И.С. Никитин. Его жизнь и литературная деятельность

В 1858 году вышло лучшее и самое задушевное произведение Никитина, поэма “Кулак”. С замечательным реализмом и глубокой скорбью за человека здесь описана тяжелая и унизительная жизнь “кулака” – мелкого торговца, всеми правдами и неправдами промышляющего тем, что только попадет под руку. Эта жизнь была близка самому Никитину, а в образе главного героя этой поэмы, Лукича, есть, несомненно, многие черты его отца. То, не знающее никакого удержу самодурство, с каким Лукич распоряжается в своей семье, конечно, приходилось Никитину испытывать на себе, и, конечно, ему самому приходилось наблюдать так правдиво описанные в поэме сцены семейных скандалов, устраиваемых пьяным деспотом-главой. “Кулак” оканчивается следующими многозначительными стихами:

 
Прощай, Лукич!
Не раз с тобою,
Когда мой дом объят был сном,
Сидел я грустный за столом,
Под гнетом дум, ночной порою.
И мне по твоему пути
Пришлось бы, может быть, идти,
Но я избрал иную долю…
 

Эта поэма, может быть, больше всего, что раньше было написано Никитиным, обратила на него внимание критики. Наиболее лестный отзыв о ней был сделан Я. К. Гротом в заседании Академии наук. Кроме художественных достоинств поэмы, выразившихся в прекрасных описаниях природы и изображении характеров действующих лиц: Лукича, его жены и дочери Саши, – Я. К. Грот указал на нравственную идею, которою проникнуто все произведение: испорченность натуры человека зависит от несчастных обстоятельств, в которые он был поставлен судьбою. Но и в самом падении человек не теряет некоторых проблесков добра, которые вызывают сочувствие к его несчастью. Таким сочувствием проникнута вся поэма Никитина. Некоторые критики, впрочем, упрекали автора за идеализацию такой личности, как Лукич; но, во всяком случае, “Кулак” имел большой успех (вся поэма разошлась в продолжение одного года) и окончательно утвердил за Никитиным прочное место в нашей литературе.

Вместе с этим заканчивается первый период литературной деятельности Никитина, начавшийся при таких благоприятных для него обстоятельствах. Эти четыре года (1853–1857) были годами его духовного возрождения и усиленной литературной деятельности, которая вознаградила его за то жалкое и темное существование, которое он вел до тех пор.

ГЛАВА III. КНИЖНЫЙ МАГАЗИН

Заботы об устройстве положения. – Открытие книжного магазина. – Никитин-книгопродавец. – Борьба с друзьями за книжный магазин. – Смерть Придорогина. – Популярность книжного магазина Никитина в Воронеже. – Упадок литературной деятельности Никитина. – Второе издание сочинений. – Поездка в Москву и Петербург

Несмотря на известность и популярность, которых Никитин достиг как поэт, его положение было все-таки тягостным; по профессии он по-прежнему оставался дворником и обязан был ежедневно погружаться в бездну мелочных и грязных забот, доставлявших ему постоянные огорчения. Кружок образованных людей, принадлежавших к лучшему воронежскому обществу, принял его как равного, а между тем грубая проза жизни всегда напоминала поэту-дворнику пословицу о том, что всякий сверчок должен знать свой шесток. Необходимо было устроить как-нибудь иначе свое положение. В 1858 году, после издания “Кулака”, у Никитина образовался маленький капитал тысяч около двух. С такими деньгами уже можно было подумать о том, чтобы взяться за какое-либо предприятие, которое дало бы возможность бросить, наконец, дворническую жизнь. Никитин остановился на мысли открыть собственный книжный магазин. Этот план одобрили и друзья Никитина Де-Пуле, Милашевич и Курбатов, которые также принимали участие в совете. Но так как бывших в наличии денег для этого было недостаточно, то пришлось прибегнуть к займу. По совету тех же лиц и после долгих колебаний Никитин решил наконец через посредство Второва обратиться к известному В. А. Кокореву, который хотя не знал Никитина лично, но был хорошо знаком с Второвым и не раз уже выказывал теплое участие к судьбе поэта-дворника. Таким образом, весь этот план был представлен на окончательное решение Второва и Придорогина, бывших тогда в Петербурге. Кажется, оба они мало сочувствовали такому проекту и, как увидим дальше, имели для этого свои основания; но, во всяком случае, просьба Никитина была исполнена и все устроилось так, как только он мог желать. Второв писал Никитину, что Кокорев охотно дает ему три тысячи, а чтобы этот долг не тяготил его, предлагает издать полное собрание его сочинений и вырученными деньгами покрыть долг. Никитин был в восторге от такого благоприятного оборота дел.

“Ура, мои друзья! – пишет он Второву после получения его письма. – Прощай, постоялый двор! Прощайте, пьяные песни извозчиков! Прощайте, толки об овсе и сене! И ты, старушка Маланья, будившая меня до рассвета вопросом: вот в таком-то или таком горшке варить горох, потому что на двор приехало вот столько-то извозчиков? – прощай, моя милая! Довольно вы все унесли у меня здоровья и попортили крови! Ура, мои друзья! Я плачу от радости…”

В таком же восторженном тоне Никитин благодарит и Кокорева, выказавшего такое дружеское участие к нему:

“Помощь, которую вы мне оказываете, не простое участие, не мимолетное сострадание к тяжелому положению другого лица, нет! Это в высшей степени живительная сила, которая обновляет все мое существование. До тех пор я был страдательным нулем в среде моих граждан, теперь вы выводите меня на дорогу, где мне представляется возможность честной и полезной деятельности, вы поднимаете меня как гражданина и как человека”.

Несмотря на нервический пафос этих писем, здесь видна искренняя радость человека, долго находившегося в тисках нужды, измученного, изболевшегося, которому наконец дали возможность вздохнуть свободней. Заговорило естественное желание составить себе некоторое общественное положение, стать наравне с теми купцами, от которых прежде приходилось переносить немало унижений. Проснулся, может быть, и врожденный торгашеский инстинкт, чего в особенности боялись его идеалисты-друзья вроде Придорогина, хотя Никитин выставлял перед ними совсем другие цели: в своем книжном магазине он видел чуть ли не дело общественного служения!

На первых порах устройство книжного магазина доставило много хлопот Никитину: нужно было найти помещение, составить каталоги, выписать книги и письменные принадлежности, и прочее, и прочее. Здоровье Никитина в это время было очень плохо, и вся эта масса мелких забот его очень волновала и тревожила. Наконец все было устроено, книги куплены в Петербурге Курбатовым, который сделался компаньоном Никитина по магазину; в начале 1859 года магазин был открыт и тотчас же привлек к себе многочисленную публику: всем интересно было взглянуть на его хозяина, которого знали уже как поэта. Впрочем, людей, которые в своем наивном воображении ожидали найти в Никитине существо необыкновенное, отмеченное особой печатью, у которого:

 
Всегда восторженная речь
И кудри черные до плеч, —
 

постигло разочарование: перед публикой стояло “существо сухое, как скелет, существо весьма нелюбезное, раздражительное, с резкими и отчасти грубыми манерами” – словом, весьма прозаическое.

Сделавшись хозяином магазина, Никитин с увлечением, доходившим до страсти, предался торговле. Теперь он чувствовал себя в своей настоящей сфере. “Только теперь, – говорил он, – идя по улице, я смело смотрю всем в глаза, потому что знаю, что делаю дело. А прежде что? Кто же у нас стихи считает делом!” На магазин уходило все – и здоровье, и деньги. Он отказывал себе даже в самом необходимом комфорте, которого требовало его здоровье, чтобы не тратить деньги “на глупости”, как он выражался. Такое отношение к делу сильно озабочивало друзей Никитина, боявшихся, чтобы торговля не убила в нем поэта. Больше всех, конечно, волновался за него Придорогин, который к этому времени прибыл в Воронеж. Уже сама мысль Никитина заняться торговлей нашла в нем энергичного противника. Придорогин был убежден, что “не могут ужиться в одном человеке торгаш и поэт: одно что-нибудь непременно убьет другое…” Легко представить, как волновался он теперь, видя на деле, что “его Савка”, как он называл Никитина, обнаруживает такие торгашеские наклонности. “Стоило только Никитину, – рассказывает Де-Пуле, – продать какую-нибудь пачку конвертов или десть почтовой бумаги по цене большей на 10–20 %, допускаемых для честного торговца, как или делалась сцена, следовал упрек “в отступлении от начал, раз принятых”, или Придорогин летел ко мне и печально провозглашал: “Пропал наш Савка, окончательно пропал! Торгаш и кулак стал совершенный! Оттого и “Кулака” хорошо написал, что в самом-то в нем сидел кулак. Нет, этого нельзя допустить!” Этим, впрочем, дело не ограничивалось. К Второву писались письма за письмами с горячими просьбами употребить свое влияние на Никитина и убедить его бросить торговлю, которую тот только что начал.

В опасениях идеалиста-Придорогина была большая доля правды. Прежде всего, здоровье Никитина в это время было крайне плохо: почти весь 1859 год он проболел и дошел до такого истощения, что через силу мог ходить. Постоянные заботы по торговле еще больше расстраивали его. Вместе с тем выступили наружу худшие стороны натуры Никитина. В нем развернулся мелочный и беспокойный дух спекуляции. Он отстал от всех и всего, сделался желчен и раздражителен, с утра до ночи проводил в своем магазине, весь погруженный в коммерческие счеты, почти ничего не писал и не читал. Было от чего приходить в ужас Придорогину! Даже Де-Пуле, склонный во всем оправдывать Никитина, сознается, что в это время он был “не хорош и не симпатичен”. Упреки близких людей, их сожаления о постигшей его перемене мучили Никитина. Особенно тяжело ему было слышать их от Второва, мнением которого он так дорожил. В своих письмах Никитин с горечью защищается от обвинений, которые за глаза высказывал в его адрес Второв:

“Вы ставите меня в разряд торгашей, которые ради приобретения лишнего рубля не задумаются пожертвовать своею совестью и честью. Неужели, мой друг, я упал так низко в ваших глазах? Неужели я так скоро сделался негодяем из порядочного человека? Если бы во мне не было признаков порядочности, я уверен, вы не сошлись бы со мной так близко… Грустное превращение! Вот к чему меня привело открытие книжного магазина! Итак, мои слова: пора мне удалиться и отдохнуть от сцен, обливающих мое сердце кровью, – были ложью; мое желание принести некоторую долю пользы на избранном мною поприще – было ложью; моя любовь к труду безукоризненному и благородному – была ложью… Неужели, мой друг, все это справедливо?”

 

Встревоженный известиями Придорогина о плохом состоянии здоровья Никитина, Второв советовал ему, продав магазин, купить хуторок и жить в деревенской тиши. Никитин отвечает, что для исполнения этого проекта нужно иметь больше денег, чем он мог бы выручить от продажи своего магазина, и что хозяйничанье в деревне напомнило бы ему ту неприятную возню на постоялом дворе, от которой он нашел спасение в своем магазине. Самый серьезный упрек, который делался Никитину, был тот, что он совершенно оставил писательство. “Что касается моего молчания, – отвечает он, – моего бездействия, которое, по вашим словам, губит мое дарование (если оно, впрочем, есть), вот мой ответ: я похож на скелет, обтянутый кожей, а вы хотите, чтобы я писал стихи! Могу ли я вдуматься в предмет и овладеть им, когда меня утомляет двухчасовое серьезное чтение? Нет, мой друг, сперва надобно освободиться от болезни, до того продолжительной и упорной, что иногда жизнь становится немилою, и тогда уже браться за стихи. Писать их, конечно, легко; печатать – благодаря множеству новых журналов – еще легче; но вот что скверно, если после придется краснеть за строки, под которыми увидишь свое имя”.