Резидент

– К сожалению, он был убит в одном из столкновений, – выдержал Тимофей жестковатый взгляд подполковника.

– Почему вы отказались от назначения в Москву?

– Мне поручено расследовать убийство старшего лейтенанта Григоренко, и я хочу довести дело до конца.

– Вы свободны, товарищ капитан, – сухо произнес Кондратьев и уткнулся в бумаги.

От казенной строгости подполковника на душе у Тимофея малость отлегло.

Глава 3
Беги, емое!

Романцев вернулся в штаб дивизии. Прочитал полученные донесения от осведомителей. В них не содержалось ничего такого, что было бы достойно внимания: кто-то жаловался на скудное питание, кому-то не дали обещанный орден, а кто-то, не обращая внимания на предупреждения командиров, собирал с земли немецкие листовки на раскрутку. Здесь тоже было свое объяснение: в последнее время с бумагой возникла некоторая напряженка, бандеровцы подожгли склад с имуществом, в котором сгорело десять тонн бумаги, предназначенной на курево.

Тимофей решил пройти на передовую. Все-таки его работа не только штаб, а общение с личным составом. Возможно, кому-то захочется выговориться, а кого-то и подбодрить нужно. На войне любая помощь впору!

Закрыв дверь штаба, он вышел в коридор. Ему навстречу двинулся сержант Сорочан:

– Товарищ капитан, а вы далеко?

Капитан невольно усмехнулся: вот разбаловал бойцов, скоро они рапорт начнут с него требовать, и весело спросил:

– Для какой надобности интересуетесь, товарищ сержант?

– Старшина Щербак приказал присматривать за вами. Ведь что делается-то в округе!

– Ах, вот оно что. А сам-то он где?

– У него дело какое-то в штабе полка образовалось, – широко заулыбался боец.

– Какое еще дело? – удивился Романцев. – Почему я об этом ничего не знаю?

– Дело личного характера. Ему там одна связистка нравится, Марусей ее зовут. Только, на мой взгляд, ничего ему там не светит. Не он первый к ней подкатывает.

– А я думал, что его ничего, кроме службы, не интересует. Схожу к бойцам, посмотрю, что там.

– Тогда мы с вами, товарищ капитан, – вскинулся сержант и, не дожидаясь согласия Тимофея, окликнул стоявшего невдалеке бойца: – Ткачук, ко мне!

Романцев неодобрительно покачал головой, но возражать не стал, понял, что не подействует, все равно увяжутся – боялись старшину Щербака, которого считали пострашнее средневековой чумы!

– Хорошо. Знаю, что не отстанете!

Штабной «Виллис» с открытым верхом стоял у самого крыльца. Тимофей уверенно сел за руль, терпеливо подождал, когда разместятся бойцы, после чего серьезно поинтересовался:

– Ну что, теперь можно ехать?

– Все в порядке, товарищ капитан, езжайте! – ответил Сорочан.

– Ну, спасибо!

Подъехали к деревушке Ковила, за огородами сразу начиналась передовая. Машину Романцев остановил метров за триста от линии окопов, поставив ее за небольшой сарай таким образом, чтобы была не на виду. Поднялся на пригорок, поросший хлипким лесом, и посмотрел вниз. С него хорошо просматривалась ячеистая линия обороны, растянувшаяся фронтально километров на десять, она плавной кривой огибала лесок и прямой линией сбегала к небольшой шустрой речке. Оборонительные позиции состояли из трех укрепленных полос, отстоящих друг от друга метров на пятьсот. На первой полосе три линии окопов с ходами сообщения, служащими для переброски подразделений на передовую и для эвакуации в тыл, построены блиндажи и специальные убежища, так называемые «лисьи норы», рассчитанные на двух-трех человек, в которых можно укрыться во время артобстрела. Искусно вписываясь в рельеф, позанимав господствующие высоты, стояли бетонированные доты, а впереди окопов понатыканы противотанковые «ежи».

На линии соприкосновения последние две недели образовалось некоторое затишье. Красноармейцы, воспользовавшись передышкой, занимались обычными житейскими делами: приводили обмундирование в порядок, брились у осколка зеркала, мусоля огрызки карандашей, писали домой письма.

Лишь иной раз случались вялые стычки, гремели непродолжительные артобстрелы. Все это напоминало оппозиционную войну. Но возникшая ситуация долго не продлится: о предстоящем наступлении были наслышаны все. Его ощущение просто витало в воздухе. Вот только никто не мог знать, когда оно начнется. Затянувшееся ожидание тяготило, действовало на нервы.

Неожиданно в первой линии окопов Тимофей рассмотрел какое-то оживление. Доносились отдельные крики, а со стороны немцев вдруг усилилась стрельба – прозвучали короткие лающие очереди. Достав бинокль, Романцев приложил его к глазам.

От немецких позиций, пересекая простреливаемое поле, в сторону передового рубежа расторопным зайцем бежал солдат. Ему невероятно везло – пулеметные очереди буравили у самых его ступней землю, заставляли пригибаться, петлять, он вовремя прыгал в воронки, дожидался, когда утихнет стрельба, затем быстро поднимался и вновь совершал стремительные броски вперед. В какой-то момент он упал, заставив многих ахнуть. Казалось, что солдат более не поднимется, но через минуту он вскочил и снова кинулся к окопам под одобрительные крики красноармейцев. То была настоящая игра со смертью, которая буквально завораживала, парализовывала, не давала возможности отвести взгляд.

Романцев, сопереживая бегущему солдату, неожиданно для себя начал негромко приговаривать:

– Ну, давай, беги!.. Беги, е-мое!.. Только не падай…

Будто бы услышав его мольбу, боец вновь выскочил из воронки, ловко перекатился в другую. У самой его головы фонтанчиком брызнула земля, заставив поглубже врыться в землю. От разрыва снаряда вздрогнула земля, обдав его комьями спекшейся глины.

Столь же внимательно наблюдал за бежавшим и капитан Ерофеев. Выглянув из своей ячейки, он не удержался от восклицаний:

– Беги! Не упади… Мать твою!..

Раза два Ерофеев невольно ахнул, когда беглец, спотыкаясь, вдруг упал на землю, но облегченно вздохнул, увидев, что ему удалось подняться и продолжить стремительный бег.

До первой линии окопов оставалось каких-то метров двести пятьдесят. В мирной жизни расстояние небольшое, но для войны – невероятно длинная дистанция. Здесь можно погибнуть на каждом шагу. Не удержавшись, капитан прокричал стоявшему рядом пулеметчику:

– Давай поможем хлопцу! А ну-ка, вдарь длинной очередью по левому флангу! – Трескуче заработал пулемет, заставив прекратить стрельбу. – Так его, гада!!. Попал! Давай еще!.. Ну-ка, дай, я попробую! – оттеснив пулеметчика, Ерофеев поддержал бегущего длинными очередями, заставив немцев пригнуться. – Теперь по правому вдарим! Ага, заткнулись, гады!

Воспользовавшись образовавшейся паузой, боец, пригнувшись, что есть силы устремился к первой линии окопов. Упал, уткнувшись лицом в перепаханную осколками землю, но уже в следующую секунду вскочил пружиной и, обманув припасенную для него пулю, прыгнул на бруствер и скатился прямо на самое дно окопа под ноги возбужденных красноармейцев.

– Ну, ты, брат, даешь! – воскликнул кто-то из бойцов. Я в своей жизни таких везунчиков еще не встречал!

– Сразу видно, в рубашке родился! – дружно загудели остальные.

Подхватив упавшего под руки, поставили его на дно окопа и одобрительно хлопали по плечам, спине.

– Посмотри, даже царапинки на нем нет.

Перепуганный, раскрасневшийся, беглец и сам не верил в свое чудесное спасение. С какой-то виноватой и смущенной улыбкой он посматривал на обступивших его красноармейцев, восхищенно взиравших на него. Равнодушных не оставалось, а капитан, уже немолодой дядька лет под пятьдесят, подвинув костистым плечиком плотную толпу, счастливо улыбался и крепко тискал в объятиях перебежавшего бойца:

– Как же тебе удалось-то? Вот как?

Перед ним стоял тщедушный молодой солдатик, от силы лет двадцати. Смущаясь от всеобщего внимания, он как-то неловко, даже немного застенчиво пожимал плечами, а потом просто объяснил:

– Даже не знаю как… Просто жить очень хотелось. – И тут же жалостливо протянул: – Закурить бы мне, братцы, уж и не помню, когда в последний раз табачок смолил.

– Кури, браток, – протянул цигарку коренастый боец, стоявший рядом. – Только запалил. Табачок что надо. Крепкий! До самых кишок пробирает. Затягивайся на здоровье!

– Да постой ты, – попридержал коренастого боец лет тридцати пяти с орденом Боевого Красного Знамени на порыжевшей гимнастерке. – Чего парня дедовским самосадом травить? От него даже тараканы дохнут! Ты вот лучше мой табачок попробуй… Трофейный! Дымок сладкий, будто конфету жуешь.

Солдатик робко потянулся к умело скрученной махорке.

– Погодь, лучше возьми у меня папироску, – громко произнес капитан, раскрыв дюралевый трофейный портсигар. – Это тебе не какой-то там фрицевский табак. Немцы в куреве ни хрена не смыслят! Они больше для форса курят. А нам, русским солдатам, что покрепче подавай! А потом, такого табака ты во всей дивизии не сыщешь. Знаешь, оставлял его про запас… Думаю, вот как пойдем в наступление, как вдарим фашистам под самый хвост, тогда и закурю где-нибудь в немецких окопах. Но раз такой случай, так чего жалеть!

Солдатик был неказистый, тощий, какой-то весь угловатый, смотрел на окруживших его бойцов с опаской, будто ожидал какого-то подвоха. На узких, еще не сформировавшихся юношеских плечах грубоватыми складками свисала истлевшая гимнастерка, явно с чужого плеча. Через дыры на штанинах виднелись почерневшие худые бедра. На ногах – стоптанные старые кирзачи с драными голенищами.

С первого взгляда он вызывал жалость. Именно таким достается больше всего: и нагоняй от начальства, и самая черная работа, первая пуля – тоже про них. Большинство таких недотеп погибают в первом же бою, а вот этому повезло. Оставалось удивляться милосердию судьбы, столь трепетно оберегавшей тщедушное тельце.

Тонкая ладошка бережно взяла предложенную папиросу. Красноармейцы, принимавшие участие в разговоре, одобрительно и понимающе закивали, сполна оценив щедрость ротного. Папиросы на передовой – вещица не частая и особо ценимая. Если и выпадает счастье затянуться таким табачком, так только одну на двоих. Такой удачный перекур воспринимался как праздник и напоминал о гражданской и такой далекой мирной жизни. Более привычен для солдат самосад, который в ходу от простого солдата до командира полка.

Взяв папиросу, беглец прикурил от предложенного огонька и глубоко, насколько позволяли его скукожившиеся легкие, втянул в себя горьковатый дымок.

– А хорошо, братцы! Лучшего табачка в жизни не курил.

– Тебя как звать-то? – добродушно спросил капитан Ерофеев и отцепил от ремня флягу.

– Макар.

– Хорошее имя. Русское, старинное. А родом откуда будешь?

– Из-под Могилева, – отчего-то сконфузившись, произнес паренек.

Капитан одобрительно кивнул и скупо улыбнулся:

– И город хороший. Бывал я в этом городе. В зелени весь, как сад! С этим городом у меня кое-какие воспоминания связаны. Дивчина одна в нем жила, женихался я с ней, да вот… как-то не случилось. А вот теперь даже не знаю, жива ли.

Докурив, паренек закрыл лицо руками и совершенно по-детски шмыгнул носом:

– Не смотрите… Сейчас пройдет… Столько было… Ведь живой! Сто раз могли убить. А я себя всегда невезучим считал. Ведь другие были лучше меня, удачливее, а они в земле лежат. Я сейчас… Я успокоюсь… Вы простите меня, – утер он рукавом слезы. – Тут столько горя, а я о своем.

– Глотни спиртику, успокоиться тебе надо. Он сейчас в самый раз будет, как лекарство, – посоветовал ротный. – Не боись, разбавлен как надо, не обожжет! Можно сказать, что ты второй раз родился. Не каждому так везет, паря! Такая стрельба была, в соседней дивизии слышно было!

Макар сделал два глотка и устало присел на брус:

– Крепкий… Братцы, кажись, я захмелел. Голова кругом пошла.

– Это с непривычки. Ничего, закалишься на наркомовских! – пообещал коренастый солдат.

– Может, у вас хлеб найдется? Давно ничего не ел.

– Прохоров! – строго окликнул капитан ординарца. – Что такое получается? Парня спиртом напоили, а закуски не дали! Это как же мы гостей встречаем? Как-то не по-христиански получается! Давай, принеси похлебку с хлебом и еще что-нибудь… У меня там в вещмешке еще кусок сала заныкан, тащи его сюда! Ну что ты на меня так осуждающе смотришь?

– Товарищ капитан, вы же сказали, до случая.

– Чего жмешься, Прохоров? Сейчас и есть тот самый особенный случай! К нам гость с той стороны прибежал, уцелел чудом, а ты для него кусок сала жалеешь. Ты, случайно, не хохол?

– Бабка у меня была украинкой.

– Во-во, сразу видно!

– Сейчас принесу, товарищ капитан, – сдался ординарец и тотчас скрылся в блиндаже.

Выскочил через минуту, держа в одной руке литровой котелок, до самых краев заполненный борщом, в другой – кусок хлеба с салом.

– Вот держи!

Макар ел быстро, но не жадно, уверенно справлялся с голодом, который буквально излучали его большие серые глаза. Добрался и до сала. Сначала вволю надышался его пряным перченым запахом и только потом откусил маленький кусочек, вкусно заел его черным хлебом. Откусил еще такой же небольшой кусочек и покачал головой:

– Ничего более вкусного в жизни не ел.

– Ты как у немцев-то оказался? – спросил ротный, припрятав в карман портсигар. Курить папиросу не стал. Достал расшитый бисером кисет, высыпал из него табачок на тонкую бумагу и, ловко свернув цигарку, аккуратно провел по краешку листка языком, заклеивая.

– Долгая история. В сорок втором случилось. Под Харьковом… Такое пришлось пережить, что и в аду не встретишь. Ведь мы даже повоевать толком-то не успели. Только из поезда начали выгружаться, а тут немецкие бомбардировщики налетели. Наш поезд в щепки разбомбило! Когда очнулся, вокруг меня лишь трупы да куски разорванных тел лежат. А по полю немцы цепью идут и раненых из автомата добивают. Не то куражатся, не то милосердие проявляют. Подошли ко мне, что-то стали спрашивать. А голоса я их не слышу, только в голове у меня гудит. Один из них автомат мне в грудь наставил и с улыбкой так на меня смотрит. Думал, все, конец!.. Мне эта улыбка долго потом снилась… Смотрю на него, а страха у меня никакого нет, просто подумалось, вот как оно быстро закончилось. Даже глаза закрыл… А тут меня кто-то в спину толкнул, и я едва не упал. Оглянулся, а там другой немец стоит и показывает на пленных красноармейцев, стоящих в сторонке, таких же бедолаг, как и я. Дескать, туда иди, там тебе место… – Солдатик замолчал, думая о чем-то своем.

– А что дальше было?

– Дальше был лагерь для военнопленных. Хотя и лагерем-то его особо не назовешь. Кусок земли посреди выжженного поля, огороженный колючей проволокой. Через месяц переправили в другой лагерь, но там уже были бараки, работали на карьере. Колотили какой-то белый камень, доломит, кажется… В эшелоны его загружали. Дня не проходило, чтобы кто-то не помер. Еда только утром. Да и можно ли ее пищей назвать? Так… небольшой кусок пропеченного теста.

– А как сюда-то попал?

На передовой вновь установилось безмолвье. Лишь иной раз шмякнет рассерженно в бруствер шальная пуля, прилетевшая откуда-то из вражьего далека, или где-то по соседству рванет одиночный снаряд, осыпав крошкой землю – но это даже как-то и не в счет, – и опять поют пичуги.

– Тут неподалеку каменоломни есть, – махнул Макар в сторону немецких позиций. – Руду добывают… Вот туда половину военнопленных из лагеря свезли.

– И что вы там делали? – спросил капитан.

– Разное… Одни камень рубили, а другие его на тачках к окопам свозили. Третьи под присмотром немецких инженеров позиции укрепляли.

– Все понятно. Значит, готовятся фрицы к нашему наступлению. Ты давай, доедай! Скоро тебе не до праздных разговоров будет, – произнес ротный, заметив, как по переходам, пригнув голову, к ним в сопровождении двух автоматчиков спешит капитан Романцев. – Смершевцы идут!

Капитан подошел в тот самый момент, когда Макар ложкой выскребал остатки пищи со дна котелка.

– Где ваш заговоренный перебежчик, которого немецкие пули облетают? – поинтересовался Тимофей, посмотрев на командира роты.

– Здесь я, – поднявшись, подал голос парень в истлевшей гимнастерке.

– Вот, значит, как герои выглядят, – с улыбкой оглядел его Романцев. – Везучий ты, парень… Я переговорю с ним, капитан, не возражаешь?

– Разве бы я посмел? – усмехнулся в ответ ротный.

– Преувеличиваешь, товарищ капитан, – добродушно отозвался Тимофей и уже по-деловому, дав понять, что формальности соблюдены, уточнил: – Значит, это ты такой фартовый?

– Не знаю… – неопределенно пожал плечами солдатик.

– Я вон на той высотке стоял, – кивнул Романцев в сторону разрушенных деревянных строений. – Думаю, что за стрельба там на позициях началась? Неужели немцы в наступление пошли? Глянул вниз и глазам своим не верю: по полю бежит боец! И не просто бежит, а между разрывами как заяц петляет, а еще через пулеметные очереди перепрыгивает. Осколки во все стороны летят, а ему хоть бы что! Заговоренный просто! Ты мне ответь откровенно, у тебя вместо кожи броня, что ли, какая-то?

– Ничего такого во мне нет, кожа да кости… – скупо улыбнулся Макар. Просто повезло. В другой раз может не подфартить.

– Ха-ха, парень! Ну ты даешь, уж не думаешь ли ты снова под автоматными очередями пробежать? Советую тебе не увлекаться русской рулеткой, она вредна для здоровья, – заключил капитан Романцев вполне серьезно.

– Нет… Я к тому, что в следующий раз может не повезти… Будь я в окопе или еще где… Неизвестно, где свою пулю можно подловить.

– Все это правильно, – подтвердил Тимофей. – Знал я одного писаря из штаба армии, все боялся на передовую выходить, оружие только на агитплакатах видел. Так ему однажды трофейную зажигалку подарили в виде «лимонки». Хорошая такая штука, с первого раза зажигалась, кремень хороший, и пламя высокое, ветра совершенно не боялось. А однажды в зажигалке бензин закончился, захотел он ее разобрать да бензина налить. Вот только он, дурья башка, перепутал зажигалку с боевой гранатой. Так рвануло, что мы его потом в радиусе двухсот метров собирали. Хорошо, что в одиночестве разбирал и никто больше не погиб. Еще могу припомнить один случай. Хитрец один был в нашем подразделении, все передовой боялся, так он пальцы себе отстрелил, чтобы не воевать. И что?.. Расстреляли его перед строем за членовредительство… Чего это ты, боец, вдруг пригорюнился? Ладно, напустил я на тебя страхов! У нас в военной контрразведке шутки такие специфические. Ты у командира роты спроси, он тебе подтвердит. Так, Ерофеев?

Капитан Ерофеев, приставив к глазам бинокль, пристально всматривался в немецкие позиции, затем что-то черкал в своем блокноте и старательно делал вид, что происходящий разговор его совершенно не интересует.

– Занят я, товарищ капитан, – буркнул ротный. – Перемещение у немцев какое-то непонятное, нужно его зафиксировать.

– Хорошо, отвлекать не будем, дело важное, – согласился Романцев и повернулся к перебежчику:

– Ты ведь из плена бежал?

– Да.

– Хорошо… А теперь расскажи о себе по порядку! Кто ты таков? Назови свою фамилию, имя. В какой части служил на фронте, как попал к немцам в плен. В каких лагерях побывал, чем там занимался… Меня интересует каждая мелочь.

Присев на бруствере, Тимофей подложил под планшет блокнот, вытащил острозаточенный карандаш и приготовился записывать.

– Товарищ капитан, так я уже рассказывал командиру роты, – неуверенно произнес Макар, посмотрев в сторону хмурого Ерофеева, продолжавшего очень сосредоточенно рассматривать в бинокль позиции немцев.

– Командир роты, вне всякого сомнения, важное должностное лицо, с этим никто не поспорит. Но что поделаешь, у меня имеются свои инструкции, будь они неладны! Я должен выслушать тебя и записать все твои показания. Уверен, что для меня у тебя найдутся какие-то новые подробности, которые ты позабыл рассказать товарищу капитану. Итак, начнем с твоего имени и номера полка, в котором ты служил до того, как попал в плен.

– Меня зовут Макар Григорьевич Забияка. Рядовой триста сорок четвертого полка, сто семидесятой стрелковой дивизии. Попал к немцам в плен двадцать шестого мая сорок второго года. Затем был помещен в сборный пункт под Харьковом. Затем нас переправили под Кременчуг на рудник…

Макар говорил неторопливо, осознавая, что это не просто беседа, а самый настоящий допрос, от которого зависит его дальнейшая судьба.

– Весьма интересно… Что вы там добывали? – перебил Романцев.

– Железную руду.

– Тяжелая работа, поди, насмотрелся ты на эту руду, – понимающе кивнул Тимофей. – И как она выглядит? Серого цвета, наверное, как сталь?

– Именно так, товарищ капитан, – охотно согласился перебежчик. – А еще она очень тяжелая.

– Ну, это понятно, все-таки железо, а оно легким не бывает. А как же вы выносили такую тяжесть?

– На тачках… Грузили и вывозили.

– И как долго ты работал на этих рудниках?

Командир роты неодобрительно посматривал на Романцева. Ему откровенно было жаль паренька, буквально валившегося с ног от усталости. Но всякий раз бедолага усилием воли перебарывал себя и продолжал отвечать на вопросы. Оставалось только удивляться, откуда берутся столь недюжинные силы в таком тощем теле. Ему бы поспать хотя бы часа два, отвлечься от тяжелых дум, а там и к расспросам можно приступать. Но Романцев не желал замечать усталости бойца.

Макар слегка призадумался, вспоминая, после чего уверенно произнес:

– Шесть месяцев.

– Полгода… Это большой срок для рудника. Другие и месяца на такой работе не протянут, а ты целых шесть! Повезло тебе, Макар, и здесь! Судя по твоей комплекции, не сладко тебе пришлось. Видно, характер у тебя кремень! Ты, парень, под счастливой звездой родился, где же ты силы нашел, чтобы все это вынести?

– Послушай, товарищ капитан, – перебил Тимофея Ерофеев. – Я, конечно, все понимаю, контрразведка и прочие дела, нужно бдительность проявлять, но ведь к людям тоже нужно с человеческими мерками подходить. Неужели ты не видишь, что парень едва на ногах стоит. А потом, какой из него шпион? Просто повезло парню! И на руднике, и здесь. В жизни такое случается, это война! Можешь мне поверить, с такими чудесами я едва ли не каждый день сталкиваюсь! – Сняв полевую пилотку, он показал ее Тимофею. – Вот глянь сюда, видишь, дырка? Так это она от пули. Снайпер ее вчера с моей головы сбил. А поднимись я на полвершка повыше, мы бы с тобой сейчас не разговаривали.

Романцев неодобрительно посмотрел на ротного. По долгу службы он просто обязан был заглядывать в личные дела офицеров, и часто от его мнения зависела их судьба. А с Ерофеевым особый случай – прежде он был майором и командовал батальоном. Сейчас он служил в штрафном полку командиром роты, и причин для особого внимания к его персоне было предостаточно. Две недели назад их полк был переведен из-под Витебска в Тринадцатую армию. Для такого решения у командования имелись весьма веские причины: во время запланированного отхода на запасные рубежи ассистенты потеряли Красное Знамя полка. Это был позор! В соответствии с Указом командир полка и офицерский состав подлежали военному трибуналу, а войсковое подразделение должно было быть расформировано. В результате расследования было установлено, что командир полка передал знамя двум ассистентам, чтобы они немедленно доставили его в штаб дивизии. Но при переходе бойцы попали под сильный артиллерийский обстрел: один из ассистентов был сражен осколком снаряда, а второй – тяжело ранен. Знамя было потеряно.

Ввиду того что утрата Красного Знамени произошла не вследствие малодушия личного состава, а в результате гибели и ранения ассистентов, а также учитывая обстоятельства, что в предшествующих боях полк успешно выполнял боевые задания командования, было решено перевести его в разряд штрафных. Всех офицеров, включая командира полка, понизили в звании. Каждому из них предстояло в полной мере искупить вину, чтобы вернуть полку честь и Красное Знамя.

Личному составу полка следовало помнить, что за малейшее нарушение, невзирая на звание и чины, он будет подвергнут аресту.

– Капитан, я тебя внимательно выслушал, – строго посмотрел на ротного Романцев. – Погоны тебе не жмут в плечах? А то, знаешь ли, могу посодействовать, чтобы с тебя их сняли за препятствие следствию… – И уже помягче, осознавая, что переборщил (и так ротному не просто), добавил миролюбиво: – Ты делаешь свою работу, а я свою, так что не будем мешать друг другу.

– Делай что хочешь, – в сердцах махнул Ерофеев, – а только хлопца ты зря мурыжишь!

– Какие вы здесь на передовой все тонкие натуры, как я посмотрю, – буркнул Романцев. – Значит, говоришь, что руда серого цвета, такая же, как сталь? – неожиданно жестко спросил он, и вдруг, не дожидаясь ответа, с размаху ударил перебежчика в челюсть. Охнув, тот упал на дно окопа, сильно ударившись затылком о брус. Не обращая внимания на оторопевших бойцов, Тимофей выкрикнул прямо в перекошенное от боли лицо перебежчика: – Слушай меня, фашистская гадина, ты даже железной руды никогда не видел! Не бывает она серой! Она бурая! Желтая, но не серая! Руки покажи! – Вжавшись в угол окопа, тот опасливо выставил вперед руки. – Руду, говоришь, копал? На тачке ее вывозил? Да у тебя в этом случае все руки должны быть побиты и поцарапаны, гноиться должны, от руды раны долго не заживают! Кем ты у немцев был? Говори!!! Кто тебя сюда послал, абверовский выкормыш?! Капитан Штольц? Хофмайер? А может, сам господин Гемпфрих? Ну, отвечай! – и встряхнул Романцев перебежчика за грудки с такой силой, что у того лязгнули зубы.

– Нет, не Гемпфрих, – в страхе закачал головой Макар.

– Тогда кто? Или ты хочешь, чтобы я тебя прямо здесь пристрелил? – Повернувшись к капитану, Тимофей распорядился: – Выбросите эту падаль за бруствер, чтобы здесь не смердела. Посмотрим, как тебе сейчас удастся уцелеть. – Он вытащил пистолет, добавил: – Я лично проверю, насколько ты везуч!

– Чего встали? – прикрикнул Ерофеев на оторопевших бойцов. – Приказ товарища капитана не слышали?!

Подскочившие бойцы стали заламывать Макару руки.

– Никуда не денешься, гад, – цедили они зло сквозь зубы – Мы тебя за человека приняли, а оно вон как!

– Я все скажу! – упирался Макар. – Я из абверкоманды-102.

– Где учился до этого? Как ты попал в абверкоманду-102? – продолжал напирать Романцев.

Бойцы подтащили перебежчика к брустверу, осталось только спихнуть за край.

– Я учился в Варшавской разведшколе. Начальник разведшколы – майор Марвиц.

– Отставить! – крикнул Тимофей, и бойцы неохотно отпустили предателя. – Сержант, обыскать его, – повернулся он к сопровождавшим его автоматчикам.

Сержант Сорочан закинул автомат за спину и грамотно, не пропуская ни сантиметра ткани, прощупал одежду. За голенищем отыскался нож.

– Дай глянуть, – протянул руку Романцев. – А нож-то немецкий, специальный, для диверсантов. Получается, ты этой финкой собирался тушенку открывать? Что входило в твою задачу?

– Я должен был встретиться со связником.

– Как имя связника?

– Его имя Антип, но это, скорее всего, псевдоним.

– Цель встречи?

– Он должен был свести меня с резидентом.

– Взяли его – и в штаб дивизии, – приказал автоматчикам Романцев, понимая, что сказанная информация не для чужих ушей. – Там с ним поговорим! Я задержусь еще на позициях, с бойцами потолкую.

– А ну, пошел! – слегка подтолкнул Макара в спину Сорочан.

Тот уныло зашагал по траншее. Вжикнула совсем рядышком пуля, заставив его вжать голову в плечи, отчего он сделался еще меньше ростом и стал выглядеть особенно жалким. Стоявшие поблизости бойцы брезгливо поморщились.

Капитан Ерофеев выглядел виноватым и, не глядя в лицо Тимофею, повинился:

– Ты уж не обижайся на меня, капитан. Ошибся я, кто бы мог подумать… Ведь как родного приняли! А он вон какой шкурой оказался!

– Да ты не переживай, ротный, – бодро отозвался Романцев. – Бывает! У каждого из нас своя служба. На твоем месте любой бы мог ошибиться. Я ведь с такими, как он, едва ли не каждый день имею дело.

– И все-таки должен я был распознать, человека ведь сразу видно.

– Он работал на абвер, а там умеют готовить агентов! И потом, не забывай, ему ведь немцы очень серьезно подыграли. Вся эта пальба, стрельба, разрывы, а ему все нипочем! Эти кувырки, прыжки… Так не бывает!

– А когда ты понял, что он враг?

– Сомнение появилось, когда я эти прыжки увидел, – не сразу ответил Тимофей. – По мне, если хочешь жить, замри, вройся в землю, притворись убитым, спрячься в яму, а когда все утихнет, ползи к своим… А там на рожу его взглянул, и сразу стало все понятно. Ладно, бывай, пехота! Надеюсь, что еще встретимся. Чего ты такой смурной?

– Эх, папироску жаль! Лучше бы ее в немецком окопе выкурил!