Корабельные новости

2. Любовный узел

В былые времена влюбленный моряк мог послать объекту своей привязанности кусочек рыболовной лески, свободно сплетенной в двойной узел восьмеркой – символ любви и преданности.

Если узел отсылали ему обратно в том же виде, в каком он был получен, это означало, что отношения застыли в неопределенности. Если узел возвращался туго затянутым, значит, страсть была взаимной. Но если узел оказывался «опрокинутым», это следовало понимать как совет «отчаливать».

И вот как-то на собрании появилась Петал Бэа^[7]. Стройная, с влажной кожей, горячая. Подмигнула ему. Куойлу, как и большинству крупных мужчин, нравились миниатюрные женщины. У стола с закусками они оказались рядом. Серые, близко посаженные глаза, вьющиеся волосы цвета дубовой коры. В свете флуоресцентных ламп ее кожа казалась бледной, как свечной воск. На веках тускло поблескивали тени. Розовый свитер с люрексом. Все это легкое мерцание будто окутывало ее ореолом света. Она улыбалась губами, накрашенными перламутровой помадой и смоченными сидром. Его рука метнулась к подбородку. Она выбрала печенье с глазками из цукатов и миндальным орешком вместо рта. Глядя на Куойла, откусила, печенье приобрело форму молодого месяца. Невидимая рука сплела кишки Куойла в петли и перехлесты. Из груди под рубашкой вырвался хрип.

– О чем вы думаете? – спросила она – речь у нее была стремительной – и добавила то, что добавляла всегда: – Хотите на мне жениться, правда? – Подождала остроумного ответа. Начав говорить, она изменилась, сделалась дерзкой, соблазнительной; эротическая аура окутала ее, как блестящая водяная пленка еще миг облегает тело только что вынырнувшего пловца.

– Да, – ответил он вполне серьезно.

Ей это показалось остроумным. Она рассмеялась и вложила свои пальцы с острыми ноготками в его ладонь. Пристально посмотрела ему в глаза – словно окулист, ищущий дефект. Какая-то женщина, глядя на них, скорчила гримасу.

– Идем отсюда, – шепнула девушка, – выпьем где-нибудь. Сейчас двадцать пять минут восьмого. Думаю, к десяти я тебя уже трахну, что ты об этом думаешь?

Позднее она призналась:

– Бог ты мой, такого большого я еще не видела.

Как горячий рот согревает холодную ложку, так Петал разогрела Куойла. Он шагнул из своего арендованного трейлера с кучей грязного белья и банок из-под консервированных равиоли прямо в эту мучительную любовь, сердце его осталось навек израненным иголками, вытатуировавшими на нем имя Петал Бэа.

Последовал месяц бурного счастья. А за ним – шесть изломанных лет страданий.

Петал Бэа была словно бы вся заштрихована страстными желаниями, но после замужества они не имели к Куойлу никакого отношения. Желание обернулось неприязнью, как резиновая перчатка, вывернутая наизнанку. Будь она другого пола и живи в другое время, она была бы Чингисханом. Ей бы пристали сожженные города, бредущие толпы ропщущих пленников, лошади, загнанные при объезде границ ее постоянно расширяющихся владений, но приходилось довольствоваться очень скромными триумфами, одержанными в сексуальных схватках. Вот так оно и бывает, говорила она себе. В твоем лице.

Днем она продавала охранные системы сигнализации «Нортен секьюрити», а по ночам превращалась в женщину, которую нельзя было вытащить из гостиничных номеров незнакомцев и которая была готова совокупляться даже в вонючих туалетах и кладовках со швабрами. Она шла куда угодно с кем угодно. Летала в ночные клубы за тридевять земель. Снималась в порнографических видео, надев на лицо маску, вырезанную из пакета от картофельных чипсов. Затачивала карандаш для подведения глаз кухонным ножом, после чего Куойл удивлялся: откуда на его бутерброде с сыром зеленые полосы?

Ей был ненавистен вовсе не уродливый подбородок Куойла, а его холопская робость: он словно ждал ее гнева, ждал, что она заставит его страдать. Она терпеть не могла его горячую спину, его тушу рядом в кровати. Увы, все, что было в Куойле восхитительного, оказалось неотделимым от всего остального. И это тяжелое, как у моржа, дыхание на соседней подушке. Между тем Петал оставалась любопытным уравнением, которое привлекало множество математиков.

– Прости, – пробормотал он, скользнув волосатой ногой по ее бедру. Его пальцы с робкой мольбой поползли по ее плечу. Она содрогнулась и стряхнула его руку.

– Не надо!

Она не добавила: «Жирная свинья», но он это услышал. Не было такого, чего бы ее в нем не раздражало. Она хотела, чтобы он провалился сквозь землю. И ничего не могла с этим поделать, так же как он ничего не мог поделать со своей безрассудной любовью.

У Куойла одеревенели губы, он чувствовал, будто на него туго, как на барабан лебедки, накручивается канат. Чего он ждал, решив жениться? Не такой уцененной жизни, как у его родителей, а чего-то вроде того, что происходило на заднем дворе у Партриджа: друзья, дымок над грилем, привязанность, не нуждающаяся в словах. Но этого не случилось. А случилось то, что он чувствовал себя деревом, а ее – колючей веткой, привитой к его стволу, которая гнулась при малейшем дуновении ветра и хлестала по нему, раздирая шипами израненную кору.

Все, что у него было, – это то, что он себе воображал.

Спустя четыре дня после рождения Банни в доме появилась нянька, которая тут же развалилась в кресле перед телевизором, – у миссис Мусап были такие толстые руки, что на них не налезали никакие рукава, – а Петал, напялив платье, на котором не так видны были пятна на отвисшем животе и мокнущей груди, отправилась на охоту, заложив основы определенной модели поведения. На следующий год, будучи беременной Саншайн, она кипела от злости все время, пока чуждое существо не вышло из нее.

Суета всколыхнула унылый штиль жизни Куойла. Потому что именно он нянчился с детьми, иногда ему приходилось даже брать их с собой на работу: Саншайн висела в рюкзачке у него за спиной, Банни цеплялась за его штанину, не вынимая пальца изо рта. Машина была завалена газетами, крошечными рукавичками, разорванными конвертами, детскими зубными кольцами. На заднем сиденье образовалась корка засохшей зубной пасты из раздавленного тюбика. Пустые банки из-под газировки катались по всему салону.

Куойл возвращался в свой съемный дом вечером. Изредка там оказывалась Петал; чаще всего – миссис Мусап, коротавшая сверхурочное время перед телеэкраном, загипнотизированная его электронным свечением и симуляцией жизни, курившая сигареты и на все плюющая. На полу вокруг ее ног валялись облысевшие куклы. Стопки грязной посуды кренились набок в раковине, потому что миссис Мусап заявила, что она не домработница и быть ею не собирается.

Сквозь клубки полотенец и электрических проводов – в ванную, потом – в детскую, там он опускал жалюзи, чтобы уличный свет не бил малышкам в глаза, потеплее укрывал их одеяльцами на ночь. Две колыбельки стояли впритык друг к другу, как птичьи клетки. Зевая, Куойл перемывал немного тарелок, после чего падал на застиранные серые простыни и проваливался в сон. Домашнюю работу он делал тайком, потому что, если Петал заставала его моющим пол или стирающим, она приходила в ярость: ей казалось, что он делает это нарочно, чтобы укорить ее в чем-то. Не в том, так в другом.

Однажды она позвонила Куойлу из Монтгомери, штат Алабама.

– Я сейчас в Алабаме, и никто, включая бармена, не знает, как приготовить «Алабамскую тюрьму». – Куойл слышал смех и гул разговоров, типичные для бара. – Послушай, сходи на кухню, там на крыше холодильника лежит мой «Мистер Бостон»^[8], а то у них тут есть только старое издание. Посмотри, пожалуйста, рецепт «Алабамской тюрьмы». Я подожду.

– Почему бы тебе не вернуться домой? – жалким голосом проблеял он. – Я тебе сам приготовлю.

Она не удостоила его ответом. Молчание длилось до тех пор, пока он не взял книгу и не прочел ей рецепт; воспоминание о стремительно пролетевшем месяце любви, о ее льнувшем к нему теле, о горячем шелке комбинации под его пальцами промелькнуло в его памяти, словно поспешающая за стаей птичка.

– Спасибо, – сказала она и повесила трубку.

Случались безобразные эпизоды. Иногда она притворялась, будто не узнает собственных детей.

– Что делает этот ребенок в нашей ванной? Я пошла принять душ, а там какая-то малявка сидит на горшке! Кто это, черт побери?

Телевизор весьма кстати взорвался смехом.

– Это Банни, – отвечал Куойл. – Наша дочка Банни. – Он вымучил из себя улыбку, чтобы показать: он понимает, что это шутка. Улыбнуться шутке он мог. Еще мог.

– Господи, я ее не узнала. – Она крикнула в сторону ванной: – Банни, это действительно ты?

– Да, – ответил воинственный голосок.

– Есть ведь еще одна, кажется? Ладно, я ухожу. Не ищите меня до понедельника. Как минимум.

Ей было жаль, что он так отчаянно любит ее, но что поделаешь?

– Слушай, это неправильно, – говорила она ему. – Найди себе подружку – вокруг полно женщин.

– Мне нужна только ты, – отвечал Куойл. Жалобно, умоляюще. Облизывая манжету рукава.

– Единственное, что здесь поможет, – развод, – сказала Петал. Он затаскивал ее в гнездо. Она выталкивала его наружу.

– Нет, – стонал Куойл. – Никакого развода.

– Тогда твои похороны, – сказала Петал. В воскресном макияже радужные оболочки ее глаз серебрились. Зеленая ткань пальто напоминала плющ.

Однажды вечером, лежа в постели и разгадывая кроссворд, он услышал, как в дом вошла Петал, до него донеслись голоса. Открылась и закрылась дверца холодильника, звякнула водочная бутылка, заработал телевизор, а вскоре раздался скрип-скрип-скрип раскладного дивана в гостиной и вскрик незнакомого мужчины. Броня хладнокровия, которой он защищал свой брак, была хрупкой. Даже услышав, как за мужчиной закрылась дверь и как машина отъехала от дома, он не встал – продолжал лежать на спине, и газета шелестела у него на груди при каждом вдохе, а слезы лились из глаз прямо в уши. Как может нечто, случившееся в соседней комнате, с другими людьми, причинить такую жестокую боль?

«Мужчина умирает от разбитого сердца».

Его рука нащупала банку с арахисом на полу возле кровати.

Утром она посмотрела на него, но он ничего не сказал – только топтался по кухне с кувшином сока. Потом сел за стол, чашка дрожала у него в руке. В уголках губ белела соль от арахиса. Ее стул скрипнул. Он ощутил запах ее влажных волос, и к глазам снова подступили слезы. «Купается в своем несчастье, – подумала она. – Только посмотрите на эти глаза».

– Ради бога, стань ты наконец взрослым мужчиной, – сказала Петал, поставила свой кофе на стол и хлопнула дверью.

Куойл считал, что страдать надо молча, и не понимал, что это ее только еще больше бесит. Он изо всех сил старался задушить собственные чувства, вести себя кротко. Испытание любви. Чем сильнее боль, тем надежней доказательство. Если он сможет выдержать это сейчас – если только сможет, – в конце концов все будет хорошо. Конечно же, все будет хорошо.

Но обстоятельства сомкнулись вокруг него, как шесть граней металлического куба.

3. Висельный узел

Висельный узел крепко держит витки… Сначала его вяжут свободно, потом затягивают плотно.

Книга узлов Эшли

Настал год, когда эта жизнь наконец оборвалась. Голоса в телефонной трубке, лязг сминающегося металла, пламя.

Началось с его родителей. Сначала отцу поставили диагноз – рак печени, в которой начался неостановимый рост смертоносных клеток. Спустя месяц в голове матери, словно репей, застряла опухоль, от которой мысли ее съехали набекрень. Отец винил электростанцию. В двухстах ярдах от их дома, отходя от северных вышек, гудели провода, толстые, словно угри.

Родители выпрашивали у подмигивавших врачей рецепты на барбитураты и запасались ими. Когда они накопили достаточное количество препаратов, мать под диктовку отца напечатала предсмертное письмо, в котором они заявляли, что это их личный свободный выбор – уйти из жизни. Формулировки были позаимствованы из информационного бюллетеня Общества достойного ухода. В качестве способа погребения они назвали кремацию с развеянием праха.

Была весна. Пропитанная влагой почва, запах земли. Ветер хлестал по ветвям, высекая из них аромат готовой народиться зелени, словно кремень – искру из огнива. Вдоль канав – мать-и-мачеха, отважные клювики тюльпанов, пробивающиеся в саду. Косой дождь. Стрелки часов, поспешающие к прозрачным вечерам. Рябь, пробегающая по небу, как карты в тасующей их белой, словно мел, руке.

Отец выключил бойлер. Мама полила цветы в горшках. Они проглотили накопленные капсулы, запив травяным чаем «Спокойная ночь».

Последним вялым усилием отец позвонил в газету и оставил на автоответчике сообщение для Куойла: «Это твой отец. Звоню тебе, у Дики там, где он сейчас, нет телефона. Что ж, пора нам с твоей матерью на покой. Мы решили уйти. Наше заявление, распоряжения хозяину похоронного бюро насчет кремации и всего остального – на обеденном столе. Придется тебе самому устраивать свою жизнь, как мне пришлось устраивать свою в этом суровом мире с тех самых пор, как мы приехали в эту страну. Мне никогда никто ничего не давал. Другие на моем месте сдались бы и превратились в бродяг. Но я не таков. Я работал до седьмого пота, был подмастерьем у каменщика, таскал тележки с песком, отказывал себе во всем, чтобы дать вам с братом шанс в этой жизни, хотя не больно-то вы им воспользовались. Жизнь у меня была не сахар. Свяжись с Дики и моей сестрой Агнис Хэмм, передай им все это. Адрес Агнис – в столовой на столе. Где остальные родственники, я не знаю. Они не были…» Раздался сигнал. Время, отведенное для сообщения, вышло.

На самом деле у брата, духовного служителя Церкви личного магнетизма, телефон был, и Куойл знал номер. Он почувствовал, как его внутренности свились в клубок, когда услышал в трубке ненавистный голос. Гнусавые носовые звуки, аденоидные хрипы. Брат заявил, что не ходит на панихиды по аутсайдерам.

– Я не верю в эти дурацкие предрассудки, – сказал он. – Всякие там похороны. Мы у себя в ЦЛМ устраиваем в этих случаях вечеринки с коктейлями. А кроме того, где ты собираешься найти священника, который согласится отпевать самоубийц?

– Преподобный Стейн является, как и они, членом Общества достойного ухода. Ты должен прийти. По крайней мере помоги мне расчистить подвал. Там после отца осталось тонны четыре старых журналов. Послушай, сын должен присутствовать при том, как его родителей выносят из дома. – Куойл почти всхлипывал.

– Эй, жиртрест, они нам что-нибудь оставили?

Куойл понимал, что он имеет в виду.

– Нет. Ипотечный кредит сожрал все сбережения. Думаю, в этом главная причина того, что они сделали. То есть я понимаю: они верили в достойную смерть и все такое, но ведь они истратили все, что было. Сеть гастрономов обанкротилась, и пенсию отцу платить перестали. Если бы они остались жить, им бы пришлось искать работу – продавцами в «Севен-Илевен» или еще где-нибудь. Я думал, что мать тоже получала пенсию, но оказалось, что это не так.

– Ты шутишь? Должно быть, ты тупее, чем я думал. Слушай, говнюк, если там что-то будет, пришли мне мою долю. Адрес ты знаешь. – И повесил трубку.

Куойл прикрыл подбородок рукой.

Агнис Хэмм, сестра отца, тоже не приехала на прощальную церемонию. Прислала Куойлу записку на голубой бумаге, с именем и адресом, тисненными специальным почтовым штемпелем.

«Не смогу приехать на службу. Но приеду в следующем месяце, числа двенадцатого. Заберу прах твоего отца, сделаю, как он завещал, познакомлюсь с тобой и твоей семьей. Тогда и поговорим.

Твоя любящая тетя,

Агнис Хэмм».

Но к тетушкиному приезду у осиротевшего Куойла снова сменился семейный статус, на этот раз он из рогоносца превратился в брошенного мужа, а потом во вдовца.

– Пет, мне нужно с тобой поговорить, – взмолился он слезливым голосом.

Он знал о ее последнем ухажере – безработном агенте по продаже недвижимости, который наклеивал на бампер своей машины мистические символы и верил в газетные гороскопы. Она жила с ним, а домой являлась взять кое-что из одежды лишь изредка, а то и реже. Куойл мямлил какие-то открыточные сентиментальности. Она отворачивалась от него, глядя на собственное отражение в спальном зеркале.

– Не называй меня Пет^[9]. Петал^[10] – и без того достаточно дурацкое имя. Меня следовало назвать Айрон^[11] или Спайк^[12].

– Железная Медведица? – Он обнажил зубы в улыбке. Точнее, в оскале.

– Не сюсюкай, Куойл. Не делай вид, что все прекрасно и забавно. Просто оставь меня в покое. – Отвернулась от него, через руку переброшены какие-то платья, обнажившиеся вешалки стали похожи на высохшие гусиные головы на длинных шеях. – Послушай, это была шутка. Я ни за кого не хотела выходить замуж. И матерью я ни для кого становиться не хотела. Все это было ошибкой, я серьезно.

Однажды она исчезла. На работе в «Нортен секьюрити» тоже не объявлялась. Куойлу позвонил управляющий – Рики как-там-его.

– Видите ли, я весьма озабочен. Петал бы не «исчезла», как вы выражаетесь, ничего мне не сказав.

По его тону Куойл догадался, что Петал с ним спала. И посеяла в нем глупые надежды.

Через несколько дней после этого разговора Эд Панч, проходя мимо Куойла, кивнул ему в сторону своего кабинета. Именно так это всегда и бывало.

– Вынужден отпустить тебя, – сказал он, излучая глазами желтый свет и облизывая губы.

Взгляд Куойла привычно переполз на гравюру. Теперь он смог разобрать подпись под волосатой шеей: Хорас Грили.

– Опять спад. Не знаю, сколько еще сможет продержаться газета. Нужно сокращаться. Боюсь, на этот раз шанс взять тебя обратно невелик.

В половине седьмого он открыл дверь своей кухни. Миссис Мусап сидела за столом и что-то писала на обороте конверта. Испещренные пигментными пятнами руки были толщиной с бедро.

– А, вот и вы! – воскликнула она. – Я надеялась, что вы придете и мне не нужно будет все это писать. Рука уже устала. У меня сегодня сеанс в клинике иглоукалывания. Действительно помогает. Так, первое: миз Бэа сказала, что вы заплатите мне мою зарплату. Она задолжала мне за семь недель, это выходит три тысячи восемьдесят долларов. Буду благодарна, если вы дадите мне чек прямо сейчас. Я же, как и все, должна оплачивать счета.

– Она звонила? – спросил Куойл. – Сказала, когда вернется? Ее начальник интересуется.

Из соседней комнаты доносился звук работающего телевизора: нарастающий шорох маракас, «хихиканье» бонго^[13].

– Не звонила. Примчалась сюда часа два тому назад, упаковала всю свою одежду, велела мне кучу всего вам передать, забрала детей и отчалила с этим типом в его красном «Гео». Ну, вы знаете, кого я имею в виду. Тот самый. Сказала, что переезжает с ним во Флориду и что пришлет вам по почте какие-то бумаги. Что увольняется с работы. И была такова. Позвонила своему начальнику и сказала: «Рики, я увольняюсь». Я стояла на этом самом месте, когда она это сказала. А мне пообещала, что вы выпишете чек сразу же.

– Ничего не понимаю, – ответил Куойл. Рот у него был набит холодным хот-догом. – Она забрала детей? Она бы никогда не взяла их с собой.

«Сбежавшая мать похитила детей», – мелькнуло у него в голове.

– Хотите верьте, хотите нет, мистер Куойл, но она их забрала. Может, я ошибаюсь, но вроде бы последнее, что она сказала, это что они собираются оставить девочек у кого-то в Коннектикуте. Дети очень обрадовались, что поедут в этой маленькой машинке. Вы же знаете, их так редко куда-нибудь возят. А им до смерти хочется поразвлечься. Но что она сказала совершенно точно, так это насчет чека. Моего чека.

Мощные руки скрылись в рукавах просторного кроя «летучая мышь» ее твидового пальто с красной и золотой искрой.

– Миссис Мусап, на моем текущем счету – двенадцать долларов. Час тому назад меня уволили. Предполагалось, что жалованье вам будет платить Петал. Если вы серьезно насчет трех тысяч восьмидесяти долларов, мне придется продать наши компакт-диски. Я могу сделать это только завтра. Но вы не волнуйтесь, свои деньги вы получите. – Все это время он продолжал жевать засохшие хот-доги. Ну, и что дальше?

– Вот-вот, она все время говорила то же самое, – сказала миссис Мусап с горечью. – Поэтому-то я так и волнуюсь. Какая радость работать без денег?

Куойл кивнул. Позднее, когда она ушла, он позвонил в полицию.

– Это моя жена. Я хочу вернуть своих детей, – сказал он механическому голосу. – Своих дочерей, Банни и Саншайн Куойл. Банни шесть лет, Саншайн – четыре с половиной.

Да, они были его девочками: рыжие волосы, веснушки – как мелкая солома на мокрой собачьей шерсти. Младенческая красота Саншайн – в ее спутанных оранжевых кудряшках. Банни невзрачная. Но очень умненькая. Такие же, как у Куойла, бесцветные глаза под рыжими бровями, левая искривлена и перечеркнута шрамом, оставшимся от падения с магазинной тележки. Вьющиеся волосы коротко острижены. Обе девочки широкие в кости.

– Они похожи на предметы мебели, сколоченные из упаковочной тары, – острила Петал.

Директриса детского сада сочла их не поддающимися воспитанию нарушительницами порядка и исключила сначала Банни, потом Саншайн. За то, что они щипались, толкались, вопили и все время чего-то требовали. Миссис Мусап считала их негодницами, которые вечно ныли, что хотят есть, и не давали ей смотреть любимые телепередачи.

Но с того первого мига, когда Петал объявила, что беременна, швырнула на пол сумочку – словно кинжал всадила, – запустила в Куойла туфлями и сказала, что сделает аборт, Куойл любил – сначала Банни, потом Саншайн, любил со страхом, что, появившись на свет, они проведут с ним лишь время, словно бы данное взаймы, и однажды случится нечто ужасное, что разлучит их с ним. Но ему и в голову не приходило, что это будет Петал. Он думал, что хуже того, что она уже сделала ему, быть не может.

Тетушка в черно-белом клетчатом брючном костюме сидела на диване, слушая задыхающиеся всхлипы Куойла. Она заварила чай в чайнике, которым никто никогда не пользовался. Женщина с прямой, негнущейся спиной и огненными волосами, заштрихованными сединой. Ее профиль напоминал мишень в тире. Крупная родинка цвета буйволиной кожи на шее. Взболтав чай в чайнике, она разлила его по чашкам, тонкой струйкой добавила молоко. Ее пальто, перекинутое через подлокотник дивана, напоминало сомелье, в наклоне демонстрирующего посетителю этикетку на бутылке.

– Выпей. Чай очень полезен, он бодрит. Это правда. – У нее был мелодичный голос с приятным легким присвистом – словно звук, влетающий в приоткрытое окно автомобиля на полном ходу. А тело словно бы состояло из фрагментов, как манекен для одежды.

– На самом деле я толком так о ней ничего и не узнал, – говорил Куойл, – кроме того, что ею двигали какие-то страшные силы. Ей необходимо было жить своей жизнью, по-своему. Она говорила мне это миллион раз.

В неопрятной комнате было полно отражающих поверхностей, обличавших его: чайник, фотографии, его обручальное кольцо, журнальные обложки, ложка, экран телевизора.

– Выпей чаю.

– Кое-кому, вероятно, казалось, что она испорченная, но я считаю, что у нее была неуемная жажда любви. Я думаю, она просто никак не могла насытиться. Вот почему она вела себя так, как вела. В глубине души она и сама не была о себе хорошего мнения. Просто то, что она делала, на какое-то время утоляло ее страсть. Меня ей было недостаточно.

«Интересно, сам-то он верит в эту чушь?» – думала тетушка. Она догадывалась, что эта жаждущая любви Петал была выдумкой Куойла. Ей достаточно было одного взгляда в эти ледяные глаза, вызывающе соблазнительную позу, в которой Петал была запечатлена на фотографии, на сентиментально-глупую розу в вазочке с водой, которую Куойл поставил рядом, чтобы понять, что эта женщина была сукой, на которой пробы негде ставить.

Куойл задохнулся, прижав трубку к уху, чувство утраты хлынуло в него, как морская вода в пробоину корабля. Ему сообщили, что «Гео» сорвался с дороги на вираже, скатился по насыпи, усеянной местными дикими цветами, и загорелся. Дым валил из груди торговца недвижимостью, у Петал сгорели все волосы и была сломана шея.

Из машины вылетели и рассеялись вдоль шоссе газетные вырезки с сообщениями о яйце-мутанте в Техасе, о грибах, похожих на Яшу Хейфеца, о репе, огромной, как тыква, и репе, мелкой, как редиска.

Разбирая обгоревшие астрологические журналы и предметы одежды, полиция обнаружила сумочку Петал с более чем девятью тысячами долларов наличными и ее органайзер с записью о встрече с неким Брюсом Каддом утром накануне аварии. В Бэкон-Фоллс, штат Коннектикут. Там же нашлась расписка на семь тысяч долларов «за личные услуги». В полиции сказали: похоже, она продала детей этому Брюсу Кадду.

Сидя у себя в гостиной, рыдая, Куойл сквозь красные пальцы причитал, что все простит Петал, если дети окажутся живыми и невредимыми.

«Интересно, почему мы плачем, когда горюем? – думала тетушка. – Собаки, олени, птицы страдают молча и с сухими глазами. Немые страдания животных. Вероятно, такова их техника выживания».

– У тебя доброе сердце, – сказала она. – Другой на твоем месте проклял бы ее искалеченное тело за то, что она продала детей.

Молоко вот-вот скиснет. В сахарнице – десять комков от мокрых кофейных ложек.

– Никогда не поверю, что… что она их продала. Никогда, – рыдал Куойл. Он бедром толкнул стол. Диван заскрипел.

– Может, и не продала. Кто знает? – примирительно сказала тетушка. – Да, у тебя доброе сердце. Оно тебе досталось от Сайана Куойла. Твоего несчастного деда. Я его не знала. Он умер до моего рождения. Но я видела много его фотографий. Он носил на шее зуб мертвеца. Чтобы отпугивать зубную боль. Тогда в это верили. Так вот, говорят, что он был очень добросердечным. Смеялся и пел. И каждый мог в шутку обвести его вокруг пальца.

– Похоже, он был простаком, – всхлипнул Куойл, уткнувшись в чашку с чаем.

– Если так, то я впервые об этом слышу. Говорят, уходя под лед, он крикнул: «Увидимся на небесах!»

– Я слышал эту историю, – сказал Куойл; слюна у него во рту была соленой, нос распух. – Он был тогда совсем еще мальчишкой.

– Двенадцать лет. На тюленей охотился. Он добывал бельков не меньше, чем любой тамошний охотник, пока у него не случился очередной припадок и он не упал под лед. Это было в тысяча девятьсот двадцать седьмом.

– Папа иногда нам о нем рассказывал. Но ему не могло быть двенадцать. Никогда не слышал, что ему было всего двенадцать. Если он утонул в двенадцать лет, он не мог стать моим дедушкой.

– О, ты не знаешь ньюфаундлендцев! Хоть ему и было двенадцать, он успел стать отцом твоего отца. Но не моего. Моя мать Эдди – твоя бабушка – была сестрой Сайана, а после того как юный Сайан утонул, она вышла за другого брата, Турви. А потом, когда и тот утонул, – за Коки Хэмма, вот он-то и стал моим отцом. Там, на мысе Куойлов, она прожила много лет, там и я родилась, а потом мы переехали в Кошачью лапу. Когда мы туда перебрались в тысяча девятьсот сорок шестом году, после того как мой отец погиб…

– Утонул, – подсказал Куойл. Он невольно прислушивался к ее рассказу, сморкаясь в бумажные салфетки. Потом складывал их и пристраивал на край блюдца.

– Нет. Его убили. Тогда-то мы и переехали в эту вонючую бухту Кошачья лапа, где местные обращались с нами, как с грязью. Там была жуткая девчонка, с лиловой паршой на лбу. Она бросалась камнями. А потом мы уехали в Штаты. – Она пропела: «Горюет Новая земля по душам, бросившим ее». – Вот и все, что я помню из этой песенки.

Куойлу была ненавистна мысль, что его дедушкой был кровосмеситель, припадочный ребенок – убийца тюленей, но у него не было выбора. Тайны неведомой ему семьи.

Когда ворвалась полиция, фотограф в перепачканных плотно облегающих трусах гавкал что-то в телефон. Голые дочери Куойла, разбрызгав по кухонному полу моющее средство для посуды, катались на нем.

– Скорее всего, они не подвергались сексуальному насилию, мистер Куойл, – сказал голос в телефоне. Куойл не мог определить, был это женский или мужской голос. – Видеокамера там имелась. И по всему дому валялись пустые видеокассеты, но то ли камеру заклинило, то ли что-то еще. Когда вошла полиция, он звонил в магазин, где купил ее, и орал на служащего. Детей осмотрел педиатр – специалист по детям, подвергшимся насилию. Она говорит, что признаков физического воздействия на них нет, если не считать того, что их раздели и обстригли ногти на руках и ногах. Но у этого типа явно что-то было на уме.

Куойл не мог произнести ни слова.

– Дети находятся под присмотром миссис Бейли в офисе социальной службы, – продолжал бесполый голос. – Вы знаете, где это?

Саншайн, вся перемазанная шоколадом, крутила ручку, приводившую в действие систему пластмассовых сцеплений. Банни спала в кресле с закатившимися под лиловые веки глазами. Он перенес их в машину, прижимая к себе горячими руками и бормоча, что любит их.

– Девочки похожи на Фини и Фанни в детстве, на моих младших сестер, – сказала тетушка, утвердительно кивая. – Выглядят точно как они. Фини теперь живет в Новой Зеландии, она морской биолог, знает все об акулах. Этой весной сломала бедро. Фанни – в Саудовской Аравии. Замужем за сокольничим. Вынуждена закрывать лицо черной тряпкой. Идите сюда, девочки, обнимите покрепче свою тетю.

Но дети кинулись к Куойлу, вцепились в него, как выпавший из окна цепляется за карниз, как поток электрических частиц замыкает разрыв в цепи. От них пахло моющим средством «Сьерра фри» с ароматом календулы и мяты. Тетушка наблюдала за ними с необъяснимым видом. Возможно, он означал мечтательность.

Куойл, пребывая в тисках тревоги, видел сейчас перед собой стойкую пожилую женщину. Свою единственную родственницу женского пола.

– Останься с нами, – сказал он. – Я не знаю, что делать.

Он ожидал, что тетушка отрицательно покачает головой и скажет – нет, ей нужно возвращаться, она может задержаться не дольше чем на минуту.

Но она кивнула.

– На несколько дней. Чтобы наладить ваш быт, – сказала она и потерла руки, словно официант только что поставил перед ней тарелку с деликатесом. – На все это можно посмотреть и с другой стороны, – добавила она. – У тебя появился шанс начать все сначала. На новом месте, среди новых людей, с новыми перспективами. С чистого листа. Понимаешь, ты можешь стать кем захочешь, если начнешь жизнь сначала. В некотором роде именно это делаю сейчас и я.

Она о чем-то задумалась, потом спросила:

– Хочешь познакомиться кое с кем? Уоррен сидит там, в машине, и грезит о былых подвигах.

Куойл представил себе дряхлого мужа тетушки, но Уоррен оказалась собакой с черными веками и обвисшей мордой. Когда тетушка открыла заднюю дверцу, та зарычала.

– Не бойся, – успокоила его тетушка. – Уоррен больше никогда никого не покусает. Два года назад ей вырвали все зубы.