск. А я обещал жене свозить ее наконец на Сицилию…

Парень и впрямь выглядит несчастным. Видимо, начальство тоже высоко ценит его исполнительность и усердие. А высокая оценка усердия требует все новых и новых усилий для его доказательств.

Попрощавшись с ним, я выхожу на улицу и останавливаюсь у бордового «бентли», только что взятого напрокат – показываться перед Ясминой на моей старой «хонде» было стыдно. Минут десять я соображаю, что же предпринять дальше, но решаю плюнуть на это все – какое мне дело, в конце-то концов, до всей этой художественной катавасии? Я еще заезжаю домой, чтобы переодеться в старые джинсы и куртку – во всем нужна мера, при такой машине перебор с одеждой был бы явным проколом стиля.

Трижды объехав квартал госпожи Вилмы, все-таки нахожу, где припарковаться. Выйдя из машины, направляюсь к автомату, чтобы оплатить стоянку, и застываю на месте. По улице прямо ко мне идет Ясмина, но совсем другая Ясмина. Деловая, но элегантная, почему-то вся в черном и даже с портфелем. Она, увидев, как я бросаю талон на переднюю панель машины, усмехается. Хуже того: остановившись возле «бентли», начинает звонко смеяться.

– Похоже, все пижоны Риги сговорились катать меня на этом динозавре. У вас что, клуб любителей «бентли»? Даже номер подобрали специально с моим годом рождения. Кто же тычет женщине в глаза ее возрастом, могли бы из лукавства годик и сбросить!

Я бросаю взгляд на номер – JЕ1982. Сказать тут нечего. Но Ясмина моего ответа и не ждет. Она разворачивается и направляется к парадной госпожи Вилмы.

– Твоя вчерашняя «хонда» мне больше по вкусу. Это было по крайней мере стильно!

И я, как наказанный хозяином пес с поджатым хвостом, плетусь за ней. Она, несмотря на весь вчерашний ужас, все-таки наблюдала за мной, если уж видела мою «хонду», я себя успокаиваю: значит, я ей тоже запал в сердце. Конечно, ощущение провала остается, но я извлекаю из него пользу, осознавая, что банальные маневры, такие как попыти покрасоваться, пустить пыль в глаза, с Ясминой не пройдут, остается только одна возможность – мой личностный рост.

Госпожа Вилма сама открывает нам дверь, ее лицо сохраняет невозмутимость – должно быть, она заметила нас вместе еще на улице из окна. Не проронив ни слова, она проходит через холл и распахивает следующую дверь. В гостиной за чашками дымящегося чая сидят все главные действующие лица вчерашней истории, вписанные в интерьер тетиной квартиры. И я внезапно осознаю, что по уши увяз в искусстве и ничего в моей жизни уже больше не будет как прежде.

– Андрей – мой племянник, – представляет меня госпожа Вилма.

Бородач, одетый на этот раз в свитер грубой вязки, стоит у окна и даже не оборачивается в нашу сторону. Остальные тоже не произносят ни слова. Седая дама, София, сидит в кресле. По соседству, точно ее тень, располагается вчерашняя бритоголовая особа. Я ограничиваюсь легким поклоном и занимаю клубное кресло возле стола. Ясмина остается стоять и оказывается лицом к лицу со всеми остальными как незваный гость, так как госпожа Вилма ее не представляет, а просто уходит за новыми чашками. Но Ясмина не теряется, а деловито кладет на стол свой черный портфель, извлекает оттуда пару листков и неожиданно звонко произносит:

– Нам придется познакомиться заново, так как я в настоящий момент оказалась единственным распорядителем фонда, основанного моим дедушкой… дедом… – Она смущается, но продолжает: – Я попрошу вас назвать свои настоящие имена и фамилии, потому что теперь обстоятельства изменились и о псевдонимах и кличках придется на время забыть. Я надеюсь, что в результате нашей встречи мы подпишем общее заявление.

Повисает пауза, во время которой становится слышно, как тикают настенные часы. Возвращается госпожа Вилма с двумя чашками, которые она ставит передо мной.

– Как я поняла, милочка, вы желаете ближе познакомиться со всеми? – госпожа Вилма подчеркнуто любезна. – Я сама сейчас представлю вам присутствующих. Сандро, свободный художник… – И она указывает рукой на серую фигуру. Человек этот сидит, втиснувшись в узкое пространство между массивным кожаным диваном и книжным стеллажом, упершись взглядом в одну точку. Услышав свое имя, свободный художник плотно сжимает губы и по-военному отдает честь, поднеся сложенные указательный и средний пальцы к виску.

– Сандро самолично воплотился здесь и сейчас и к убою готов, – рапортует он.

– София, живописец, – госпожа Вилма жестом указывает на седую даму. Соседка той произносит неожиданно низким голосом, почти басом:

– Выдающийся живописец, вы забыли добавить! Кстати, меня зовут Хлоя. Я поэтесса.

В голосе госпожи Вилмы слышится нетерпение, она называет следующее имя:

– Гулбе!

– Мадара Гулбе, – отзывается дама, та, что накануне была одета в живописные лохмотья. Она привстает со своего места и чуть не опрокидывает чашку чая. Сегодня на ней строгое платье, а волосы закручены в тугой узел на затылке.

– Мадара Гулбе! – повторяет она еще громче. – Уж за столько-то лет могли бы и запомнить мое имя!

Из второго клубного кресла, которое начинает опасно скрипеть, раздается низкий голос, альт:

– Дана! Мое имя – Дана-де! – Вампирша, к вчерашнему образу которой прибавился ярко-красный платок, поднимается и делает шаг к Ясмине, протягивая ей руку. Но тут между ними вклинивается человек-бочонок.

– Эдуард! – он представляется сам, перехватывает ладонь Ясмины и подносит к своим губам. – Барышня, с такой красотой не нужно заниматься финансовыми делами! Поручите это мужу или счастливым любовникам. Не стоит тратить юность, а тем более красоту на такую фигню!

Эдуард отпускает руку Ясмины так же стремительно, как схватил, и подкатывается к столу, чтобы подлить себе чаю, в то время как Дана-де недовольно и даже обиженно отступает к своему креслу.

Госпожа Вилма поворачивается к Бородачу, продолжающему неотрывно смотреть в окно. Теперь она молчит, дожидаясь от него какого-то знака, разрешения к нему обратиться. Всеобщее преклонение перед его особой, которое я заметил еще вчера, сегодня меня уже раздражает.

– Я вам скажу, отличный барельеф, – произносит он наконец, махнув рукой за окно, и разворачивается лицом к присутствующим. – Меня зовут Александр! – Взгляд его буквально сверлит Ясмину, потом неохотно переключается на меня, чтобы впоследствии остановиться на госпоже Вилме как на человеке, главном в этой ситуации. – Нас сюда вызвали. И может быть, уже пора наконец сказать, зачем?

Ясмина, словно ее ожег удар плетью, начинает суетиться, заглядывает в бумаги, которые держит перед собой. Ее пальцы едва заметно дрожат.

– Отец… – покраснев, она сама себя поправляет: – Эрглер-младший сегодня потребовал провести расследование, чтобы выяснить причины внезапной смерти куратора проекта, госпожи Майи Карклы. Как единственный на этот час директор фонда я уполномочена вам сообщить, что присуждение премии откладывается на неопределенный срок, так как пропало и Положение о конкурсе. Собственно, это и есть та информация, которую я была обязана вам предоставить. Хорошо было бы, если бы вы дали расписку в том, что вас об этом уведомили. – Ясмина неловко кладет бумаги на стол и виновато улыбается, как бы приглашая художников поставить подписи.

Сандро, вместо того чтобы подписываться, начинает кружить по гостиной.

– Вы что, хотите убедить меня, что это самое Положение существовало в одном экземпляре? Но каким же образом основан фонд? Его ведь нужно было зарегистрировать как юридическое лицо?

– Мы обнаружили только Устав фонда с самыми общими фразами. Ничего конкретного! Полиция обыскала дом госпожи Майи, но ничего не нашла. Ни записки, ни клочка бумаги, который бы указывал на номинантов, не говоря уже об имени лауреата, – оправдывается Ясмина.

– Но деньги, обещанная премия ведь целы? – в голосе Мадары проступает отчаяние. – Или их тоже украли?

– С деньгами все в порядке, они лежат в банке на счете! – заверяет Ясмина.

Накалившуюся атмосферу в комнате сквозняком остужает ветерок облегчения, но воздух тут же сгущается снова, вот-вот разразится буря.

– Просто смешно. Кто-то ведь должен принять решение, и не может быть, чтобы абсолютно никто ничего не знал! – Дана-де вспыхивает, и взгляд ее перебегает с Ясмины на госпожу Вилму, а красные губы делаются почти лиловыми.

– Отпей-ка лучше чайку! – подсказывает Эдуард и сам заботливо подливает кипяток в ее чашку. – Лично я посоветовал бы тянуть жребий или разделить премию по-братски на всех оставшихся прямо здесь и сейчас и закрыть тему! Иначе, так много думая о деньгах, и заболеть можно!

Все смотрят друг на друга, но тут же отводят взгляд и начинают блуждать глазами по комнате. Награда одному была бы целым капиталом, разделенные же на всех – это были бы лишь неплохие деньги. В свою очередь, чтобы согласиться на лотерею, большинству потребовалось бы найти в себе силы отказаться от перспективы получить всю сумму, и, кажется, никто, кроме Эдуарда, к такому повороту здесь не готов.

– Тогда тот, кому повезет, мог бы и с другими, ну, как бы сказать… поделиться, – жалобно, будто забрасывая спасительный круг, высказывается Мадара.

– Но послушайте, у такой значительной премии должен быть какой-то смысл, символ… – вступает в разговор Хлоя, ее взгляд теперь почему-то уперся в нос Ясмины. – Кому-то из клана Эрглеров надо было бы иметь об этом хоть какое-то представление! Учредитель премии ведь не в вакууме жил. У него была семья, и наверняка если он кому-то и рассказывал о премии, то в первую очередь родным.

В этот момент просыпается мой мобильник, и я выхожу на кухню, в то время как голоса в гостиной госпожи Вилмы уже звучат в полную силу.

– Старушку отравили! – Альф обходится без всяких торжественных вступлений. – Какие-то сердечные капли, сильные сами по себе, к тому же лошадиную дозу ей подлили в чай. Ты ведь сейчас там вместе со всеми этими номинантами?

– Ну да, – я, сам не зная почему, вдруг снижаю голос, будто опасаясь, что меня подслушивают.

– Попроси их, чтобы завтра были у меня дать свидетельские показания. Мне нужны и их пальчики, чтобы сравнить с теми, которые обнаружены повсюду в квартире убитой. Я уже посмотрел – трое из них умудрились не зарегистрироваться по месту проживания. Ума не приложу, как это им удалось. Некуда послать повестку. Ну, до завтра, приходи и ты тоже. Надо кое-что обговорить.

– Ладно… – Мой взгляд отмечает, что за окном на асфальт падают и расплываются первые капли дождя. И вот они уже сплетаются в струю, и разражается ливень. Мощные струи со звоном разбиваются о карниз. Дверцы буфета распахнуты, на пыльных полках там, где стояли вынутые теперь чашки, обнаружились темные пятна. Я машинально выключаю газ под кипящим чайником.

С чайником в руке я возвращаюсь в гостиную, где громкие голоса уже успели перерасти в бурную жестикуляцию. Ясмина смотрит на меня, и в ее взгляде я снова узнаю вчерашнюю испуганную девчушку. И слегка раздуваюсь от собственной важности:

– Всех присутствующих просят завтра явиться в уголовную полицию для дачи дополнительных показаний, дактилоскопии и всего прочего. Выяснилось, что куратор выставки, Майя, отравлена.

Ясмина вскрикивает, Дана-де хватает за руку Эдуарда, Мадара, как в плохой постановке, театрально падает в кресло, Сандро в растерянности начинает чесать подбородок, а лицо Александра становится каменным. София и Хлоя о чем-то шепчутся и, кажется, никого уже давно не слушают.

– Андрей, поставь ты наконец этот чайник, так и обжечься недолго! – Госпожа Вилма улыбается мне из клубного кресла, будто я объявил о приходе весны. Но тут же встает и подходит к письменному столу. Только теперь я замечаю, что под глазами у нее проступают синие круги.

– Думаю, все здесь люди взрослые и понимают: чего-то подобного и следовало ожидать. И если она отравлена, то должен быть и отравитель. – Госпожа Вилма на удивление спокойна и рассудительна.

– А что, если она сама? Сама отравилась? – голос Мадары почему-то становится совсем уж жалобным, как у попрошайки.

– Я вчера перед тем, как поехать на кладбище, – госпожа Вилма улыбается мне вновь, но на этот раз сочувственно, – заглянула к Майе. Не похоже, чтобы она собиралась умирать! Она примеряла кружевное платье. Черное, которое ей так идет, не так ли, Сандро? Как она тебе показалась? – Ее взгляд обретает змеиную холодность: – Ты ведь был у нее?

Сандро, как пойманный с поличным вор, неловко усмехается.

– Да, я тебя тоже видел, но мне не хотелось разговаривать, поэтому я зашел в соседний магазинчик. – Помолчав, он добавляет: – Ну да, я хотел узнать, кому достанется премия. У меня тут рядом были кое-какие дела, вот и подумал: дай зайду, может, вечером мне и незачем идти на вернисаж, только без толку время терять. Но Майя решила сохранить интригу до конца и не сказала мне, кто лауреат. Однако, когда я ее покидал, Майя была жива и здорова. Правда, платье на ней действительно почему-то было черное, точно на похороны собралась. В таком возрасте с черным надо поосторожнее. Я сказал – пусть хотя бы пришпилит красную розу! И она нашла – точь-в-точь такую, как у Даны…

Все глаза обращаются к красной розе Даны-де, мятые шелковые лепестки которой она теперь пытается прикрыть таким же красным платком.

Но ей удается быстро оправиться от смущения. Дана-де выпрямляется, поднимается во весь свой могучий рост, демонстративно открыв брошь-розу, ярко сверкнувшую в свете люстры.

– Не собираюсь отрицать – я была вчера у Майи по тому же поводу, что и вы все! И пусть только кто-нибудь попробует сказать, что перед открытием выставки его у Майи не было! А роза – моя! Моя! Я сама ее еще месяц назад подарила Майе, но вчера она вернула мне брошь, сказав, что это не для ее возраста!

– Милочка, никто ведь не думает, что вы убили Майю из-за брошки, – в голосе госпожи Вилмы явно слышится насмешка.

Но Дана-де, оставив без внимания ее сарказм, стоит на своем:

– Вчера все там были!

И правда, лица собравшихся выдают, что они действительно накануне побывали у Майи. За исключением Ясмины, которая после таких откровений выглядит растерянной и совсем напуганной.

– Когда я уходила, та серебряная змейка, что Вольдемар сжимал вчера в руке, была еще на печати. А печать стояла на письменном столе у Майи. Так что Вольдемар последним вчера был у нее! – не выдержав, неожиданно проговаривается Мадара.

Александр, за все это время не вымолвивший ни слова, вдруг поднимается и выходит из комнаты. Слышно, как за ним захлопывается дверь квартиры. На мгновенье в комнате наступает тишина, столь глубокая, что тиканье часов кажется неуместно громким, как барабанный бой. Сандро кидается к окну, открывает его и, высунувшись по пояс наружу, кричит:

– Ты, воображала сраный, вернись сейчас же! Кинем жребий и прекратим тянуть эту волынку, пока кто-нибудь из нас не стал очередным трупом!

Госпожа Вилма медленно подходит к окну и, отодвинув Сандро, закрывает створки. Сохраняя молчание, она направляется к двери гостиной и, распахнув ее, встает на пороге, выразительно приглашая гостей покинуть дом. И это уже не какой-то прозрачный намек, а приказ хозяйки. Эдуард еще успевает в последний момент схватить с тарелки печенюшку с той явной жадностью к жизни, какую демонстрировал на протяжении встречи, кидает ее в рот, словно завершая этим штрихом свой образ.

Гости один за другим направляются к выходу, я тоже. Но, когда я прохожу мимо госпожи Вилмы, она берет меня под руку, и в голосе ее снова звучит детская беспомощность:

– Останься-ка.

И я только успеваю заметить, как Ясмина, перед тем как закрыть за собой дверь, оглядывается и выжидающе смотрит на меня. Госпожа Вилма тщательно закрывает двери гостиной перед моим носом, и теперь я в западне. Подойдя к своему клубному креслу, она погружается в него, словно проваливается, как измученный человек проваливается в сон. Казалось, еще немного – и она совсем утонет в кресле, но в какой-то момент погружение все-таки прекращается.

– Я знала Майю больше пятидесяти лет! Ты представляешь, как это долго? Ты ее не помнишь? Она иногда приезжала к нам в Юрмалу. Оскару она не нравилась, но это… это уже другая история. Майя была старше меня. Мы познакомились с ней, когда поступали в Москве в художественный институт, нас, как землячек, поселили в общежитии в одной комнате. И после этого тридцать лет мы еще жили на одной улице! Все время рядом! Смотри! – И она вновь поднимается, вынырнув из трясины кресла, подходит к окну, рукой указывает на дом напротив: – Это окно, видишь? Там ее кабинет. Возле барельефа, первое окно слева.

Я тоже подхожу к окну, чтобы оценить лепнину, богато украшавшую дом напротив. Типичный рижский модерн. Но замечаю лишь Ясмину, дрожащую от холода возле моего красного «бентли». И снова оживляется мой мобильник, я в надежде услышать голос Ясмины выскакиваю в прихожую. Но звонит всего лишь юрист, адвокат матери. Его голос вежливый, но достаточно строгий, без заискивания, это не предвещает ничего хорошего.

– Андрей, я, к сожалению, должен сообщить, что после удовлетворения требований кредиторов практически ничего не остается. Вашей матери в последнее время не везло, она произвела несколько неудачных вложений. Правда, есть еще дом в Межапарке, но он ведь, кажется, вам уже подарен? По поводу него тяжбы не будет…

Я обнаруживаю себя сидящим на столике в прихожей – почва уплыла из-под моих ног. Хотя мне тут же показалось, что я ожидал услышать нечто похожее все эти дни после смерти матери. Дом в Межапарке… Сразу вспомнилось: однажды мать повезла меня к другому адвокату – оформлять дарственную на этот самый дом. Вспомнился и сам адвокат, седой и холодный, как вечность. Кажется, он рассчитывал и юридически оформлял каждое свое движение, каждое слово. Не человек, а воплощение закона и ответственности, нечто неумолимое и непреклонное. Помню, я тогда резко осознал: может быть, моя мать и позволяла многое своему «товарищу по работе», но до конца ему не доверяла. Когда дело коснулось того, что ей по-настоящему важно (а что может быть важнее крова над головой единственного ребенка?), она выбрала адвоката другого уровня. Так ведь было и с отцом, его непрактичность не помешала матери понимать, что именно тут – настоящее и подлинное. Несмотря на кажущуюся хаотичность и беспринципность, с судьбой она никогда не флиртовала и не заигрывала. Выйдя в тот день из адвокатской конторы, она меня спросила:

– Тебе что-нибудь говорит имя Салевич?

– Ну, я все-таки учусь на юрфаке, – я сделал вид, что чуть ли не обиделся. – Там это имя всем и каждому что-то да говорит. Едва ли не самый знаменитый адвокат Риги и самый таинственный тоже. Чувак почти не выступает в суде, но есть слушок, что он стоит за почти всеми важными решениями. По косвенным признакам я бы предположил, что он самый настоящий крестный отец мафии.

Во взгляде матери проступила усталость.

– Мальчишка ты, кина насмотрелся! Он дела так устраивает, что потом по судам ходить незачем. Во всяком случае, это был он… – Мать резко оборвала разговор, и мы больше к этому не возвращались.

Итак, единственное, что мне осталось, – дарственная, заверенная тем самым Салевичем. «Мафиози». Если что, придется обращаться к нему. А у меня нет даже его телефона.

Маслянистый голос «товарища по работе» пресекает поток моих воспоминаний, вернув меня в квартиру госпожи Вилмы и в суровую реальность.

– Так что претензии кредиторов к этому дому, скорее всего, не последуют…

Поскольку я продолжаю молчать, он делает еще контрольный выстрел:

– С вашей-то стороны, надо думать, претензий тоже не последует?

Слова адвоката врезаются в мою голову пуля за пулей. А перед глазами дрожит какая-то розовая пелена, которая постепенно перекрашивается в темно-красное пятно, что я видел на фотографии у следователя с места убийства матери, а в ушах почему-то звучит сказанное матерью лет пять назад возле трапа самолета: «Тебе надо идти своей дорогой, в деловом смысле ты совсем не в меня».

– Конечно, – подтверждаю я. И кровавое пятно перед глазами растворяется. Масляный голос с нескрываемым облегчением подытоживает:

– Мы не сомневались, что вы хоть и человек молодой, но разумный… – И в трубке раздается прерывистый сигнал.

Я чувствую на лбу прохладную ладонь госпожи Вилмы и ухватываюсь за нее, как утопающий за соломинку. Лопнули все пузыри, все оказалось только пузырями. Пузырь премии, пузырь моей легкой… легкой жизни. Я любил пускать такие мыльные пузыри в детстве вместе с госпожой Вилмой, которая и теперь рядом со мной. И я начинаю возвращаться на землю.

Вот уже час я сижу в клубном кресле госпожи Вилмы. Она подливает мне чай, я выпиваю его и снова молчу. Вода вокруг меня смыкается и темнеет, я погружаюсь все глубже и глубже, и тут меня пронзает откровение: кислородного баллона со мной нет. Фобия, мучившая меня, когда я только начал нырять. Я собираюсь с силами, возвращаюсь, чувствуя себя выжатым как лимон. Госпожа Вилма делает вид, что не замечает, как я беспомощно барахтаюсь и хватаю ртом воздух. Она подходит к тому самому несчастному окну, затем оборачивается ко мне и улыбается.

– Гол как сокол?

– Да. Похоже, они меня кинули… – Сам удивляюсь, каким твердым и низким голосом, почти басом я это произношу. – Правда, у меня еще остается дом в Межапарке.

– Попробуй увидеть во всем и хорошую сторону. Если бы она тебя втянула во все это, ты, возможно, лежал бы теперь в могиле рядом с ней. А так ты жив, молод, и к тому же у тебя есть дом! Это большое богатство. Как мать при жизни она не сумела дать тебе главного – хорошего воспитания, что было необходимо, она не создавала необходимых и посильных трудностей. Зато ее смерть подарит тебе их с лихвой. Из пуховой постельки без какой-либо подготовки прямо в пропасть. Вот уж истинно славянская душа!

Я толком не понимаю – комплимент это моей матери или упрек, однако высвобождаюсь из объятий клубного кресла и направляюсь к дверям, но госпожа Вилма опять успевает схватить меня под руку.

– И что ты собираешься делать?

– Что? А вот разберусь с этой чертовой алхимией. С вашими художественными смертями.

Госпожа Вилма вздрагивает и с неприязнью спрашивает:

– Это из-за нее? – и в голосе тети я слышу нотку материнской ревности, которая моей-то матери была как раз несвойственна, но которую я не раз наблюдал со стороны родительниц моих друзей по отношению к их избранницам.

– Нет, из-за себя! Я все-таки юрист. Последний академический отпуск, помнится, я взял как раз во время практики, а теперь я ее пройду.

Госпожа Вилма затихает, а меня начинает нести.

– Не вы ли с дядей Оскаром учили меня в детстве, что по-настоящему твое – только то, что делаешь бескорыстно? Я хочу найти того, кто все это сотворил. Кто сегодня, в двадцать первом веке, заявляется в гости, чтобы подсыпать отраву в чай хозяйки, кто сталкивает с лестницы конкурента, а затем мирно водит кистью по холсту или обжигает фарфор! Хочу вывести на чистую воду хотя бы одного негодяя, и заметь – из уважения к нему! УВАЖЕНИЯ! Вместо того, чтобы искать и объясняться с кретинами, которые, сидя за компьютером, гоняют и переводят сумму за суммой и, доведя ее до шестизначной, кончают себе в кулак, чтобы потом подослать к моей матери киллера из стрелялок, которого потом тоже прикончат где-нибудь в пабе во время просмотра футбольного матча с пивной кружкой в руке! И я никогда не смогу доказать связь между этими кретинами и этим пьянчугой, потому что у меня за спиной не стоит сеть хакеров и шпионов! Никогда!!! И все, что мне остается, так это принять христианство и надеятся на Божью кару, ведь я не имею права обвинять в смерти только на почве полученной выгоды. При таком простом раскладе мне бы надо было казнить себя первым – я, как ни крути, получил домик в Межапарке.

Выпалив все это, я выхожу за дверь. Госпожа Вилма кидается вслед за мной и беспомощно останавливается на лестничной площадке. Я шагаю вниз – не ждать же мне ее жалости. Спустившись на полэтажа, слышу, как она зовет меня. Перегнувшись через перила, она заявляет:

– Андрей, я… Я заказываю тебе это расследование. Как детективу.

Мне хотелось бы по-пацански ей нагрубить и покончить с этими тонкостями отношений навсегда, но лицо госпожи Вилмы выражает такое волнение и искреннюю озабоченность, что я опять поддаюсь ее очарованию и по-детски сломленным голосом произношу:

– Спасибо!

– У тебя есть главное, что нужно в расследовании, – уважение к презумпции невиновности!

Я больше не могу ничего произнести, иначе расплачусь, как ребенок, только киваю головой и продолжаю спускаться по винтовой лестнице, постепенно успокаиваясь. В конце концов, у меня есть бабуля Лилиана. У меня есть Джерри. И это уже кое-что. Особенно учитывая, что на мой банковский счет на Кипре в день смерти матери поступили от какой-то там очередной Limited 108 тысяч евро. Сто восемь – несколько странная сумма. Моя мать не была ясновидящей и, по мнению госпожи Вилмы, не слишком задумывалась о воспитании сына, об ожидающих меня безднах. Зато она как честная женщина знала с точностью, что за все в жизни надо платить.