Доктор Паскаль

Но безумная, казалось, не слышала. Она не отводила глаз от мальчика, вырезавшего картинку – короля, одетого в золото и пурпур.

– Послушай, мамаша, – вмешался Маккар, – полно тебе дурачиться! Взгляни-ка на нас. Вот этот господин – один из твоих правнуков – специально приехал из Парижа.

Услышав голос Маккара, тетя Дида в конце концов повернула голову. Она медленно обвела всех пустыми светлыми глазами, потом остановила их на Шарле, снова погрузившись в созерцание мальчика. Никто больше с ней не заговаривал.

– С тех пор как она пережила это страшное потрясение, – объяснил Паскаль вполголоса, – она стала вот такой: сознание как будто угасло, память пропала. Чаще всего она молчит, но иногда у нее вырывается целый поток бессвязных слов. Она смеется, плачет без причины. Но к окружающему совсем безучастна. Между тем я не рискнул бы сказать, что мрак беспросветен, что смутные воспоминания не таятся где-то в глубине… Бедная, бедная бабушка! Как же мне ее жаль, если она еще не окончательно утратила сознание! О чем она думала все эти двадцать с лишним лет, если еще способна что-то вспоминать!

И жестом он как бы отстранил страшное прошлое, которое было ему хорошо известно. Он видел ее снова молодой, высокой, тонкой, бледной женщиной с испуганными глазами. Она рано осталась вдовой садовника Ругона, увальня, которого в свое время пожелала взять в мужья. Еще до конца траура, полюбив со страстью волчицы контрабандиста Маккара, она бросилась в его объятья, даже не обвенчавшись с ним. Имея одного законного и двух незаконных детей, она в течение пятнадцати лет жила беспорядочно, повинуясь лишь своим капризам, исчезала на целые недели и возвращалась домой истерзанная, вся в синяках. И вдруг Маккара как собаку пристрелил жандарм; под тяжестью этого первого удара она, казалось, застыла, и на ее бледном лице живыми казались только глаза, прозрачные, словно родниковая вода; она укрылась от всех в глубине хижины, которую оставил ей любовник, и здесь, подвергаясь порой страшным нервным припадкам, в течение сорока лет вела монашескую жизнь. Еще одно пережитое потрясение совсем доконало ее, и она стала слабоумной. Паскаль не забыл страшной сцены, которой оказался свидетелем: жертва ненависти и кровавых ссор в семье, внук Аделаиды Сильвер, которого она приютила, преследуемый жандармом во время подавления революционного восстания, упал у нее на глазах с размозженной головой. Снова кровь, как тогда…

Тем временем Фелисите подошла к Шарлю, который так углубился в картинки, что не обращал ни на кого внимания.

– Этот господин – твой отец, деточка. Поцелуй его.

И сразу же все занялись Шарлем. Мальчик был очень мило одет, в черных бархатных штанишках и курточке, обшитой золотым галуном. Весь белый, словно лилия, он своими большими бесцветными глазами и ниспадающими на плечи золотистыми локонами в самом деле напоминал отпрыска тех королей, которых сейчас вырезал из бумаги. Но главное, что поражало в нем, особенно сейчас, это сходство со столетней старухой; через три поколения природа как будто воспроизвела черты ее увядшего лица в нежном личике ребенка, тоже увядшем и уже старческом, отмеченном печатью вырождения. Так они сидели друг против друга: слабоумный мальчик, от красоты которого веяло смертью, и забытая всеми прародительница, – начало и конец угасающего рода Ругонов.

Максим наклонился и поцеловал сына в лоб, но в сердце его не проснулась нежность; красота мальчика даже отпугивала отца, и его беспокойство все росло в этой больничной палате, где веяло неизбывным человеческим горем, пришедшим из глубины веков.

– Какой ты красивый, мой мальчик!.. Скажи, ты любишь меня немного?

Шарль взглянул на отца, ничего не понял и снова принялся за свои картинки.

Вдруг все насторожились. Тетя Дида заплакала: лицо ее оставалось бесстрастным, но в глазах теплилась жизнь, и из них струились слезы. Она тихо плакала, и, казалось, этому не будет конца.

Больше всех был потрясен Паскаль. Он схватил Клотильду за локоть и крепко сжал, но она не поняла почему. Между тем перед его мысленным взором встало все потомство – его законная и незаконная ветви, которым дал начало этот ствол, уже тогда подточенный болезнью. А теперь здесь встретилось сразу пять поколений Ругонов и Маккаров. У истоков – Аделаида Фук, старый мошенник – дядюшка, затем он сам, потом Клотильда, Максим, наконец, Шарль. Фелисите занимала место умершего мужа. Пробелов не было, цепь наследственности разворачивалась с неумолимой логикой. Целое столетие воскресло здесь, в этой трагической палате, овеянной стародавним горем, таким гнетущим, что, несмотря на невыносимую жару, всех проняла дрожь.

– Что случилось, учитель? – спросила, вся трепеща, Клотильда.

– Нет, нет, ничего, – пробормотал доктор, – расскажу после…

Маккар, который один продолжал зубоскалить, попенял старухе. Что это еще за выдумка встречать гостей слезами, когда они потрудились прийти ее проведать! Это совсем не вежливо! Затем он вновь обратился к Максиму и Шарлю:

– Ну, племянничек, вот вы и увидели своего мальчонку. Как-никак он делает вам честь – разве не красавчик?

Фелисите, очень недовольная тем, как обернулось дело, поспешила вмешаться: у нее было только одно желание – поскорее отсюда уйти.

– Что и говорить, он очень красивый ребенок и совсем не так уж отстал, как считают. Посмотри только, какие у него ловкие руки… Да ты сам в этом убедишься, когда начнешь его учить уму-разуму в Париже. Ведь это не то, что наш Плассан!

– Конечно, конечно, – пробормотал Максим. – Я ведь и не отказываюсь, но должен подумать. – И в замешательстве добавил: – Я приехал только для того, чтобы повидаться с ним… А взять его к себе сейчас не могу, ведь я должен провести месяц в Сен-Жерве. Как только вернусь в Париж, я все обдумаю и вам напишу.

И он вытащил часы.

– Черт побери!.. Уже половина шестого… А я ни за что на свете не хочу пропустить девятичасовой поезд.

– Да, да, поедемте, – сказала Фелисите. – Здесь нам больше нечего делать.

Тщетно старался Маккар их задержать, рассказывая всевозможные истории. Он сообщил, что бывают дни, когда тетя Дида разговаривает, утверждал, что однажды утром застал ее, когда она пела романс времен своей молодости. Кстати, ландо ему не нужно, он отведет Шарля пешком, раз уж ему доверили мальчика.

– Поцелуй твоего папу, малыш, кто знает, приведется ли еще свидеться, – сегодня жив, а завтра, глядишь, – помер!

Все с тем же равнодушным видом Шарль вопросительно взглянул на отца, и взволнованный Максим снова поцеловал его в лоб.

– Будь умником, детка, и оставайся таким же красавчиком… И люби меня немножко…

– Скорей, скорей! Нам нельзя терять времени, – повторила Фелисите.

Вошла сиделка. Это была толстая, дюжая девица, специально приставленная к помешанной. Сиделка поднимала ее утром, укладывала спать, кормила, мыла, как ребенка. Она охотно отвечала доктору Паскалю, который начал ее расспрашивать. Доктор издавна лелеял мечту исцелять помешанных, применяя к ним свой метод впрыскивания. Поскольку у них перерождались ткани мозга, почему бы впрыскиванием экстракта нервного вещества не вернуть больным сопротивляемость, волю, исправив урон, нанесенный этому органу? Вот почему одно время он подумывал о том, чтобы испробовать свой метод лечения на старой бабушке; но затем его охватили сомнения, какой-то священный страх, к тому же безумие в ее возрасте означало полное, необратимое разрушение. И он выбрал другой объект – шляпника Сартера, находившегося в доме умалишенных уже более года; боясь совершить преступление, шляпник сам упросил взять его туда. Когда на него «находило», он испытывал такую непреодолимую потребность убивать, что готов был броситься на первого встречного. У этого маленького чернявого человечка с покатым лбом левая щека была заметно толще правой: А длинный нос и срезанный подбородок придавали его лицу что-то птичье. С этим больным Паскаль достиг замечательных результатов: у легко возбудимого Сартера уже больше месяца не было припадков. И сегодня на вопросы доктора сиделка отвечала, что Сартер спокоен и чувствует себя лучше.

– Слышишь, Клотильда, – вскричал обрадованный доктор, – сегодня вечером у меня нет времени проведать Сартера; но мы вернемся сюда завтра, ведь в этот день я обычно навещаю больных… Ах, если бы я не боялся… Если бы бабушка была моложе!

Его взгляд снова остановился на тете Диде. Но Клотильда, воспринимавшая его воодушевление с легкой улыбкой, мягко возразила:

– Нет, нет, учитель… Повернуть жизнь вспять ты не можешь… Идем же. Мы остались одни.

И действительно, все уже ушли. Маккар стоял на пороге и со своим неизменно глумливым видом смотрел, как удаляются Фелисите и Максим. А в комнате все так же неподвижно сидела тетя Дида, исхудавшая, позабытая смертью, и по-прежнему не сводила глаз с бледного, изможденного лица Шарля в рамке великолепных кудрей.

На обратном пути все были какие-то подавленные. Ландо медленно тащилось по раскаленной от зноя земле. Нависшие сумерки окутали грозовое небо свинцово-серой пеленой. Сначала путники лишь изредка перебрасывались отрывистыми словами, а затем, когда въехали в Сейское ущелье, и вовсе умолкли, – такая зловещая угроза таилась в гигантских скалах, которые, казалось, вот-вот сомкнутся. Не это ли край света? Не свалятся ли путники в бездонную пропасть? Над ними с громким клекотом пролетел орел.

Наконец снова показались ивы, ландо покатило вдоль берега Вьорны, и тут Фелисите сказала, без всякого перехода, словно продолжая прерванную беседу:

– Не беспокойся, его мать тебе не откажет. Хоть она и очень любит Шарля, но женщина она рассудительная и прекрасно понимает, что сыну будет лучше, если ты возьмешь его к себе. Нечего греха таить – мальчик не очень-то счастлив дома, вполне понятно, что его отчим больше любит собственных детей… Надо, чтобы ты все это знал…

И она настойчиво твердила свое, надеясь добиться от Максима определенного обещания. Она говорила без умолку, до самого Плассана. Затем, когда внезапно ландо въехало на тряскую мостовую предместья, она воскликнула:

– Да вот, кстати, и она, его мать… Эта пухлая блондинка, что сидит у дверей.

Она указала на лавку шорника, где у входа висели сбруя и недоуздки. Жюстина расположилась на стуле у порога и, дыша свежим воздухом, вязала чулок, а ее маленькие сын и дочь играли на земле подле нее; в глубине лавки был виден смуглый толстяк Тома, чинивший седло.

Максим не выказывал ни малейшего волнения и просто из любопытства повернул голову. Он очень удивился, увидев эту крепкую тридцатидвухлетнюю женщину, столь степенную и добропорядочную с виду, – как не похожа она была на ту сумасбродную девчонку, его ровесницу, которую он лишил невинности, едва достигнув семнадцати лет. Возможно, у него все же сжалось сердце, но потому только, что сам он был болен и уже чувствовал себя стариком, а она раздобрела, похорошела и была довольна жизнью.

– Никогда бы ее не узнал! – произнес Максим.

Между тем ландо, не останавливаясь, повернуло на Римскую улицу. Изменившаяся до неузнаваемости Жюстина – это видение прошлого – исчезла, потонула в неясном сумеречном свете и вместе с ней Тома, дети, лавка…

В Сулейяде стол был уже накрыт. Мартина приготовила вьорнского угря, соте из кролика и жаркое. Пробило семь часов, оставалось достаточно времени, чтобы не спеша пообедать.

– Да ты не беспокойся, мы проводим тебя на вокзал, – повторял доктор Паскаль племяннику, – на это понадобится не больше десяти минут… Раз твой саквояж там, тебе останется только взять билет и вскочить в вагон.

Увидев Клотильду в передней, где она вешала свою шляпку и зонтик, доктор сказал вполголоса:

– Знаешь, меня беспокоит твой брат.

– Почему?

– Я наблюдал за ним, мне не нравятся его движения. Боюсь, что ему грозит сухотка спинного мозга. В таких диагнозах я никогда не ошибаюсь.

Побледнев, она повторила:

– Сухотка спинного мозга…

И перед ее глазами встало страшное видение – сосед, совсем еще молодой человек, которого уже десять лет слуга возил в маленькой колясочке. Что может быть хуже этого несчастья, отсекающего, словно ударом топора, еще живого человека от жизни?

– Но ведь он жалуется только на ревматизм, – пробормотала она.

Паскаль пожал плечами и, приложив палец к губам, направился в столовую, где уже сидели Фелисите и Максим.

За обедом все были настроены благодушно. Внезапная тревога, охватившая Клотильду, пробудила в ней нежность к брату, подле которого она сидела за столом. Она оживленно за ним ухаживала, подкладывая лучшие кусочки. Дважды она останавливала Мартину, которая слишком быстро уносила блюда. И Максим все больше и больше пленялся Клотильдой, такой доброй, здоровой, разумной; ее обаяние действовало на него как ласка. И еще неясный ему самому план мало-помалу принял четкие очертания. Почему бы ему не увезти с собой сестру, раз уж собственный сын, похожий на слабоумного принца, отпугивает его своей мертвенной красотой? Мысль о том, что у него в доме появится женщина, ужасала Максима; он боялся их всех, так как начал наслаждаться ими слишком рано; но сестра – кто знает, – может быть, заменит ему мать. К тому же присутствие порядочной женщины послужит ему на пользу. По крайней мере, отец не посмеет больше подсылать к нему девок, – а он подозревал, что их появление у него – дело рук Саккара, – желающего доконать сына и поскорее прикарманить его деньги. Страх перед отцом и ненависть к нему заставили Максима решиться.

– Так ты не собираешься замуж? – спросил он, желая позондировать почву.

Девушка рассмеялась.

– К чему торопиться?

Затем, взглянув с вызывающим видом на Паскаля, поднявшего голову, добавила:

– Как знать!.. Нет! Я никогда не выйду замуж.

Тут Фелисите возмутилась. Видя, как Клотильда привязана к Паскалю, она часто желала выдать ее замуж только для того, чтобы разлучить с ним; тогда сын останется в одиночестве в опустевшем доме, где она, Фелисите, будет всемогущей хозяйкой. И она тотчас призвала его в свидетели: разве не должна женщина связать себя узами брака, разве не противоестественно оставаться старой девой? И Паскаль, не спуская с Клотильды глаз, подтвердил со всей серьезностью:

– Да, да, замуж выйти надо… Клотильда девушка рассудительная, она выйдет замуж…

– Ба! – перебил Максим. – А разумно ли это? Стоит ли выходить замуж, чтобы потом мучиться? Ведь так много несчастных браков!

И наконец, решившись, он произнес:

– Знаешь, что тебе нужно сделать. Приезжай в Париж, живи у меня… Я поразмыслил, взять на себя воспитание ребенка я не решаюсь, очень уж я слаб здоровьем. Разве я сам не ребенок, не больной, нуждающийся в уходе? Ты будешь за мной ухаживать, будешь подле меня, если я и впрямь не смогу передвигаться без посторонней помощи.

Его голос задрожал от жалости к самому себе. Он уже видел себя калекой, а Клотильду у своего изголовья в облике сестры милосердия; если она согласится остаться старой девой, он охотно завещает ей свое состояние, только бы им не завладел отец. В своем страхе перед одиночеством, необходимостью, быть может, в самом недалеком будущем прибегнуть к сиделке он казался очень трогательным.

– С твоей стороны это будет очень мило, и тебе не придется раскаиваться.

Подававшая жаркое Мартина так удивилась, что замерла на месте. Предложение Максима поразило не только ее, но и всех сидевших за столом. Первая отозвалась Фелисите, она одобрила этот план, почуяв, что отъезд Клотильды будет способствовать ее намерениям. Она смотрела на безмолвную и как будто застигнутую врасплох девушку, между тем мертвенно-бледный Паскаль ждал ответа Клотильды.

– Ах, Максим, Максим! – пролепетала девушка, не находя нужных слов.

Тут вмешалась Фелисите:

– Это все, что ты можешь ответить? Твой брат предлагает тебе чудесную жизнь. Если он не решается сразу взять Шарля, то тебе-то, во всяком случае, ничто не мешает тотчас же отправиться к нему, а позднее выпишешь к себе и мальчика… И впрямь, так все устроится к лучшему… Максим взывает к твоему сердцу! Паскаль, разве она не должна согласиться?

Паскалю пришлось сделать усилие, чтобы овладеть собой. Впрочем, было заметно, что внутренне он весь содрогается. Он ответил не спеша:

– Повторяю, Клотильда очень рассудительна. Если она сочтет нужным согласиться, она согласится.

Тут взволнованная девушка пришла в негодование:

– Неужели, учитель, ты хочешь меня отослать? Конечно, я очень благодарна Максиму. Но покинуть дом, о боже мой! Покинуть все, что мне так дорого, все, что я до сих пор любила!

И растерянным жестом она как бы обняла всю Сулейяду, всех и все, что ее окружало.

– Ну, а если ты и в самом деле понадобишься Максиму? – спросил Паскаль, устремив на нее взгляд.

Глаза Клотильды увлажнились, она вздрогнула – только она одна поняла слова Паскаля. Страшное видение снова встало у нее перед глазами: Максим – калека, которого, как их соседа, возит в колясочке слуга. Но любовь к тому, что ее окружало, взяла верх над проснувшейся нежностью к брату. Впрочем, разве есть у нее долг перед Максимом, который был ей чужим в течение пятнадцати лет? Не там ли ее долг, куда влечет сердце?

– Послушай, Максим, – сказала она наконец, – дай подумать и мне… Там видно будет… Знай одно, я очень тебе признательна. И если когда-нибудь я и в самом деле тебе понадоблюсь, ну, что ж, конечно, я решусь.

Большего добиться от нее не удалось. Напористая, как всегда, Фелисите исчерпала все доводы, а доктор, скрывая волнение, поспешил подтвердить, что Клотильда дала Максиму слово. Не пытаясь скрыть радости, Мартина принесла на сладкое крем. Вот еще что выдумали – увезти барышню! Не для того ли, чтобы хозяин умер с горя, оставшись совсем один! Из-за этого объяснения обед несколько затянулся. Все еще сидели за десертом, когда часы пробили половину девятого. Тут Максим заторопился, вскочил из-за стола, желая поскорей уехать.

На вокзале, куда все отправились его провожать, он в последний раз поцеловал сестру.

– Так помни же!

– Не беспокойся, – заявила Фелисите, – мы здесь для того, чтобы напомнить ей об этом обещании!

Доктор улыбался, и как только поезд тронулся, все трое замахали платками.

Проводив Фелисите до дверей ее дома, доктор Паскаль и Клотильда мирно вернулись в Сулейяду, где чудесно провели остаток вечера. Недавний разлад, невысказанное недовольство друг другом, казалось, исчезли. Никогда еще не испытывали они такой радости от того, что они вместе, неразлучны. Оба как будто воспрянули после болезни, обрели надежду и радость жизни. Допоздна просидели они теплой ночью под платанами, прислушиваясь, как звенит хрусталем фонтан. Они даже не разговаривали, а просто вкушали полноту счастья от того, что они вместе.

IV

Не прошло и недели, как в доме Паскаля вновь начался разлад. Он и Клотильда по целым дням дулись друг на друга, настроение у обоих то и дело менялось. Мартина и та жила в каком-то непрерывном возбуждении. Совместная жизнь для этих трех людей превратилась в ад.

А тут дела приняли совсем дурной оборот.

Какой-то капуцин, известный своей святостью, один из тех монахов, что появляются порой в южных городах Франции, нашел себе приют в Плассане. И с церковной кафедры загремели раскаты его голоса. Он проповедовал с красноречием апостола, и его пламенные, яркие речи зажигали слушателей и были доступны всем. Он обличал тщету современной науки и в порыве какой-то необычайной мистической экзальтации отрицал реальность земного бытия, приоткрывая завесу над неведомым, над тайной потустороннего мира. Все набожные женщины города были потрясены его проповедями.

С первого же вечера, когда Клотильда, сопровождаемая Мартиной, присутствовала на проповеди, Паскаль заметил, что она вернулась словно в лихорадке. В последующие дни она не умеряла рвения и все позднее приходила домой, так как подолгу простаивала за молитвой в темном углу часовни. Теперь она почти все время проводила в церкви, возвращалась оттуда в полном изнеможении, и глаза у нее горели, как у ясновидящей. Проникновенные слова капуцина неотступно ее преследовали. Казалось, она преисполнилась гневным презрением ко всему окружающему.

Встревоженный Паскаль решил объясниться с Мартиной. Как-то ранним утром он сошел вниз, когда она подметала столовую.

– Вы знаете, что я никогда не препятствовал ни вам, ни Клотильде ходить в церковь, если это вам по душе. Я не хочу насиловать ничью совесть. Но и отнюдь не желаю, чтобы Клотильда заболела по вашей милости…

– Может статься, больны как раз те, кто считает себя здоровым, – пробурчала служанка, не выпуская из рук половой щетки.

Она произнесла это таким убежденным тоном, что он улыбнулся.

– Конечно, болен духом я, а молитесь о моем обращении вы, находящиеся в добром здравии и полном рассудке… Мартина, если вы не перестанете мучить меня и самое себя, я и взаправду рассержусь.

В его голосе зазвучали такое отчаяние и решимость, что служанка выпустила из рук щетку и уставилась на него. Бесконечная нежность, глубокое огорчение отражались на изможденном лице старой девы, всю жизнь верой и правдой служившей своему хозяину. Слезы выступили у нее на глазах, и она поспешила уйти, бормоча:

– Ах, сударь, вы нас не любите!

Паскаль почувствовал себя обезоруженным, он глубоко опечалился, терзаясь сожалением, что был до сих пор слишком терпимым и не взял целиком в свои руки воспитание и образование Клотильды. Убежденный, что деревья растут как надо, если не мешать их росту, он дал ей возможность развиваться свободно, научил ее только читать и писать. Без всякого начертанного заранее плана, просто под влиянием их домашнего уклада, она прочла почти все имевшиеся у доктора книги и, помогая Паскалю в его опытах, выправляя корректуру, переписывая и разбирая рукописи, увлеклась естественными науками. Теперь он сожалел, что предоставил ее самой себе. Он ничем не ограничивал свободы Клотильды, вместо того чтобы дать определенное направление ее жаждущему знаний, ясному уму и не допускать, чтобы она заблудилась в дебрях своих мечтаний о потустороннем мире, чему потворствовали ее бабушка и простодушная Мартина. Если Паскаль всегда исходил из действительности и старался в своих умозаключениях отталкиваться от реальных фактов, в чем ему помогала дисциплинированность ученого, то Клотильда, напротив, тяготела ко всему неизвестному, таинственному. Она была словно одержима, и любознательность превращалась для нее в пытку, когда она не могла ее удовлетворить: ничто не могло утолить жажды Клотильды, ее неодолимого влечения ко всему непостижимому, непонятному. Еще девочкой, и в особенности позднее, став девушкой, она не уставала спрашивать: «как?» и «почему?», требуя непреложных доказательств. Если Паскаль показывал ей цветок, она интересовалась, почему этот цветок даст семя, почему это семя произрастет. Повзрослев, она стремилась узнать о тайне зачатия, об отношении полов, рождении и смерти, о неведомых силах природы, о боге и обо всем сущем. Такими вопросами она всякий раз ставила Паскаля в тупик; когда же он не знал, что ответить, и с притворным негодованием отсылал ее прочь, она весело, победоносно смеялась над его невежеством и вновь целиком уносилась в свои мечты, в свои заоблачные грезы о том, чего нельзя познать и во что можно лишь верить. Зачастую она поражала его ходом своих мыслей. Вкусив научных знаний, она исходила из неоспоримых истин и вдруг одним скачком переносилась в мир чудесных откровений; тут действовали небесные посланцы, ангелы, святые, – божественное дыхание преображало и одушевляло материю. А порой она видела во всем одну-единственную вечную силу – душу мира, которая через пятьдесят веков сольет в конечном поцелуе любви все творения вселенной. Она твердо на это уповает, говорила Клотильда.

Впрочем Паскаль никогда еще не видел ее в таком смятении. Целую неделю она заслушивалась поучениями капуцина, весь день томясь в ожидании вечерней проповеди, и шла в церковь такая взволнованная и сосредоточенная, словно отправлялась на первое любовное свидание. Наутро все в ней говорило об отрешенности от земной суеты, мелочных помыслов и дел, как будто зримый мир, весь житейский обиход – только тщета и обман. Понемногу она совсем забросила свои занятия, уступая какой-то непреодолимой лени, сидела по целым часам с пустыми, невидящими глазами, во власти каких-то далеких грез, и все валилось у нее из рук. Прежде такая деятельная, любившая вставать спозаранку, она поднималась теперь поздно, выходила только ко второму завтраку, и не потому, что долго просиживала за туалетом, – нет, она утратила свое обычное женское кокетство и ходила кое-как причесанная, кое-как одетая, в платье, застегнутом вкривь и вкось, и все же очаровательная в своей торжествующей юности. Прежде она так любила утренние прогулки по Сулейяде, любила бродить в благоухающем смолой сосняке, бегать сверху вниз по уступам откоса, засаженным оливами и миндальными деревьями, или лежать на раскаленном току, где принимала солнечные ванны. Теперь все это ей наскучило, и она предпочитала запираться у себя в спальне, наглухо закрыв ставни, притаившись, как мышь. А к вечеру она появлялась в гостиной и, не зная, чем заняться, как неприкаянная переходила с места на место, раздражаясь на все, что прежде ее интересовало.

Паскалю пришлось отказаться от ее помощи. Рукопись, которую он дал ей переписать набело, провалялась три дня у нее на столе. Клотильда больше не разбирала его бумаг и даже, упади любая из них на пол, не нагнулась бы, чтобы ее поднять. Она забросила и свои пастели – срисованные с натуры цветы, которые должны были послужить иллюстрациями к его работам об искусственном опылении. Крупные красные мальвы новой причудливой окраски так и увяли в вазе, не дождавшись, чтобы она взялась за карандаш. А однажды она просидела полдня, пытаясь изобразить какие-то фантастические цветы, распустившиеся под волшебным солнцем: навстречу лучам, похожим на золотые колосья, из пурпурных, огромных, словно разверстые сердца, венчиков, поднимались вместо пестиков каскады звезд. И эти миллиарды светил оставляли на небе след подобно Млечному Пути.

– Бедная ты моя девочка, – сказал ей в тот день доктор, – ну можно ли тратить время на такие бессмысленные выдумки! А я-то жду, что ты нарисуешь для меня эти мальвы, которые уже успели зачахнуть. Да и ты сама зачахнешь. Имей в виду, что вне реального мира тщетно искать здоровья и красоты.

Она теперь часто ничего не отвечала доктору, замкнувшись в своем ожесточении, не желая вступать в споры. Но сейчас он задел ее за живое, затронул ее веру.

– Никакого реального мира нет, – категорически заявила она.

Он рассмеялся, забавляясь, что этот взрослый ребенок рассуждает с такой философской прямолинейностью.

– Вот тебе на!.. Наши ощущения весьма несовершенны, а раз мы познаем мир только через них, выходит, что он и вовсе не существует… Что же остается? Раскрыть двери безумию, самым нелепым химерам, броситься во всякую чертовщину, пренебрегая законами и фактами… Но пойми же, как только ты отвергнешь реальный мир, рухнет всякая закономерность. Нет! Единственный смысл бытия в том, чтобы верить в жизнь, любить ее, приложить все усилия нашего разума к тому, чтобы лучше ее познать.

Клотильда не ответила, только отмахнулась с безразличным и в то же время вызывающим видом, и беседа угасла. Она снова принялась за свой рисунок, легкими штрихами синей пастели оттеняя яркие лепестки цветка на фоне прозрачной летней ночи.

Два дня спустя вспыхнул новый спор, и их отношения испортились еще больше. Вечером, после ужина, Паскаль отправился в гостиную работать, а Клотильда осталась на террасе подышать свежим воздухом. Время шло, пробило полночь, а, к удивлению Паскаля, Клотильда все не возвращалась к себе в спальню. Для этого ей надо было непременно пройти через гостиную, однако он не слышал ее шагов. Спустившись, он обнаружил, что Мартина уже спит. Входная дверь между тем не заперта на ключ – очевидно, Клотильда замечталась где-нибудь в саду. С ней это случалось порой в теплые ночи, но так поздно она не засиживалась никогда.

Беспокойство доктора возросло, когда он увидел, что ее нет и на террасе. А он-то думал, что она заснула в кресле. Раз ее и здесь нет, почему же она не вернулась домой? Куда могла она пойти в такой поздний час? Ночь стояла превосходная, сентябрьская, еще жаркая ночь, усыпанное звездами, безлунное небо казалось огромным куском темного бархата, и в его глубине звезды сияли так ослепительно-ярко, что освещали землю. Доктор перегнулся через перила террасы, разглядывая склоны, уступами спускавшиеся до железнодорожного полотна, но нигде не было ни души; он видел только круглые неподвижные верхушки низкорослых олив. Тогда ему пришло в голову, что Клотильда сидит под платанами у фонтана, прислушиваясь к неумолчному говору журчащей воды. Он бросился туда и оказался в полной тьме, такой густой, что он, знавший здесь каждое дерево, был вынужден передвигаться, вытянув вперед руки, чтобы не натолкнуться на какой-нибудь ствол. Потом все в том же кромешном мраке и так же ощупью он пробрался через сосняк, но и там не встретил Клотильды. Он стал звать приглушенным голосом:

– Клотильда! Клотильда!

Ночь была все так же черна и безмолвна. Он постепенно повышал голос:

– Клотильда! Клотильда!

Ни души, ни звука. Казалось, и эхо дремлет – его голос терялся в бездонной синей мгле. Он крикнул изо всех сил, снова нырнул под платаны, вернулся в сосняк, в отчаянии обежал всю усадьбу. Неожиданно он оказался на току.

Обширная вымощенная площадка тока тоже как будто уснула в столь поздний час. Уже много лет здесь больше не молотили; ток зарос травой, и эта выжженная солнцем, золотистая и словно подстриженная трава походила на ворсистый ковер. Среди этой хилой растительности булыжники не остывали ни днем, ни ночью, и в сумерки от них поднимались в ночное небо горячие испарения, весь зной, накопившийся за долгие жаркие дни.

Огромный пустынный ток, согретый теплым дыханием, ширился амфитеатром под безмятежным небом, и, бегом пересекая его по пути во фруктовый сад, Паскаль чуть не споткнулся в темноте о чье-то распростертое тело. Он испуганно вскрикнул:

– Как! Ты здесь?

Клотильда даже не удостоила его ответом. Она лежала на спине, закинув руки за голову и обратив к небу бледное лицо, на котором видны были лишь огромные блестящие глаза.

– А я-то беспокоюсь и ищу тебя уже четверть часа! Не слышала ты разве, что я тебя зову!

Она наконец разжала губы.

– Слышала.

– Что еще за глупости! Почему ты не ответила!

Но она снова замкнулась в молчании, не желая объясняться; на лбу залегла упрямая складка, взгляд как будто искал что-то в вышине.