Письма издалека

Будь со мной в этом.

Преданный тебе

Софроник.

Письмо четвертое

Приветствую тебя, Марит!

Давай, как и обещал, позабавлю тебя историей о моем перевоплощении в женщину. Сколько таких историй написано – вот и мне повезло!

Начали с того, что Аги, сев напротив меня, внимательно изучила мое лицо и руки, попросила меня развязать узел на волосах и снова, облокотившись напротив, задумалась.

– Кожа у вас чудесная, брат Софроник, – с улыбкой сообщила она. – И глаза синие.

Берт, сидевший в углу с трубкой, предупреждающе кашлянул.

– Руки вполне хороши, – как ни в чем не бывало, продолжила Аги. – Не слишком большие и не грубые. И ростом вы удались – сойдете за высокую девицу.

Как ты знаешь, Марит, рост меня мало радует. Отрадно, что на этот раз он оказался в списке моих достоинств.

Аги взяла мое лицо и повернула к свету – должно быть, чтобы разглядеть бороду и усы… увы, я сам едва могу их увидеть даже при самом лучшем освещении!

В этот миг Пири, подкравшись сбоку, внезапно ткнула меня костистым пальцем прямо в живот. От неожиданности я охнул, а старуха фыркнула.

– Мягкий, – констатировала она. – Стало быть, ничего наш брат Софроник не скрывает, за душой не держит.

– У меня добрые намерения, – заверил я ее.

Старая ведьма только хмыкнула.

Необычный способ познания чужих помыслов – ты не находишь?

Аги сняла с пояса гребешок и мягкими движениями стала расчесывать мои волосы, вытягивая их так и эдак. Что сказать… странное это было чувство. С самого младенчества женщина не причесывала меня. Я сильно смутился и молчал, а Аги задумчиво продолжала свою работу, касаясь то висков, то затылка. Мягкие уверенные руки завладели моей головой, и от их прикосновений у меня по спине забегали мурашки. На минуточку я прикрыл глаза – а когда открыл их, наткнулся на пронзительный взгляд Пири – она сидела на табурете напротив меня и наблюдала, наклонив голову набок. Однажды я близко видел ворону, сидевшую на заборе – клянусь тебе, у нее были точь-в-точь такие же темно-голубые круглые гляделки.

Обдумав все, что ей было нужно, Аги опустила руку в карман и достала небольшие ножницы. Все с тем же задумчивым видом, тихо мурлыкая себе под нос, она щелкала ими у моей шеи и за спиной, подравнивая пряди. Никто не прерывал ее священнодействия. Наконец, смахнув обрезки волос, она вновь причесала меня и, вытащив из собственной прически тонкую заколку, осторожно прицепила ее у моего уха. Закончив работу, она приблизила свое лицо к моему, чтобы оценить, что вышло. Глаза у нее были серые в золотую крапинку, серьезные и добрые.

Берт в углу посасывал свою трубку и возился с какими-то веревками – видно, чинил что-то по хозяйству. Поднимая на меня взгляд, он улыбался – не насмешливо, а скорей сочувственно.

Из круглого зеркальца, которое поднесла мне Аги, на меня глянул кто-то посторонний. Глаза и нос с редкими веснушками были мне знакомы, но заключенные в новую раму, казались чужими. Волосы стали короче: они светлыми волнами спадали на щеки, а простая заколка сбоку придавала лицу юный и какой-то ученический вид. Нельзя сказать, что я выглядел так уж женственно… но мужчиной я не выглядел тоже.

– Ну, теперь одежда, – сказал Берт. – Рюши, бантики.

– Нет, – возразила ему жена. – Никаких девчоночьих штучек, а то получится ряженый.

(А кто же я еще?)

– Брат Софроник, – обратилась Аги ко мне. – Вы будете одеваться скромно и опрятно. Никаких украшений, никаких оборок.

Она лукаво улыбнулась.

– Попробуем сделать из вас простую, но по-своему симпатичную девушку.

Сказано – сделано. Аги выдала мне те самые чулки, про которые я писал тебе выше. Белую льняную рубашку почти до колен – мягкую, и даже с вышивкой, простой, ромбами. Поверх рубахи надели темно-зеленую юбку Аги, над которой сначала женщины помудрили, чтобы она стала подлинней. И простой полосатый передник, прикрывающий грудь.

Да… грудь. Тут все, как ты понимаешь, сложно.

– Что ж, ну не повезло, – вздохнула Аги. – И у женщин не у всех есть чем гордиться. Хорошо, что вы худенький, брат Софроник – с худышками часто такая беда. Не обтягивайтесь особо рубашкой – пусть лежит посвободней. И подвязывайтесь вот этим, – она подала мне длинный лоскут, который, как я догадываюсь, женщины здесь оборачивают вокруг груди.

Несмотря на тревожный и грустный повод, по которому был устроен этот маскарад, Аги и Берта он, кажется, вдохновляет. В глазах обоих я вижу искорки простодушного веселья – и сам невольно разделяю его. Да, неясно, что ждет меня впереди, и случай по-прежнему больше пугает меня, чем бодрит, но в этих приготовлениях есть радость и надежда. И просто добросердечное дурачество.

Осока – та пострадавшая девушка —отправилась на целый день вместе с работниками развозить по домам молоко, сыр и масло. Вечером Пири ушла вместе с ней домой, к матери. В наш план ее, конечно, не посвятили, и мы с ней ни разу не виделись.

Большого зеркала на ферме нет, так что я могу лишь приблизительно описать тебе, как я выгляжу. Безыскусно – вот подходящее слово. Когда на улице темнеет, в оконных стеклах я разглядываю высокую девушку с соломенными волосами до плеч, с заурядным прямоугольным лицом, довольно угловатую. В общем, ничего особенного. Ботинки мне разрешили оставить свои – добротная обувь пригодится в услужении, и все равно женской обуви моего размера взять негде. Может быть, позже.

Поставив меня на середину комнаты и осмотрев с головы до пят, Аги, Берт и даже Пири остались вполне довольны.

– Работу по дому я вам немного покажу, – кивнула мне Аги, сосредоточенно хмурясь, словно соображая, не упустила ли она чего-нибудь. – А там вы поступите в распоряжение Пири. Просто слушайтесь ее во всем, что касается домашних дел.

Я кивнул и привычным жестом потянулся почесать шею.

– Так не пойдет! – огорчилась Аги. – Девушки так не делают. Старайтесь двигаться как женщина – ну хоть немножко, – жалобно попросила она.

Я ненадолго задумался, стоя перед ними. Потом слегка улыбнулся, потупился, легко прикоснулся пальцами к губам и убрал прядь волос за ухо.

Берт весело присвистнул, а Аги захлопала в ладоши.

Я присел на стул, расправил на коленях передник. Встал, подошел к окну, постоял там, сложив руки под грудью, снова поправил волосы и застенчиво взглянул на своих нанимателей.

Они радовались, как дети.

– Ай да брат Софроник! – воскликнул Берт. – Точно как девица!

Добрые фермеры знать не знают, какое волнение я испытал от этих женственных мелочей. Ведь это твои движения, Марит. Я подражал тебе – и собираюсь делать это все время, пока я здесь. Все твои милые привычки – крутить прядь волос, складывать руки на коленях, слушать, приложив палец к щеке – все, что я видел сотни раз, отпечаталось в моем сердце. Никогда бы на Детском дворе мне не выпало шанса подражать тебе в них. Но здесь, переодетый в женское платье, я переживаю трепет, становясь – хоть чуточку – тобой. Я скучаю по тебе, подворачивая рукава, чтобы не мешали движениям рук – как это делаешь ты. Я отчаянно по тебе скучаю. И вместе с тем этот жест связывает меня с тобой, роднит нас, делает расстояние между нами несуществующим – ведь ты теперь тоже как будто находишься здесь.

– Осталась сущая мелочь, – сказал фермер Берт. – Имя. Оно должно быть женским, но звучать привычно, не то вы не станете на него откликаться.

– Как вас зовут друзья? – спросила Аги.

– Соник, – усмехнувшись, ответил я.

– Соооник, – задумчиво протянула она. – Соник-Софроник… Это похоже на здешнее Цзофия. Цзофика. Почти то же самое, только звучит как местное.

Так, моя дорогая наставница, безрассудный Соник (сам не слишком понимая, как) стал Цзофикой – девушкой на вид простой, но, надеюсь, по-своему симпатичной. У этого нового персонажа впереди целая история – и ты ее непременно узнаешь. Думай обо мне, читая эти строки, как я думаю о тебе, пока их пишу.

Безутешный в разлуке

С.

Письмо пятое

Доброго дня тебе, Марит, здравствуй!

Четыре дня прошло с последнего моего письма. Восемь дней я в Вираге-Озерном. Слишком мало, чтобы успел дойти ответ, даже если ты ответила сразу. А это ведь очень самонадеянно – думать, что ты непременно ответишь сразу?

Я просто буду ждать.

Сижу, скрючившись, в комнатушке для прислуги – никакого стола здесь, конечно, нет, держу тетрадь на коленях, поставив чадящую лампу перед собой на табурет. Молюсь, чтобы никто не заметил, что в такой поздний час я жгу масло – как будто я вновь в общей ученической спальне в Ордене, и вот-вот явятся старшие, чтобы дать леща всем, кто не спит после наказа тушить свет.

Я выкроил это время, чтобы рассказать тебе о семье, в которой мне предстоит потрудиться: в первый день на месте я хочу ухватить свежее впечатление от всех домочадцев – разделяя его с тобой. Как это стало привычно – постоянно удерживать тебя в мыслях, все на свете поверять тобой, все неясности проговаривать, словно держа перед тобой ответ.

Да, я сел, чтобы поведать тебе все это – и мой рассказ еще впереди, – но перо уперлось в бумагу, и я тяжело задумался.

Почему то, что происходит со мной здесь, так мало меня волнует?

Если вдуматься: что за безумная затея выдавать себя за прислугу, переодевание в женщину, подчинение старой Пири, задача, которую я ставлю перед собой – все это должно приводить меня в ужас и вызывать протест. И что же? – все эти дни я прожил как в тумане. Шел куда вели. Делал что говорили. Откликался на то, что видел и слышал – но словно сквозь плотное одеяло. Почему?

Потому что все это – второй план моей жизни. Как фон на картине. Как в театре – задник сцены. Как в романе – описание природы.

А первый план – это ты.

Марит.

Я тоскую и умираю в разлуке с тобой. Душа не принимает расставания. Тысячу раз на дню я уговариваю себя, что эта поездка – часть моей истории миротворца, жест твоего доверия, шаг вперед в ремесле. И тысячу раз эти уверения разбиваются о стену отчаяния – ты отослала меня прочь. Тысяча игл колет меня, стоит мне вспомнить, что ты не пришла меня проводить и никак меня не напутствовала.

И все бы ничего, если бы накануне я не провожал тебя с ярмарки. Если бы мы не шли в сумерках вдоль Долгого луга, если бы уходящее солнце не золотило так сосны на дальнем холме, если бы воздух не был таким осенним, хрустальным, берущим за сердце… Если бы я не готовился всю дорогу сказать, как сильно тебя люблю. Решился перед самыми воротами, набрал воздуха в грудь, повернулся – и встретил твой строгий взгляд. «Доброй ночи, Соник», – сказала ты и быстро прошла в дубовые створки. А я так и не знаю – то ли я слишком мнителен, то ли ты вправду все поняла без слов и остановила меня. Ты такая тонкая, столько знаешь о людях – я бы не удивился. Разве мои чувства не написаны у меня на лице? Твое же лицо для меня – загадка. Что говорила улыбка в уголках твоих губ – то была досада? насмешка? грусть? удовольствие? – я не знаю. У тебя столько улыбок! Я лишь гадаю, то загораясь надеждой, то злясь на себя за нее. Пишу тебе эти глупые письма, признаваясь в своей тоске – жгучей, отчаянной, бесконечной и никому не нужной.

К черту!

Будем говорить о работе.

В конце концов, может быть, я просто оттягиваю время, чтобы не приступать к описанию семейства – ведь плана у меня так-таки и нет. А? Может быть, я нарочно сбиваю тебя с толку, не позволяя оценить степень моего замешательства.

Как представить тебе новые лица? В том ли порядке, в каком они появлялись передо мной? Или в зависимости от впечатления, которое на меня произвели? Я начну с детей. В конце концов, я здесь ради них. Вообще все это – ради них.

Осока – старшая, девушка, которую я мельком видел на ферме. Ей пятнадцать (возраст всех детей я узнал от Пири) и она рыжая. Настолько рыжая, что рассмотреть все остальное удается гораздо позже – трудно отвести взгляд от ее волос. Мне кажется, что в этой местности длинные волосы принято собирать – по крайней мере, все женщины и девушки, которых я тут встречал, носили какие-то прически – но Осока как будто нарочно оставляет их в небрежении. За спиной их путаница свита в подобие жгута, из которого во все стороны разлетаются рыжие пряди – скорее волны, чем кудри, и они горят, словно пламя. В ее волосах есть какая-то дикая сила. Во всем же остальном девушка скорей мила, чем красива: у нее пухлое тело, маленькие руки с обкусанными до самого мяса ногтями, капризный небольшой рот, вздернутый нос и дымчатые глаза. Ссадины и синяки почти сошли – и жутковатым образом поджившая корочка в углу рта и зеленоватый кровоподтек на скуле добавляют ее простоватой внешности драмы.

Мне кажется, она должна легко нравиться мужчинам. Не знаю, как на это здесь смотрят – думаю, что косо.

На самом деле Осока – не настоящее имя, а детское. В этих краях детей при рождении называют как-нибудь странно – в честь растений, зверей или птиц – а взрослые имена они получают по достижении двенадцати лет в день зимнего праздника, и потом уже зовутся так. Взрослое имя Осоки – Аранка, «золотая» (естественно). Но пока я не слышал, чтобы ее так называли – не знаю, насколько это в порядке вещей, но я это себе отметил.

Ее брата, второго по старшинству, зовут Волчок. Ему двенадцать – стало быть, этой зимой он получит взрослое имя. Но и с его детским прозвищем все не так просто: если верить Пири, при рождении мать назвала его Волчец – то есть «сорняк». Однако прижилось другое. Парнишка и шустрый, словно волчок, и угрюмый, как волчонок – серые волосы неровно острижены и торчат в разные стороны, как будто он не может усидеть на одном месте достаточно долго, чтобы их можно было подравнять. Лицо и шея у него темные от загара, как у человека, привыкшего проводить дни на улице. За весь день я услышал от него лишь пару слов, но взгляд у него цепкий, недоверчивый и тяжелый. Рядом с ним неуютно и постоянно хочется проверить, на месте ли кошелек – хоть у меня его при себе и нет.

Девятилетний Лютик – третий ребенок. У него бледное, узкое, напряженное лицо. На висках и на шее под тонкой кожей видны голубые жилки. Большие серые глаза испуганно мигают, если к нему внезапно обратиться. Лютик на вид младше своих лет, худой и выглядит слабым, зато он единственный, кого я видел с книгой в руках – он просидел над ней весь вечер, правда, не всегда читая: время от времени я замечал, что он смотрит поверх страниц невидящими глазами в одну точку. Мне показалось, что Лютик – любимец Пири: я видел маленькие знаки внимания, которые она оказывает ему, проходя мимо – то сунет в руки булочку, то проверит, не дует ли из окна, под которым он сидит.

Я не заметил за этот день, чтобы братья как-то общались – но не усмотрел между ними и явных признаков вражды. Скорее, они обходят друг друга, как будто живут в разных мирах.

От старших к младшим волосы в этом семействе словно выцветают: огненные пряди Аранки, серый пепел на голове Волчка, бесцветный пух Лютика – волосы у него такие тонкие, что часть их колышется над макушкой при малейшем ветерке. У младшей же дочери длинная косица блестит, как бледное золото. Ее зовут Ива, ей только исполнилось пять, и она выглядит как все пятилетние девочки – миленькая, глазастая, похожая на котенка. Если вдуматься, ее обыкновенность удивляет больше всего – в ее лице нет ни затаенного испуга, ни напряжения, ни протеста, а только задумчивая важность, с которой она проделывает все свои дела. Весь день, сколько я ее видел, Ива была занята – возилась со своими куклами, вертелась под руками у Пири, помогая ей стряпать, сидела с сестрой за штопкой, подавая ей падающий наперсток и аккуратно складывая в корзинку готовое. В этой напряженной семье она кажется волшебным существом, семечком растения, занесенного ветром по ошибке. По крайней мере, такие фантазии возникли у меня после первого дня нашего знакомства – а ты призываешь нас относиться к первым впечатлениям серьезно.

И, наконец, их мать.

Я так долго откладывал рассказ о ней, так старательно изгонял ее из мыслей, сосредоточившись на детях – но сколько веревочке ни виться, а конец будет – я приступаю, и это трудно. Я не могу так легко охватить ее словами, как детей – она взрослая, она сложная, и она меня немного пугает (что будет, если она узнает про мой маскарад? начать хоть с этого).

Итак, мою – кого? хозяйку? клиентку? – примиряемую сторону, скажем так – зовут Юфрозина. Она высокая (для женщины) и очень худая. Ее худоба не болезненная и не злодейская (знаешь, есть такого рода внешность – женщина, острая, как бритва? – так вот, это не тот случай), скорей она наводит на мысли о дисциплине и самоограничении. «Ничего лишнего». И действительно – ничего: ни груди, ни бедер, ни гибкой талии – этих архитектурных излишеств женской фигуры. Юфрозина выглядит выносливой и прочной, как тонкий стальной прут.

И вместе с тем она по-своему красива. У нее высокие скулы, маленький твердый подбородок, высокий ясный лоб с морщинкой между бровей. Глаза у нее ярко-голубые, льдистые, волосы светлые, гладко убранные в узел на затылке. Двигается она быстро, с угловатой грацией, но даже это не разрушает ощущения холода и скованности, которые возникают каждый раз, как я на нее смотрю.

Написал и понял вдруг, кого она мне напоминает. В нашем саду живут богомолы – такие же длинноногие и длиннорукие, непостижимые, жесткие и хрупкие одновременно. Да уж… Завораживающий, но неуютный образ. Будем помнить, что это лишь первое впечатление – и что я заранее предубежден против нее, зная, как она обошлась с дочерью. Видишь – я отдаю себе в этом отчет и буду стараться подмечать все доброе, что в ней есть. Я помню твою присказку: «Хочешь помочь ребенку – уважай его мать».

К чести моей хозяйки, должен сказать, что наше знакомство прошло приятно и деловито. Она быстро объяснила мне мои обязанности (опишу их как-нибудь в другой раз), сообщила плату (я не спорил), кратко расспросила о моей прежней жизни (мы придумали сказать, что я в первый раз иду в услужение, но привык… привыкла к работе по дому и к детям – про детей, как ты знаешь, совершенная правда). Мой рассказ ее удовлетворил и, похоже, не заинтересовал. Она показала мне комнату, где я буду жить, быстро представила мне детей и меня детям и передала в распоряжение старой Пири, вежливо выразив надежду, что мы все поладим. Ее обращение не назовешь сердечным, но и высокомерным тоже – и это по-своему симпатично. Настраивает на деловой лад, так сказать.

Надеюсь, мне удалось описать примиряемое семейство так, чтобы ты его себе представила. Моя лампа коптит и чадит, намекая, что масло в ней кончается, а темнота за окном сгущается, сообщая, что ночь перевалила за середину. В этот глухой час как бы мне хотелось быть не так далеко от тебя и от всех, кого я знаю – но что делать, я завершаю письмо. Завтра будет важный день – начну обживаться на новом месте.

Будь здорова, и пусть все дела тебя радуют.

Верный тебе

Софроник

Письмо шестое

Дорогая Марит, вот я и получил твое письмо. Спасибо!

За то, что ты в меня веришь. За то, что ты обо мне волнуешься – теперь я буду рваться доказать, что зря! – но боже, как же это приятно. За твою серьезность и за улыбку, которая, несмотря ни на что, ни какую критику, светит мне из каждой строчки, соскользнувшей с твоего пера.

И за твою отповедь – тоже. Я ведь не дурак – сам понимаю, что ты никогда не ответишь на мои чувства. Я для тебя – ученик, и только. Все это я и сам знаю и твержу себе каждый день. Но ты пишешь, что моя любовь тебе понятна, что чувства мои тебя трогают и что ты благодарна мне за них – и эти слова согревают мне сердце. Я повторяю их, пока боль не отступит. Благодарю тебя, что написала так человечно, так просто – словно коснулась мягкой рукой. Не знаю, что еще тут сказать, слезы близко, и хочется, чтобы ты еще поутешала меня, как маленького – а сразу вдруг припоминается, как ты щелкаешь меня по спине подтяжками: поддеваешь пальцем и отпускаешь – милый, свойский, семейный жест – «подтяни носки, Соник, и вперед!». И вот я выдыхаю и мысленно подтягиваю, хоть на мне и нет никаких носков, и устремляюсь вперед – радовать тебя своими свершениями.

Неожиданно трудно – переносить обращение на «ты». Казалось бы, чего возмущаться: в Ордене мы все на «ты», как дети одной матери, и все же, оказывается, я уже привык к почтительному обращению со стороны чужаков. Привык к уважению, которое оказывают Ордену – не мне – но через него и мне тоже. И вот теперь на каждое «сделай», «принеси», «сходи» от Юфрозины или от старой Пири я опускаю к земле воображаемые рожки. Я-то должен говорить им «вы»!

И не говори – сам знаю, как это полезно для моей несмирной натуры. Просто какой-то подвиг самоумаления! С детьми проще – с ними мы обоюдно накоротке.

Понемногу я встраиваюсь в повседневный круг дел. Само собой, при появлении нового домочадца все притихли и подобрались, но и это хорошо: напряжение скоро даст о себе знать и как-нибудь да скажется. Пока же я просто делаю то же, что на Детском дворе: забочусь о детях – здесь и там, по мелочи, невзначай протягиваю руку помощи в самых простых, самых бытовых делах. Окликаю Лютика, чтобы вручить ему забытую дома книгу, приношу лампу Аранке-Осоке, когда она шьет под окном в тающем вечернем свете, или поднимаю для нее тяжелую бадью из колодца. Проще всего, понятно, с маленькой Ивой – передвинуть скамью, связать куклу из прутиков, завязать шнурки на башмачках – у крошки на дню сотня дел, и помощь она принимает с открытым сердцем. Труднее всего подобраться к Волчку – он держится настороженно и отдельно, даже пуговицы к своей куртке пришивает сам, хмуро сопя и бранясь, если игла попадает в палец. Я поставил крепкую заплату ему на штаны (мысленно благодаря за науку нашего кастеляна), да еще раз посчастливилось помочь ему вправить вывихнутую руку. Было это так: мальчишка пришел домой в неурочное время – Юфрозина была в мастерской, Пири ушла в лавку, и дома был я один. Правую руку он неловко держал, зажатой под мышку. Подошел ко мне немного боком, и, досадливо сверкнув глазами из-под бровей, протянул мне ладонь и быстро пробормотал: «Давай-ка, возьмись». Я сжал его руку, Волчок сморщился, крутанул запястье и, ругнувшись, вынул свою ладонь из моей. «Угу», – сказал он. Надо полагать, это было выражение благодарности.

Заботясь о детях, я становлюсь для них кем-то старшим. Так учила меня ты.

Я ничего еще о них не знаю, поэтому безудержно сочиняю про них истории. Мне видится сказка о зачарованной царевне, которой злая мать не позволяет вырасти, заточив в стеклянный гроб детского имени – и только огненные волосы прорастают день ото дня, заполоняя все вокруг, призывая на помощь, заманивая героя, который отважится за нее бороться… Я размышляю о мальчишке-оборотне, ночью крадущемся по тихим улицам, а днем волочащем ранец с книжками в школу – однажды его ранят серебряной пулей, а потом пойдут по домам смотреть, у кого из жителей города рука на перевязи… Или о юном мечтателе, которому то и дело является дверь в нездешний мир – и с каждым разом ему все трудней проходить мимо, все тяжелей побеждать искушение повернуть резную золоченую ручку, за которой – страна фей. Или еще – о невинном ребенке, из тех, кого родители так нелепо приносят в жертву, откупаясь от лукавых тварей «тем, что дома первым увидишь» – и первой, конечно, выбегает она, и ничего уже нельзя поделать…

Мне тревожно от этих мыслей – я словно предсказываю детям судьбу. Утешаюсь лишь тем, что все это – просто фантазии, просто страшные сказки, которые я рассказываю сам себе, и которые говорят больше обо мне, чем о них.

Я сочиняю эти сказки в мастерской Юфрозины, долго, размеренно нажимая на ручку насоса, качая воду в большую деревянную бадью. Это – часть моих ежедневных обязанностей.

Юфрозина валяет шерсть. Вот почему ее дом стоит на берегу озера в Красильной слободе – ее ремеслу требуется много воды. В одном углу я качаю в бадью прозрачную ледяную воду из-под земли, а в другом она по трубе утекает в озеро – грязная, теплая, пенная, взбитая вместе с мокрой шерстью неутомимыми руками. Мы забираем воду – и возвращаем воду, круг за кругом, день ото дня, прогоняя ее через пот и грязь ради исполнения наших замыслов. Краем глаза я смотрю на руки Юфрозины, обнаженные до локтей – они мнут, разглаживают, бьют и хлопают в шерсти, пене и в краске – худые, с веревками жил, с краснеющими косточками на разбухших от воды пальцах. Время от времени от усилий волосы падают ей на лоб, и она с привычной досадой отводит их локтем к ушам— но вода и пена все равно попадают на них, и скоро все пряди слипаются. Их некому поправить, некому собрать под платок – Юфрозина работает одна. Старшая дочь отдана в обучение к швее, да и обоих сыновей трудно представить с матерью за монотонным трудом. Иногда, подходя к двери мастерской, я слышу, как Юфрозина напевает, но при мне она молчит, и слышно только ее дыхание. В эти минуты я сочиняю и о ней – сказку о женщине, превращенной злой неведомой волей в совершенный механизм, в автоматон – и только где-то глубоко все еще бьется живое теплое сердце… понять бы, где…

За ужином (главная трапеза дня) за стол здесь садятся все вместе. Мое место рядом с детьми, и это очень кстати. Сегодня на меня снизошел приступ вдохновения – видимо, напряжение в семье подействовало и на меня.

Правила насчет ужина тут довольно суровы. Любопытно, что во всех знакомых мне семьях перед усадкой за стол начинается всеобщая суета: дети снуют по кухне, помогая взрослым накрыть на стол, подают и раскладывают блюда. Семья Юфрозины в первый же день поразила меня тем, как чинно и тихо сидят дети, пока перед ними не поставят тарелки. Я удивился – большие, вроде, дети, а ждут как малыши. Как только Пири кричит из кухни «все готово», все стараются как можно скорее закончить свои дела и оказаться за столом, производя как можно меньше шума и толкотни. Сегодня Лютик замешкался, убирая со стола свои книжки и тетрадки – одна тетрадь соскользнула на пол, потом, наклонившись за ней, он уронил и книги, и, только он разогнулся, откуда-то из страниц, словно издеваясь, вывалилось и покатилось под стол перо – пришлось ему лезть за ним. Только он присел на свое место, как Иве срочно понадобилось встать, чтобы получше вытереть руки – и тут в дверях показалась Пири со сковородой.

– Сели! – рявкнула Юфрозина.

Это был железный, лязгающий, как стук засова, окрик. Даже я замер на месте. Но было в нем, Марит, и что-то еще… Юфрозина сидела прямо напротив меня, и я мог бы поручиться, что на ее лице я видел страх. Ужас. Как будто сидеть во время ужина было жизненно важно. Как будто с тем, кто ослушается, может случиться что-то плохое.

Дети, и так тихие, сидели как мышки. В тишине Пири положила каждому на тарелку жареную рыбу и куски репы. Ужин начался в гробовом молчании, носик Ивы покраснел и поник над тарелкой, Лютик сидел как пришибленный, да и все остальные выглядели не лучше. Я поддел вилкой рыбью кожу и тихонько толкнул Иву под столом ногой.

– Итак, – вполголоса сказал я, оттянув кожу вбок, – приступим, братие. Перед нами – пациент. Что сказать, случай сложный. Сестра Ива, прошу вас, скажите, что вы видите.

Не знаю, Марит, что это было. В меня словно бес вселился. Прозрачно-голубые глаза девочки с удивлением обратились ко мне, и она робко прошептала:

– Рыбу!

– Н-да, – вздохнул я. – Вы совершенно правы. Мы должны сделать все, что от нас зависит. Держите вилку, сестра – будем оперировать.

Краем глаза я видел, как Лютик искоса смотрит на нас. Если бы у него были большие острые уши, они были бы в этот миг в ужасе прижаты к голове – но смотрел он не отрываясь.

– Брат Лютик, – сказал я. – Где ваш ланцет?

– Что? – пискнула Ива.

– Это такой нож, – сказал Лютик.

Юфрозина хранила непроницаемое молчание, а брови старой Пири поднялись вверх, но и она не сказала ни слова.

– Детям ножи нельзя, – шепотом подсказала мне Ива.

– Не отвлекаемся, братие, приступим, – отмахнулся я. Поддев вилкой рыбью плоть, я со значением посмотрел на обоих своих свеженазначенных ассистентов. – Брат Лютик, что мы наблюдаем?

– Кости? – мяукнул Лютик

– Что ж, – сказал я. – Можно с уверенностью утверждать, что скелет у нашего пациента в полном порядке. Хорошие, крепкие, здоровые кости.

На том краю стола фыркнул Волчок.

– А сам пациент – сдох.

– Что вы, брат, как можно! – возмутился я. – При пациенте! Как бессердечно! Он еще так молод. Всего… – я подхватил кусок рыбы, пожевал, вращая глазами, и проглотил, – Всего каких-нибудь лет сто!

Волчок прыснул. Лютик хихикнул. Рядом с Пири снисходительно, как дурачкам, улыбнулась Аранка. Ива же, сияя, уже потрошила на тарелке свою «пациентку».

Юфрозина молчала, но отвела глаза. Ее лицо было хмурым, но не злым, а мысли, кажется, витали где-то далеко от нас. Вдохновленный ее молчанием и смехом детей, я продолжал дурачиться, пока рыба не была разделана и съедена.

– Цзофика, ты что, училась в медицинской школе? – с восторгом спросила Ива. – Ты меня научишь?

– Нет, – подмигнул я ее блестящим глазам. – Это я так, для игры.

– А откуда ты про такое знаешь? – сказал справа Лютик.

– Из книжек.

Мальчик с пониманием покивал. Волчок хмыкнул. Осока глянула на меня с интересом. Впервые за все время я почувствовал связь со всеми детьми – с этой семьей. Я рассмешил их, пробудил их любопытство и позволил выдохнуть напряжение – я точно был в этот миг героем дня.

– Ты не работала раньше няней, Цзофика? – спокойно спросила Юфрозина.

– Да, – ответил я, не покривив душой. – Мне нравится быть с детьми.

Она смотрела на меня – задумчиво, не враждебно. Я улыбнулся ей навстречу.

Улыбка. Тайное оружие. Улыбка – то, что для меня связано неразрывно с тобой, Марит. Прежде всего другого, прежде, чем я стал учиться у тебя, я встретился с ней, когда мы гурьбой впервые оказались на Детском дворе – на экскурсии для новичков. «А это сестра Марит, помощница Старшей Детского двора, – сказал брат Витент, наш тогдашний наставник. – Она нам все здесь покажет». Тогда еще ты была выше меня ростом… помнишь? У тебя был забавный вид – кудрявые волосы выбились из пучка, за ухом карандаш, в руках какие-то листы и коробки с красками – но все это неважно. Ты была прекрасна, потому что улыбка освещала тебя – когда ты улыбаешься, кажется, что за твоей спиной восходит солнце, сияя всему вокруг, всем вокруг – и мне одному… Однажды юный подопечный доверительно шепнул мне: «Сестра Марит всегда улыбается» – и он прав. Почти прав. Ты всегда улыбаешься им – детям. И их родителям. От этого сразу кажется, что все может быть хорошо.

Я радуюсь, что я такой забавный, улыбчивый парень, ведь это роднит меня с тобой. В этом мне так легко быть на тебя похожим.