Сапожок Принцессы

Глава XI
Бал у лорда Гренвиля

Исторический бал, который давал государственный секретарь иностранных дел лорд Гренвиль, явился наиболее блистательным событием года. Несмотря на то, что осенний сезон был только в самом начале, каждый, кто хотя бы что-нибудь из себя представлял, стремился непременно оказаться в этот день в Лондоне, чтобы блеснуть на балу с возможной для себя выгодой.

Его королевское высочество принц Уэльский обещал присутствовать. Он собирался приехать прямо из театра. А сам лорд Гренвиль, прослушав первые два акта «Орфея», стал готовиться к встрече гостей. В десять часов, необычно позднее для тех дней время, парадные залы министерства иностранных дел, изысканно украшенные экзотическими цветами и пальмами, были переполнены. Нежные звуки менуэта мягко аккомпанировали веселой болтовне и радостному смеху многочисленной компании.

Хозяин стоял в маленькой прихожей, завершающей парадную лестницу. Утонченные мужчины, прекрасные женщины, знаменитости из всех европейских стран проходили мимо него, обмениваясь учтивыми, по экстравагантной моде того времени, поклонами и реверансами, после чего, смеясь и болтая, рассыпались по бальным или приемным залам и комнатам для игры в карты.

Сбоку от лорда Гренвиля, облокотясь на консольный столик, в безупречном черном костюме стоял Шовелен, спокойно посматривая на текущий мимо поток бриллиантов. Он видел, что сэр Перси и леди Блейкни еще не прибыли, и его проницательные водянистые глазки впивались в каждого вновь прибывшего.

Он стоял несколько обособленно, поскольку послу республиканского правительства Франции трудно было рассчитывать в Англии на популярность, особенно после того, как через Канал стали просачиваться слухи о кошмарной сентябрьской резне.

Как лицо официальное, он был принят английскими коллегами вполне учтиво; мистер Питт пожал ему руку, а лорд Гренвиль беседовал с ним более одного раза. Однако узкие круги лондонского общества игнорировали его; женщины открыто поворачивались к нему спиной, мужчины, не занимавшие ответственных официальных постов, отказывались подать руку.

Но Шовелен был не из тех, кто беспокоится по поводу всех этих «общественных нежностей», как он их классифицировал в своей дипломатической практике. Он был слепо предан революционному делу, разоблачал всяческие социальные неравенства, горел любовью к своей стране – три страсти делали его совершенно индифферентным к брани, которая ему выпадала в туманной, благопристойной, старомодной Англии.

А кроме того, Шовелен лелеял заветную мечту. Он был твердо уверен в том, что французские аристократы – злейшие враги Франции, и потому жаждал полного их истребления. Во времена господства Королевы Террора он пропагандировал страшный афоризм: поскольку головы их все равно пусты, лучше всего отсечь их одним ударом гильотины. Поэтому он смотрел на всех французских аристократов, которым удалось спастись, как на воров, непозволительно обкрадывающих гильотину. Да еще эти роялисты-эмигранты – едва только выберутся из страны, как сразу стараются возбудить негодование против Франции. В Англии, в Бельгии, в Голландии раскрывались бесконечные заговоры с целью поднять войска и послать их на революционный Париж, чтобы освободить короля Людовика и перевешать всех кровожадных вождей чудовищной республики.

Так что нет ничего удивительного в том, что таинственная и романтическая персона Сапожок Принцессы стала предметом острой ненависти Шовелена. Этот мифический предводитель и небольшая группа дерзких молодцов под его командой, хорошо обеспеченных деньгами, вооруженные беспредельной дерзостью и хитроумной ловкостью, весьма преуспевали в спасении сотен французских аристократов. Девять из каждого десятка эмигрантов, обласканных при английском дворе, спасением были обязаны этому человеку и его лиге.

Шовелен поклялся своим друзьям в Париже, что непременно узнает подлинное имя вездесущего англичанина и доставит его во Францию, а затем… Он испустил глубокий вздох удовлетворения при одной мысли о том, что увидит, как эта загадочная голова падает от ножа гильотины ничуть не хуже, чем головы других.

Вдруг на роскошной лестнице произошло некоторое смятение, все разговоры на мгновение прекратились, и снаружи раздался голос мажордома.

– Его королевское высочество принц Уэльский со свитой! Сэр Перси Блейкни! Леди Блейкни!

Лорд Гренвиль быстро направился к дверям встречать высоких гостей.

Принц Уэльский, одетый в роскошный придворный костюм из бархата цвета лососины, богато украшенный золотом, вошел под руку с Маргаритой Блейкни. Слева шествовал сэр Перси в грандиозном переливающемся при свете костюме кремового цвета из лучшего атласа, пошитого в необычном стиле, с великолепными ненапудренными волосами, с бесценными кружевами на шее и на запястьях и с шапо-бра под мышкой.

После нескольких ритуальных слов приветствия лорд Гренвиль сказал своему королевскому гостю:

– Разрешит ли ваше высочество представить месье Шовелена, доверенного представителя французского правительства?

Шовелен подошел поближе. Он очень низко поклонился, в то время как принц ответил на это лишь коротким кивком головы.

– Месье, – холодно произнес его королевское высочество, – мы попытаемся забыть то правительство, которое вас послало, и видеть в вас лишь нашего гостя, простого джентльмена из Франции. И только тогда мы приветствуем вас, месье.

– Монсеньор, – сказал Шовелен, кланяясь еще раз. – Мадам, – добавил он с церемонным поклоном Маргарите.

– А, мой милый Шовелен, – сказала она с безучастным весельем, протягивая ему свою маленькую ручку. – Месье и я – старые друзья, ваше высочество.

– О, тогда, – уже более вежливо сказал принц, – мы приветствуем вас вдвойне, месье.

– Есть еще кое-кто, кого я обещал представить вашему королевскому высочеству, – прервал их лорд Гренвиль.

– Ах, но кто это? – спросил принц.

– Графиня де Турней де Бассерив с семьей, они только что прибыли из Франции.

– Ради всего святого! Да они просто счастливчики. Лорд Гренвиль повернулся, отыскивая глазами графиню, которая в это время сидела в другом конце зала.

– Помилуй Бог, – шепнул его королевское высочество Маргарите, как только увидел эту холодную фигуру старой леди. – Помилуй Бог, она очень добродетельна и очень печальна на вид.

– Видите ли, ваше королевское высочество, – с улыбкой ответила Маргарита. – Добродетель – как благоухающий цветок: он более ароматен, когда сломлен.

– Добродетель, увы, – вздохнул принц, – вещь, которая меньше всего подходит вашему прекрасному полу, мадам.

– Госпожа графиня де Турней де Бассерив, – сказал лорд Гренвиль, представляя даму.

– Очень рад, мадам. Мой отец, король, всегда рад приветствовать тех из ваших соотечественников, кого Франция отринула от своих берегов.

– Ваше королевское высочество всегда так учтивы, – ответила графиня задумчиво. Затем, представляя свою дочь, покорно стоящую рядом, сказала: – Моя дочь Сюзанна, монсеньор.

– А, прелестно, прелестно, – ответил принц. – Теперь позвольте, графиня, представить вам леди Блейкни, которая делает нам честь своей дружбой Вам и ей, клянусь, есть много что сказать друг другу. Каждого соотечественника леди Блейкни ради нее мы приветствуем вдвойне… Ее друзья – наши друзья… Ее враги – враги Англии.

После этого изящного спича голубые глаза Маргариты весело заблестели. Графиня де Турней, так чудовищно оскорбившая ее недавно, получила публичный урок, и это не могло не доставить радости Маргарите. Однако графиня, для которой почтение к королевскому достоинству было почти религией, слишком хорошо была вышколена придворным этикетом, чтобы выказать хотя бы тень замешательства. В результате обе дамы обменялись грациозными реверансами.

– Его королевское высочество всегда очень учтив, мадам, – скромно сказала Маргарита, в то время как в глазах ее светилось злорадство. – Впрочем, здесь нет необходимости в его благожелательном посредничестве… Ваше дружеское расположение во время нашей последней встречи навсегда запомнится мне своей теплотой.

– Мы – бедные изгнанники, мадам, – ответила равнодушно графиня, – доказываем Англии нашу благодарность послушанием воле монсеньора.

– Мадам, – сказала Маргарита с новым церемонным реверансом.

– Мадам, – отпарировала графиня столь же достойно.

Тем временем принц сделал несколько любезных комплиментов виконту.

– Рад познакомиться с вами, месье виконт. Я хорошо знал вашего отца, когда он был послом в Лондоне.

– Ах, монсеньор, – ответил виконт, – я тогда был еще совсем мальчиком… А теперь я обязан чести видеть вас нашему покровителю – Сапожку Принцессы.

– Тс-с, – остановил его принц, заметив стоящего неподалеку Шовелена, с саркастической улыбкой на тонких губах поглядывающего на Маргариту и графиню.

– Что вы, монсеньор, – сказал тот в свою очередь, отвечая на выпад принца. – Прошу вас, не мешайте юноше изливать свою благодарность; имя упомянутого им красного цветка хорошо известно и мне, и Франции.

Принц несколько мгновений пристально смотрел на него.

– В таком случае, месье, – сказал он, – может быть, вы знаете о нашем национальном герое даже больше, чем мы… Возможно, вы даже знаете, кто он… Посмотрите! – добавил он, указывая на гостей, находящихся в комнате. – Дамы повиснут у вас на шее, и вы окажетесь самым популярным человеком у прекрасного пола, если сможете удовлетворить их любопытство.

– Ах, монсеньор, – сказал Шовелен многозначительно. – Во Франции говорят, что ваше высочество сами могли бы дать, если бы захотели, исчерпывающую информацию об этом загадочном придорожном цветке.

Говоря это, он бросал короткие проницательные взгляды на Маргариту. Но на ее лице не отразилось никаких эмоций, и она выдержала его взгляд совершенно спокойно.

– Нет, сударь, – ответил принц, – уста мои запечатаны… Члены лиги так ревностно берегут своего шефа, что его горячим поклонникам приходится обожать тень. У нас в Англии, месье, – добавил он с великолепным шиком и величием, – при одном только упоминании имени Сапожка Принцессы щеки всех загораются ярким румянцем. Никто, за исключением верных лейтенантов, не видел его. Мы не знаем – высокий он или нет, темный или светлый, красавец или урод. Мы знаем только, что он – самый смелый джентльмен в мире, и не без гордости сознаем, месье, что он англичанин.

– Ах, месье Шовелен, – вставила Маргарита, вызывающе глядя в бесстрастное лицо сфинкса. – Его королевское высочество должен добавить, что мы, дамы, воспринимаем его как героя древности… Мы обожаем его… Мы носим его знак… Мы беспокоимся за него, когда он в опасности, и радуемся вместе с ним в час его торжества.

Шовелену ничего более не оставалось, как изящно поклониться и принцу, и Маргарите. Он понял, что оба говорили намеренно, выражая этим – каждый по-своему – презрение или браваду. Баловень удовольствий, праздный принц не представлял для дипломата загадки; а красивая женщина, носившая в золотистых волосах веточку красных рубиновых и бриллиантовых цветочков, была у него в руках. Он мог позволить себе молчать и ожидать дальнейших событий.

Натянутый и глуповатый смех неожиданно прервал наступившую тишину.

– А нам, бедным мужьям, – донеслось манерное растянутое замечание великолепного сэра Перси, – нам остается только молча стоять рядом, глядя, как наши жены обожают эту проклятую тень!

Все засмеялись, и принц громче всех. Возникшее было напряжение разрядилось, снова все весело заболтали, и праздничная толпа, смешавшись, хлынула в залы.

Глава XII
Записка

Состояние Маргариты было мучительным. Несмотря на то, что она болтала и смеялась, что она была в центре внимания более, чем любая другая дама на этом балу, Маргарита чувствовала себя осужденной на казнь, последний день живущей на этой земле.

Нервы ее были в постоянном напряжении, усилившемся стократно в тот небольшой промежуток между оперой и балом, который она провела наедине с мужем. Маленький луч надежды на то, что она сможет найти в этом добродушном ленивом увальне ценного советчика и друга, растаял столь же быстро, как и возник, когда они остались одни. Чувство, подобное добродушному презрению, которое испытывают обычно к животному или к верному слуге, заставило ее отвернуться от человека, который должен был стать ее моральной поддержкой в страшном испытании, выпавшем на ее долю. Он должен был стать холодным рассудком, столь необходимым в то время, как ее женское сердце разрывалось на части. То она думала о брате, находившемся теперь далеко и в смертельной опасности, то о том ужасе, на который толкал ее Шовелен в обмен на спасение Армана.

Вот он стоит, этот холодный рассудок, эта моральная поддержка, окруженный толпой бездарных, пустоголовых фатов, передающих из уст в уста, с понимающими улыбками, корявый куплет, который он только что выдал.

Повсюду царил абсурд; глупая болтовня окружала несчастную женщину, казалось, люди уже не знают, о чем говорить, – даже принц со смехом спросил ее, оценила ли она последние поэтические потуги своего мужа.

– Написано при завязывании галстука! – объявил сэр Перси своим обожателям, толпой стоявшим вокруг него:

 
Сами ищем там и тут,
И французы не найдут
То ли дьявол, то ли Бог
Чертов этот Сапожок!
 

Bon mot^[9] сэра Перси полетела по комнатам. Принц был очарован. Он поклялся жизнью, что без Блейкни мир выглядел бы высохшей пустыней. После чего, взяв под руку, увлек его в другую комнату, обрекая на затяжную игру в кости.

Сэр Перси, чьи наивысшие интересы при посещении людных мест большей частью концентрировались около карточных столов, обычно позволял жене танцевать, флиртовать, радоваться или печалиться, сколько ей будет угодно; так было и сейчас: выдав свою bon mot, он оставил Маргариту в толпе старых и молодых поклонников, очевидно, всем своим видом пытаясь ей доказать, что все его большое и ленивое существо не имеет достаточного количества мозгов для появления мысли о возможности каких-либо «матримониальных» поползновений со стороны «умнейшей женщины Европы».

Тем не менее ее натянутые нервы, возбуждение и беспокойство лишь придавали ей больше очарования. Сопровождаемая толпой мужчин разных наций и возрастов, она удостоилась множества восторженных восклицаний от всех, на кого падал ее взгляд. Она более не утруждала себя мыслями. Юность, проведенная среди богемы, наложила на ее восприятие мира печать фатализма. Ей представлялось, что события происходят сами собой и управление ими не в ее власти. Она знала, что от Шовелена пощады ждать нечего. Он назначил цену за голову Армана и предоставил ей решать, платить или нет.

Несколько позднее Маргарита наконец увидела сэра Эндрью Фоулкса и лорда Энтони Дьюхерста, которые, очевидно, только что прибыли. Она видела, что сэр Эндрью Фоулкс первым делом подошел к Сюзанне де Турней, и только после этого оба молодых человека уединились в одной из глубоких оконных ниш, где вели долгий разговор, который, судя по их виду, был серьезным, но приятным. Оба щеголя выглядели несколько уставшими и озабоченными, хотя одеты были безупречно, и во всем их изысканном поведении не было видно, что они чувствовали тень нависшей над ними и над их предводителем катастрофы.

То, что лига Сапожка Принцессы не собирается отказываться от своих намерений продолжать дело, Маргарита слышала от Сюзанны, которая свято верила, что граф де Турней будет вывезен из Франции буквально в ближайшие дни. Глядя на блестящую фешенебельную толпу в празднично освещенной бальной зале, она стала смутно соображать, кто бы из этих светских львов мог оказаться таинственным Сапожком Принцессы, державшим в своих руках нити столь рискованных предприятий и судьбы многих людей.

Любопытство разбирало ее все сильнее, ей и в самом деле хотелось узнать, кто он, хотя раньше она, слыша о нем месяцами, принимала и оправдывала его анонимность, как и все в обществе. Но теперь ей вдруг захотелось узнать, уже не из-за Армана и не из-за Шовелена, а ради самой себя, ради бесконечного восхищения, которое вызывали в ней его доблесть и мужество.

Безусловно, он был где-то здесь, на балу, поскольку сэр Эндрью Фоулкс и лорд Энтони Дьюхерст прибыли сюда в надежде встретить его и, может быть, получить новое mot d'ordre^[10].

Маргарита оглядела всех вокруг: аристократические нормандские лица, с прекрасными волосами – саксонские, более изящные и оригинальные – кельтского происхождения, – кто из них обладает этой волей, ловкостью, энергией, позволяющими держать в своей власти небольшую группу высокородных джентльменов, среди которых, по всеобщему поверью, был даже сам его королевское высочество.

Сэр Эндрью Фоулкс? Конечно же, нет; эти мягкие голубые глаза, смотревшие так кротко и страстно вслед маленькой Сюзанне, уведенной от желанного têt-a-têt^[11] непреклонной матерью. Маргарита через всю комнату видела, как он, отвернувшись со вздохом, остался стоять бесцельно и одиноко, пока изящная фигурка Сюзанны не растворилась в толпе. Она видела, как он добрел до двери, ведущей в небольшой будуар за залой, остановился, подождал чего-то, прислонившись к косяку, все еще беспокойно осматриваясь вокруг.

Маргарита на мгновение задумалась, как избавиться от привязавшегося кавалера; затем направилась к дверям, находящимся напротив тех, которые подпирал сэр Эндрью. Затем ей захотелось подойти поближе к нему, зачем, она и сама не знала. Возможно, ее гнала та самая всевластная фатальность, которая столь часто руководит человеческими поступками.

Вдруг она остановилась; сердце ее замерло, глаза на миг возбужденно сверкнули, и она быстро пошла обратно. Сэр Эндрью Фоулкс продолжал все так же равнодушно стоять у двери, но Маргарита видела точно, что лорд Гастингс, молодой балагур, приятель ее мужа, а также один из приближенных принца, быстро и легко проходя мимо Фоулкса, что-то сунул ему в руку.

Однако смятение Маргариты продолжалось всего несколько мгновений, она остановилась, затем быстро повернулась и с великолепно сыгранным безразличием пошла к тем дверям, за которыми только что исчез сэр Эндрью. С того момента, как она видела его прислонившимся к двери, до того, как она последовала за ним в маленький будуар, не прошло и минуты. Судьба обычно стремительна, когда делает свой ход.

Теперь леди Блейкни больше не существовало, осталась лишь Маргарита Сен-Жюст. Та самая Маргарита Сен-Жюст, которая провела детство и раннюю юность под бережной опекой своего брата Армана. Она забыла все: и свое положение, и свое величие, и свое тайное восхищение, – все, кроме того, что жизнь Армана в опасности и что там, менее чем в двадцати футах от нее, в руках у сэра Эндрью находится нечто, что, может быть, спасет жизнь брата.

С того момента, как сэр Эндрью получил это нечто от лорда Гастингса, до того, как она достигла заветного будуара, прошло не более тридцати секунд. Сэр Эндрью стоял к ней спиной около столика с массивным серебряным канделябром. В руках он держал маленький листок бумаги, чтением которого и был полностью поглощен.

Тихо и незаметно, стараясь не шуршать платьем, даже не дышать, Маргарита проскользнула по тяжелому ковру за спину Фоулкса… Но в этот момент он обернулся и увидел ее. Она, проведя рукой по лбу, почти простонала:

– В зале ужасно душно… Я боюсь упасть в обморок… Ах…

Она пошатнулась, будто и в самом деле собираясь упасть, сэр Эндрью, опомнившись, быстро скомкал листок, который читал, и только-только успел подхватить ее.

– Леди Блейкни, вам плохо? – спросил он с беспокойством. – Позвольте мне…

– Нет, нет, ничего. Стул, скорее, – быстро прервала она.

Она почти упала на пододвинутый стул, откинула назад голову и закрыла глаза.

– Сейчас, – все еще слабо бормотала она, – это пройдет… Не обращайте внимания, сэр Эндрью, уверяю вас, скоро мне станет лучше…

В подобные моменты, как известно, и физиологи это доказывают, в нас возникают чувства, ничего общего не имеющие с пятью обычными. Мы не то чтобы видим, слышим или прикасаемся к чему-то, а будто бы делаем все это сразу, одновременно. Маргарита сидела с закрытыми глазами, сэр Эндрью был сзади, а справа находился столик с канделябром в пять свечей. Перед ее мысленным взором не было ничего, кроме лица Армана. Арман, чья жизнь теперь была в смертельной опасности, и он, казалось, глядел на нее издалека, из туманной дымки, в которой угадывались кипящие толпы Парижа, обнаженные стены Комитета общественной безопасности с ужасным общественным обвинителем Фукье-Тенвилем и мрачная гильотина с поднятым в ожидании новой жертвы кровавым ножом… Арман!..

На мгновение в будуаре воцарилась мертвая тишина. Сладкие звуки гавота, шуршание богатых одежд, разговоры и смех большой веселой толпы доносились откуда-то извне, из блестящей бальной залы, проникая в эту комнатку странным чарующим аккомпанементом к разыгравшейся драме.

Сэр Эндрью продолжал молчать. Чувство, овладевшее Маргаритой Блейкни, буквально нависло над комнатой. Она не могла видеть, так как глаза ее были закрыты, не могла слышать, так как шум из бального зала заглушал мягкий шелест листочка бумаги в руках молодого человека. Тем не менее она знала так же точно, будто и видела и слышала, что сэр Эндрью теперь подносил листок к пламени свечи. Она открыла глаза, подняла руку и двумя изящными пальцами выхватила этот клочок из руки молодого человека как раз в тот момент, когда пламя уже коснулось его.

Маргарита задула огонь и с совершенным равнодушием поднесла бумажку к своему носу.

– Как вы заботливы, сэр Эндрью, – весело сказала она, – признайтесь, это ваша бабушка научила вас, что лучшее средство от головокружения – запах горящей бумаги.

Она удовлетворенно вздохнула, цепко держа листочек в своих украшенных драгоценностями пальцах; это было то самое нечто, что, возможно, спасет жизнь ее брата Армана.

Сэр Эндрью, совершенно ошарашенный, уставился на нее, пытаясь сообразить, что происходит. Он был настолько удивлен, что даже забыл о самом главном – от листочка, который она держала в своей красивой руке, быть может, зависела жизнь его товарища.

Маргарита расхохоталась весело и безудержно.

– Что вы на меня так странно смотрите? – игриво сказала она. – Уверяю вас, мне теперь стало гораздо лучше. Ваше средство оказалось весьма эффективным. Кроме того, в этой комнате такая бодрящая свежесть, – добавила она совершенно спокойно. – А гавот в зале звучит так прелестно и нежно…

Маргарита продолжала в том же духе, легко и беззаботно, в то время как сэр Эндрью лихорадочно пытался сообразить, как бы половчее забрать свой маленький листок бумаги из рук этой красивой женщины. В уме его проносились смутные и мятежные мысли по поводу ее национальности и, что еще страшнее, по поводу той ужасной сказочки, истории с Сен-Сиром, которой в Англии, из уважения к сэру Перси и его жене, никто не верил.

– Что, вы все еще не опомнились? – весело продолжала она. – Где же ваша галантность?

Мне уже начинает казаться, что вы не столько обрадовались моему приходу, сколько испугались его. Теперь я даже уверена, что это не связано ни с моим здоровьем, ни с рецептами вашей бабушки… Клянусь, это, скорее всего, последнее жестокое любовное послание вашей дамы, которое вы хотели бы уничтожить. Признавайтесь же, – играя листочком, смеялась она. – Может быть, здесь ее последнее conge^[12] или призыв к примиряющему поцелую?

– Что бы там ни было, леди Блейкни, – сказал он, все больше теряя самообладание, – этот листок – мой, вне всяких сомнений, и…

И, уже совершенно не думая о том, как будут выглядеть его действия по отношению к леди, яростно бросился отнимать листочек, но Маргарита соображала быстрее, ее движения в результате столь длительного напряжения были уверенны и точны. Она была высокой и сильной; быстро отступив назад, она толкнула тяжелый шератоновский столик, массивная столешница которого с грохотом полетела на пол, увлекая за собой канделябр. Маргарита испуганно вскрикнула:

– Свечи, сэр Эндрью, быстрее.

Впрочем, большой беды не случилось: пара свечей, падая, погасла, а остальные лишь забрызгали воском роскошный ковер, да от одной свечи вспыхнул бумажный абажур. Сэр Эндрью быстро и ловко потушил огонь и поставил канделябр обратно на стол, это заняло всего несколько секунд, которых тем не менее хватило Маргарите, чтобы быстро просмотреть содержание бумажки: около дюжины слов, написанных уже виденным ею измененным почерком, и тот же нарисованный красными чернилами звездообразный цветок.

Когда сэр Эндрью вновь посмотрел на нее, он мог заметить лишь тревогу по поводу происшедшего и радость, что все обошлось благополучно, а маленькая записка совершенно спокойно скользнула на пол. Молодой человек поспешно схватил ее и испытал глубочайшее облегчение, ощутив наконец клочок в своей руке.

– Стыдно, сэр Эндрью, – сказала Маргарита, покачивая головой и игриво вздыхая. – Сводите с ума какую-нибудь впечатлительную герцогиню и в то же время добиваетесь внимания моей маленькой нежной Сюзанны. Да, да, я уверена, что рядом с вами стоял сам Купидон, угрожая спалить все министерство иностранных дел, лишь бы я выронила это любовное послание, не успев посмотреть, что в нем, своими нескромными глазами. Подумать только, еще мгновение, и я могла бы узнать секреты какой-нибудь шаловливой герцогини!

– Надеюсь, вы простите меня, леди Блейкни, – сказал уже окончательно успокоившийся сэр Эндрью, – если я продолжу то развлечение, от которого вы оторвали меня?

– Ради Бога, сэр Эндрью, я не буду еще раз рисковать и перечить богу Любви. Он и так, быть может, придумает для меня ужасное наказание за мои мысли. Жгите, жгите ваше свидетельство любви, ради Бога.

Сэр Эндрью уже скатал листок в трубочку и вновь поднес к горящей свече. Он не видел несколько странной улыбки на лице своей vis-a-vis^[13], поглощенный важным делом уничтожения записки; если бы он заметил ее, то от его спокойствия не осталось бы и следа. Он наблюдал, как скручивается в огне эта записка – вершительница судеб. Вот последний клочок, испепеляясь, упал, и он припечатал его каблуком к ковру.

– А теперь, сэр Эндрью, – со свойственным ей очаровательным безразличием и самой обезоруживающей улыбкой сказала Маргарита Блейкни, – не рискнете ли вы подразнить ревность вашей дамы, пригласив меня на менуэт?