Княгиня Ольга. Зимний престол

Норны замерли у своего источника со жребиями в руках и не сводили с него глаз.

* * *

Через два дня после выхода скифского войска из Никомедии весть об этом получили в Константинополе, и вот уже третьи сутки патрикий Феофан, волею Господа и василевса Романа назначенный архонтом меры, проводил на своей хеландии. Двенадцать его судов – за лето удалось починить еще одну в придачу к тем, что сразились в проливе со скифами в июне, – перегородили Боспор Фракийский у мыса, где стоял Великий Город. Расчет оправдался как нельзя лучше: выслушав Ермия, русы покинули Никомедию и двинулись на запад, надеясь прорваться в море. Слава победителя не уйдет к Иоанну Куркуасу, и с этим Феофан мог бы себя поздравить. Если бы не тщательно скрываемое нежелание еще раз ввязываться в сражение. Но на все воля Божья!

Уже стемнело, и страт, кроме дозорных, отдыхал. Но Феофан не спал. Как и в ту ночь после битвы, он стоял на корме, близ военного креста – дара патриарха – и вглядывался в темноту. Тогда он ждал, что скифы вновь двинутся в пролив и полезут на хеландии под прикрытием темноты. Но напрасно – варвары предпочли отойти на восток, где разбираться с ними досталось в конце концов Иоанну. В глубине души тлела надежда, что и сегодня будет так, но патрикий знал – она тщетна. Скифы покинули Никомедию и уже несколько дней стоят в гавани Святого Николая, совсем рядом. Стоят и ждут подходящего часа для прорыва. Разумеется, за ними велось наблюдение, знак мог быть подан каждый миг. Уже третьи сутки мера находилась в постоянной готовности, и это очень изматывало.

– Знак! – вдруг закричал дозорный на носу. – Стрела!

С прытью, не вполне приличной при его полноте и высоком звании, Феофан поспешил на нос; огибая палубную надстройку, успел мельком увидеть падающую звездочку в воздухе.

– Они вышли из гавани! – вполголоса воскликнул игемон, начальник нынешней стражи. – Полная готовность!

Заранее отданным приказом Феофан запретил в этом случае шуметь, поэтому звуком трубы никаких знаков не подавали. Мандаторы-вестники побежали по двум палубам; во тьме слышали негромкие свистки. Один за другим гасли фонари вдоль борта и возле надстройки. Хеландия пряталась, скрывалась под одеялом тьмы, чтобы ждать врага в засаде.

Феофан отошел назад на корму, к военному кресту, что так выручил во время первой битвы этого лета. Он сам был хищником, сторожащим добычу, но сердце стучало так сильно, будто охота велась на него.

* * *

Хельги напряженно вглядывался во тьму впереди. Лодья шла вслепую; Агнер, кормчий, держал путь по звездам и последним отблескам огней на царьградских стенах. А те уже так отдалились, что их едва удавалось разглядеть.

Кто-то быстро постучал Хельги по плечу; оглянувшись, он увидел Раннульва. Тот показывал куда-то назад.

– Что?

– Там был вроде знак – горящая стрела. Видно, со стены пустили, сюда, в сторону пролива.

– Нас приметили?

– Скорее поняли, что в нашем стане пусто.

– Тише!

Хельги ясно расслышал в стороне негромкий свист – настолько близко, что даже шум ветра его не заглушил. Хеландия, невидимая в темноте, была рядом! Даже чуть позади – они уже прошли ее! Осознав это, Хельги ощутил вспышку ликования, но тут же плеснула холодом мысль – впереди могут быть другие. Если сейчас хеландии стоят, как в начале лета, в три ряда по три-четыре, перегораживая пролив с таким расчетом, чтобы не оставить промежутков для прохода, то значит… Это значит, что, пройдя мимо одной хеландии, его скутар правит прямехонько в нос другой. На жерло огнеметного сифона.

И в тот же миг, будто желая подтвердить его правоту, луна проглянула меж туч. Поверхность моря осветилась, и прямо перед собой, шагах в тридцати, Хельги увидел черную громаду хеландии.

– Навались!

Попутный ветер дул от скутара к хеландии: на то и был расчет, и Хельги знал – в таком положении палить из огнемета не будут.

Оттуда тоже донеслись крики: от неожиданности, увидев врага прямо перед носом, ромеи не сдержались. Скифы, будто дьявольской силой перенесенные, очутились здесь одновременно с сигналом об их выходе из гавани!

Кто же мог знать заранее, что они обманут наблюдателей и те обнаружат их уход из долины с большим опозданием?

Со всех сторон между берегами пролива слышались крики: противники обнаружили друг друга, и ближе, чем ожидали.

Агнер переложил руль, чтобы обойти хеландию.

И в этот миг по глазам ударила ослепительная во тьме пламенная вспышка.

Стало видно с десяток скутаров поблизости – Хельги успел отметить, что идут они в одну сторону, но очень неровно, – и еще две хеландии: одна впереди справа, другая уже позади слева. Часть горючей смеси упала на воду и теперь горела там; скутар Хельги шел вдоль этой пламенной дорожки из носимых волнами чадящих пятен. Хирдманы отчаянно налегали на весла, стараясь не въехать в какое-то из них. Скутар не горел – пламенная струя до него не долетела. Но что-то горело, хищное темное пламя бушевало где-то впереди, оттуда слышались неистовые крики.

Кричали на греческом языке. Но не сразу – лишь через несколько бесконечно долгих мгновений – Хельги сообразил: горит сама хеландия.

* * *

Никто не понял, почему так случилось. Не то среди криков сифонатору послышался приказ дать залп, то ли он сделал это просто от неожиданности, внезапно увидев врага на расстоянии выстрела. Недостаточно опытный, он выпалил, совсем забыв о ветре. Спросить его об этой незадаче уже не удалось: когда порыв встречного ветра бросил часть горящей смеси назад на хеландию, она накрыла и самого стрелка. Оказавшись в плену огня, тот, как и многие до него, безотчетно бросился в воду. И больше его никто не видел: как и все хеландарии, одетый в клибанион, он пошел ко дну камнем.

Однако свое дьявольское дело его почти невольный выстрел успел сделать. Завидев, что на хеландии Артемия начали палить, другие кентархи поняли это как знак всем открывать огонь. Кентархи меры подобрались разной опытности, но никто из них ранее не сражался ночью. Сейчас, при внезапном начале битвы во тьме, мало кто смог сообразить, какого именно сигнала им надлежало ждать. Все понимали, что подать знак цветными камелавкиями^[18] во тьме нельзя, а трубить стратиг Феофан запретил. Да и как мандатор на караве^[19] доберется до них в темноте, скользя между скифскими лодками? В неразберихе почти все кентархи, кто видел перед собой черные тени вражеских судов, приказали сифонаторам стрелять.

Но вот тут требование скрытности оказало Феофану очень дурную услугу. На хеландиях не горели огни, не подавались сигналы, и далеко не все из них видели друг друга. Многие кентархи, обнаружив противника, послали хеландию на сближение со скифами, ради более верного выстрела; но не все до выстрела успели увидеть, в какое положение встали относительно друг друга.

А русы продолжали двигаться. Ни в коем случае не останавливаться – это Хельги всем боярам, старшим на лодьях, натвердил накрепко. Да все и сами понимали: в стоящую или медленно идущую лодью попасть куда проще.

После первой вспышки время сжалось; мгновения понеслись, наполненные действием и чувством, но каждое стало огромно. Видя вблизи страшный «влажный огонь», люди Хельги налегали на весла и стремились уйти в спасительную тьму.

Скутары шли сквозь трехрядный строй хеландий; передовая часть русов во главе с самим Хельги миновала в темноте, неведомо для себя, два ряда. Лишь хеландии третьего ряда погнались за ними, озаряя тьму вспышками из носовых сифонов – теперь, во время преследования, эти залпы шли по ветру и были очень опасны. Дважды Агнер, меняя направление, чудом избегал языка пламени, и струи горящей смеси падали на воду возле борта и за кормой. Хельги сам видел, как струя дымного огня, похожая на пышный хвост исполинского огненного лиса, пролилась на скутар справа от него – Валанды или Козельца, он не разобрал. Мельком оглядываясь, Хельги видел, как темные пятна валятся с бортов и исчезают в черной воде. Хельги предупредил: останавливаться под жерлами огнеметов, чтобы подбирать из воды, никто не будет. Шлемов и доспехов на его людях не было; не попав в огненное пятно, обычный пловец мог добраться до берега пролива, если бы не ошибся с направлением. Хельги обещал, в случае удачи, сутки ждать за проливом. Кому суждено, тот выберется. Ничего больше он в таком положении для своих людей сделать не мог, и все это понимали.

Луна скрылась, но этого никто не заметил. В проливе теперь хватало света от огня. Пылали две хеландии: кентарха Артемия, что загорелась от собственного залпа, и кентарха Виктора, в которую попал залп с хеландии Льва. Целил он, конечно, в скифские лодки, но Виктор, преследуя своих противников, сам подвернулся под выстрел. Теперь на двух гибнущих судах спускали каравы, их соседи делали то же, пытаясь спасти прыгающих в воду стратиотов. А скифы продолжали идти мимо и исчезали во тьме, но ромеи, занятые спасением от огня, ничего не могли сделать.

Не все их залпы пропадали даром. Пламя освещало поверхность моря и позволяло сифонаторам видеть противника. Один за другим – а то и с двух сторон разом – на скутары падало из черноты дымное пламя и охватывало просмоленное дерево. Горящие лодьи теряли ход и становились факелами на поверхности моря, освещая ромеям своих идущих следом товарищей, чем делали и их легкой добычей.

Сам патрикий Феофан, с кормы своей хеландиии наблюдая происходящее, невольно жмурился и крестился, твердя в полузабытьи боевой клич ромеев, который сейчас был для него только молитвой: Господи, помилуй! Вот теперь это был настоящий ад. Тьма сверху, глубокая вода – снизу, вспышки жгучего, губительного пламени между ними, неистовые крики испуга и боли. Кентарх Иоанн отдавал распоряжения, палили все три сифона – на носу и по бортам, – и Феофан сам видел, как после их залпов вспыхнули две или три скифские лодки. Ночью это выглядело еще страшнее, чем в первый раз, при ярком летнем солнце. Невольно Феофан цеплялся за поручни борта, каждый миг ожидая, что вот сейчас среди волн распахнется пасть ада и поглотит все это – волны с горящими пятнами смеси, полусгоревшие и еще целые скифские лодки, а заодно и хеландию. Этот ужас не мог продолжаться долго, это было невыносимо. В эти жуткие мгновения сам стратиг меры не помнил, зачем все это нужно, едва осознавал свою задачу – уничтожить как можно больше скифов, рвущихся сквозь их строй на север. Сильнейшим его искренним желанием было одно: чтобы все это поскорее кончилось, неважно как.

Спасаясь от хеландий, русы жались к берегам. Пытаясь отрезать путь трем скифским лодкам, два ромейских судна с грохотом столкнулись. Послышался треск бортов, ломаемых весел, крики стратиотов; Феофан перекрестился еще раз – хоть бы эти не выпалили друг в друга, зараженные безумием этой ночи.

С одной и правда выпалили, к счастью, с другого борта, целя в скифов: видя эту незадачу противника, русы текли мимо на десятках суденышек. Но от удара жерло сифона несколько сместилось, залп ушел в сторону, и теперь горючая смесь чадила на воде. Ветром и волнами ее несло на хеландии. Феофан закрыл глаза, молясь, чтобы смесь сгорела раньше, чем коснется бортов. Иначе и с этими двумя можно будет проститься.

А скифские суда скользили мимо, при свете пламени он различал черные фигурки, гнувшиеся над веслами. Мало кто из них оглядывался на ромеев. Скифам было не до любопытства.

Феофан обернулся к Иоанну: во время боя место кентарха тоже было на корме, близ военного креста.

– Вперед! Прикажи идти на север, к морю! Перекроем выход тем, кто прорвался.

Феофану было ясно: здесь, на месте, он пропустит в темноте куда больше скифских судов, чем сумеет уничтожить. Но у них, проскользнувших сквозь строй хеландий, был всего один путь: на север через пролив. Пока они не добрались до Евксина, ему, по крайней мере, точно известно, где они находятся. Врагом его была темнота, но до окончания ночи скифы не успеют миновать длинный пролив. К рассвету они все еще будут поблизости, и у него оставалась надежда настичь близ Евксина всех тех, кто ушел от него близ Пропонтиды.

Таиться было больше незачем, и Феофан приказал сигналом трубы передать приказ всем следовать за ним. Но не мог знать, сколько кентархов сейчас в состоянии этот приказ услышать и сколько – исполнить. Истребив сколько возможно скифов при входе в пролив, они могли довершить дело у выхода.

Пламя горящих судов ушло назад, и над проливом снова повисла тьма. При попутном ветре более крупная хеландия могла обогнать скифские лодки. Оставалась опасность сесть на мель (как потом выяснилось, с двумя хеландиями во время ночного перехода это и случилось), но Феофан полагался на двух присланных ему наилучших царских кормчих – Василида и Алексия. Неспешно, крадучись, хеландия пробиралась мимо темных скалистых берегов. Время от времени сигнал трубы повторяли, указывая другим кентархам направление.

– Заодно мы и скифам показываем дорогу к проливу! – горячился Зенон, друнгарий тагмы Схол. – Клянусь головой святого Димитрия, это не слишком-то богоугодное дело! Без этого им пришлось бы ждать рассвета где-то здесь, у берегов.

Но Феофан его не слушал: все это лето Зенон вечно был чем-то недоволен. А прежде всего тем, что его, заслуженного воина, отдали под начало какому-то «хранителю царских чулок», как он презрительно называл протовестиария. Феофан уже привык к его ворчанию и пропускал мимо ушей. И старался не думать: если его замысел перехватить скифов у выхода не оправдает себя, если тем удастся уйти, Зенон с досады за свои страдания может выставить его, Феофана, виновником неудачи в глазах василевса и синклита. Оставалось только молиться и верить в помощь Богоматери.

Святая Дева помогала граду Константина прежде, поможет и сейчас. Феофан твердо в это верил, и эта вера крепила его утомленный дух.

Порой луна выглядывала меж туч, и почти всякий раз он видел скифские лодки – то подальше, то поближе, то впереди, то позади, то чуть ли не вплотную к борту. Так же как и ромеи, не смыкая глаз, не выпуская из рук весел, они гребли через пролив на север, к жизни, свободе, родным краям. Русы и ромеи стремились в одном направлении, но желания их текли в противоположные стороны и в конечной точке должны были вновь привести к смертельной схватке. Если расстояние и направление ветра давали выгодную позицию, Феофан приказывал открывать огонь, и по пути удалось сжечь еще две лодки.

Близилось утро. Миновали заставу Иерон. Как потом выяснилось, здесь часть скифов нашла пристанище после первой битвы, в июне. Когда они ушли, близ причала Иерона-западного нашли следы исполинского костра – Феофан и его люди наблюдали пламя из устья пролива, но тогда не могли понять, в чем дело. Когда через пару дней огромное кострище остыло и его стали убирать, нашли обгорелые кости нескольких десятков человек. Здесь скифы сжигали своих мертвецов. Раздраженный спафарий Симеон, начальник заставы, крестясь и кривясь, велел сбросить «эту пакость» в воду. Но и теперь еще, три месяца спустя, на отмели виднелись вмешанные в песок и гальку старые угли.

– Неужели ты задумал идти за ними в море? – допытывался Зенон, почти не отходивший от Феофана.

– Если у кентраха не будет возражений. Уцелевшие лодки, надо думать, повернут на запад, но им еще несколько дней идти вдоль наших берегов. С досады они уничтожат и все то, что не тронули по пути сюда. Нам надлежит преследовать их хотя бы до Килии, чтобы не дать остановиться и высадиться. И уничтожить по пути, сколько сможем.

– Если на море волнение, мы из устья не выйдем, – решительно отвечал Иоанн. – Ни мы, ни другие не выдержим волнения и тем более бури. Только зря погубим себя, суда и людей.

Феофан поджимал губы, но не возражал. Он понимал, что ему следует предпринять как архонту меры, но как разумный человек он умел соизмерять желания и возможности. Те хеландии, что составляли этим летом его меру, были друнгарием царского флота – Константином Гонгилой – оставлены в военной гавани по причине своего крайне плачевного состояния. Борта их совсем прогнили, и перед выходом на первое сражение удалось залатать лишь самые угрожающие места, чтобы суда держались на воде. И то к концу того ужасного и славного дня течь была у всех, и некоторые из-за нее вышли из боя раньше времени. Но за все лето у Феофана не нашлось возможности поставить хеландии на верфь для более основательной починки: скифы разбойничали на анатолийском побережье Вифинии и в Пропонтиде, в Никомедийском заливе, а значит, их нового появления близ стен Великого Города можно было ожидать когда угодно.

В утреннем тумане подошли к устью пролива. На море было волнение, и хеландии – вместе с Феофаном или чуть позже их подошло шесть – бросили якоря у скал.

Скифы оказались отважнее, а точнее, у них просто не было иного выхода. Совершенно не желая вновь оказаться под жерлами огнеметов, они предпочитали опасность со стороны волн. В устье пролива Феофан не увидел ни одной лодки: те, кто пришел сюда раньше него, уже ушли в море, на запад, к Килии.

А когда совсем рассвело и солнце прогнало туман, Феофан глянул на восток и вздрогнул.

Впервые в жизни ему захотелось выбраниться. Вернулся ужас трехмесячной давности. Глазам предстало то же зрелище, что он наблюдал после первой битвы в Босфоре.

За устьем пролива, на востоке, на побережье Вифинии, где впадала в море река Реба, как и три месяца назад, дымили сотни вражеских костров…

* * *

– Йотуна мать…

Не сдержавшись, Мистина Свенельдич с размаху припечатал ладонь ко лбу, закрыв глаза, будто пытаясь спрятаться от невыносимого зрелища.

Он стоял на той же горе, на восток от устья Боспора Фракийского, откуда три месяца назад уже вглядывался в греческие корабли и горы за проливом, на западе. Из-за огненосных судов в устье он и бояре в начале лета решили идти вдоль побережья на восток. Там они продвинулись на много переходов, ураганом прошлись по долинам Вифинии, а по судоходным низовьям больших рек – Сангария, Гипия – поднимались и дальше, до самых гор. Несколько недель провели в старинном городе Ираклии – уже в следующей области, Пафлагонии. Под ее стенами дней десять назад состоялась битва между русами и большим греческим войском под началом славнейших царевых полководцев – Иоанна Куркуаса, Варды Фоки и стратига Панферия.

Все эти десять дней Мистина обдумывал и обсуждал с соратниками битву: ведь в Киеве, если судьба туда добраться, им придется многократно рассказывать о ней. Князю – Мистина очень надеялся найти там побратима оправившимся от ран и благополучным. Городским и полянским старейшинам, боярам и князьям тех земель, что послали своих ратников в этот поход. По всем землям руси, славян и прочих поднимется женский плач – общие потери, считая первую битву в проливе, на сегодняшний день насчитывали тысяч десять. Чуть более десяти тысяч Мистина вывел из Ираклии и сейчас надеялся доставить домой, на Русь. Вместе с добычей, под тяжестью которой иные скутары едва не черпали волну на ходу.

Прибыв к устью реки Ребы – в уже знакомые места, – Мистина первым делом отправил дозор с передовой лодьи на эту гору. Дозор никаких признаков царских войск поблизости не углядел, и Мистина велел людям высаживаться. Устраивать стан, забрасывать в море сети, разводить огонь на своих же кострищах трехмесячной давности, отдыхать перед, как он надеялся, последним опасным участком пути. Вдоль земель Греческого царства за Боспором Фракийским предстояло идти еще несколько дней, но близ болгарских берегов Мистина ратной доблести от царевых мужей не ждал. Где им ратоборствовать на окраинах, близ Болгарского царства, когда в самом сердце своей страны они собрались дать ему отпор только на третий месяц войны!

Ночь прошла спокойно. Еще в начале лета эту часть побережья русы «очистили» так основательно, что сбежавшее население сюда пока не вернулось. Все поселки в округе были сожжены, поля стояли почти неубранными, ветки яблонь в садах клонились под тяжестью никому не нужных плодов, земля под ними была усыпана падалицей. В воздухе висел сладковатый запах гнили. Переспелые смоквы шлепались с ветвей и разбивались оземь, разбрызгивая кисель жидкого черничного цвета. Крупные грозди светло-желтого винограда свешивались со столбов и решеток в уцелевших двориках, но на все это сладкое изобилие никто из русов уже смотреть не хотел. Теперь и те деревья, что пережили первый набег, были срублены на дрова для тысячи дружинных котлов.

А в рассветных сумерках Мистину осторожно, но настойчиво разбудил его телохранитель, Ратияр.

– Свенельдич… – вполголоса проговорил он. – Проснись. Там эти троллевы огнеплюи опять в проливе стоят.

– Что? – Мистина сел на кошме и поморщился от боли в плече и лопатке. На груди у него была не настоящая рана, а только глубокая длинная царапина, уже поджившая. – Вчера же не было!

– Вчера не было. А как рассвело – стоят. За ночь подошли.

– Ты их видел?

– Не видел бы – не говорил бы, – вздохнул Ратияр.

Даже не умывшись, Мистина сам поднялся на гору. Йотуна мать и ее троллева бабушка! Точно вызванные злым колдовством, памятные ему хеландии стояли на прежнем месте. Их стало вполовину меньше, но они выстроились в два ряда в устье пролива, точно так же, как три месяца назад, когда русы отправлялись от ужасных впечатлений первой на их памяти огненной битвы и решали, как быть дальше.

– Змей Мировой вам в тридевятое царство… – Мистина потер глаза кулаком, будто надеялся, что ненавистное видение растает. Но увы.

– Они что, три месяца с места не сходили? – в изумлении воскликнул у него за спиной Тородд, родной младший брат Ингвара.

Если бы сила ненависти давала возможность поджечь корабли на расстоянии, сейчас все шесть Феофановых хеландий под взглядом Мистины вспыхнули бы, как пучки соломы. Мимо них лежал путь к западному побережью Греческого царства – путь домой. Тоска по дому и тем, кто его там ждал, все эти десять дней мучила Мистину сильнее, чем боль от четырех ран. Стоило ему повернуться спиной к Ираклии и полю битвы, оставленному за греками, обратить мысли к дому, как эта тоска, месяцами сдерживаемая, навалилась и стала давить, будто петля на горле. Из-за ран на левом плече, под лопаткой и на груди Мистина не мог даже грести – ему ничего не оставалось, кроме как смотреть на скользящие мимо берега Греческого царства, зеленые долины и синеватые горы в отдалении. Всего этого он уже видеть не мог. Ему опротивели гладкие колонны цвета масла с пеплом, мраморные и мозаичные полы, яркие росписи на стенах дворцов, где случалось останавливаться этим летом. Глинобитные стены греческих хижин, кривые серебристые оливы, гранаты в красных плодах и виноградники в резной листве. Казалось, вся тоска десяти тысяч человек по дому и родным проходит через его расцарапанную пикой катафракта грудь.

И вот тут, прямо у него на глазах, две ближние хеландии сдвинулись с места. Взметнулись длинные ряды мокрых весел, и два царевых корабля двинулись в сторону русского стана…

* * *

– Дьявол, что ли, сожрал этого Куркуаса вместе со всеми его войсками? – восклицал патрикий Феофан, стоя на палубе возле сверкающего золотом «военного креста» и потрясая пухлыми кулаками. В такое бурное негодование он впал, кажется, впервые в жизни. – Где Варда Фока? Они прислали гонца, дескать, скифы под Гераклеей разбиты наголову, бежали жалкие остатки, а наше войско идет к Никомедии. Это называется – разбиты? Это называется – жалкие остатки? Полтысячи лодок! Половина того, что ушла на восток! Какого дьявола Иоанн пошел к Никомедии, где было от силы две тысячи скифов, когда здесь в пять раз больше?

Перед ним стояли кентарх Иоанн и друнгарий тагмы Схол Зенон, а чуть сбоку – Дорофей и Клементий, кентархи тех двух хеландий, что были отправлены Феофаном на разведку. Мелководье не позволяло хеландиям подойти к берегу близ устья Ребы; тем не менее в скифском стане затрубили рога, тысячи мужчин устремились к воде с щитами и оружием, выстроились на песке, готовые отражать нападение. При этом сотни людей спешно разгружали стоявшие у берега лодки – таскали, швыряя на песок, мешки и бочонки. Иные, раненые, помогали одной рукой.

– Они сами собирались напасть на нас, клянусь головой Пресвятой Девы! – твердил кентарх Клементий. – Если бы мы не повернули прочь, они спустили бы свои лоханки. Я видел, как они прыгали туда целыми десятками! И у каждого, клянусь стопами апостола Павла, на голове был ромейский шлем!

– Уж я бы тогда пальнул по ним, клянусь кровью Христовой, – мрачно добавил кентарх Дорофей.

– Против ветра? – с издевкой подхватил Феофан и воздел руки, будто желая сказать: Господи, за что Ты наказал меня, послав мне под начало таких дураков. – Дорофей, ты ходишь по морям уже десять лет и собирался сам себя сжечь?

– Так неужели я буду смотреть, как скифы пытаются захватить мой корабль?

– Тогда подождал бы, пока они его захватят, а потом удачным залпом против ветра можно было бы сжечь свою хеландию вместе со скифами, – язвительно посоветовал кентарх Иоанн. – Благодаря столь ловкому и новому приему твое имя увековечили бы, когда кто-нибудь взялся бы писать новый «Тактикон». Все сразу и разлетелись бы: воины Христовы – в рай, а эти бестии – в ад.

– Лучше бы вы пересчитали их как следует, – желчно подхватил Феофан.

– На это понадобился бы не один день, – ответил Клементий. – Но лодок – сотен пять-шесть. Правда, они тяжело нагружены, и едва ли каждая поднимает в придачу много людей.

– Чем нагружены, хотелось бы знать? – гневно прищурился Феофан. – Добычей из Гераклеи? И это Куркуас называет «разбиты» и «бежали»? Он утверждал, что при бегстве скифы бросили всю добычу и пленных, что христиане отправлены по домам, а взятое он доставит ко двору василевса.

– Они бросили что подешевле, – буркнул Зенон. – Ношеные башмаки, дырявые чулки и пустые амфоры, в награду Варде за доблесть. У него была тагма Экскувитов, и с нею он упустил половину скифского войска с лучшей добычей! Клянусь головой святого Димитрия! Или он никуда не годен и ему надо баранов пасти, а не тагмы в бой водить, или он просто изменник! Я не удивлюсь, если скифы «забыли» в Гераклее кое-что из золотишка, а Варда с Иоанном «забудут» передать это василевсу!

Возле «военного креста» повисла тишина, нарушаемая свистом ветра и криками чаек. Обвинение в сговоре со скифами и подкупе было очень серьезным. Игемоны понимали, что Зенон сказал это в сердцах: хоть его тагма и соперничала издавна с Экскувитами, оборонявшими восточные границы от сарацин, все же ему было обидно, что катафракты, лучшие воины Романии, растратили свою доблесть почти напрасно.

А Феофан подумал: если дело обернется совсем худо, эту мысль очень даже можно подкинуть василевсу. Через Феофилакта. Сына-патриарха Роман хотя бы выслушает. А помня, как он не любит старинную знать, к которой принадлежит семейство Фоки… Со старшим братом Варды, Львом, Роман двадцать с лишним лет назад соперничал за высшую власть в державе. Может, он и сам рад будет случаю избавиться и от второго из братьев.

– Пусть его действия судят василевс и синклит, – сухо обронил Феофан, не показывая игемонам свои надежды. – А нам надо решать, что теперь делать. Скифы, что ушли из пролива, теперь гребут на запад и удаляются с каждым вздохом. Но я полагаю, о преследовании теперь не может быть и речи. Если мы откроем вход в пролив, через день эта орда будет у стен Великого Города.

– Ты считаешь, они осмелятся на такую дерзость? – не поверил Зенон. – Да они только о том и думают, как бы пробраться в Евксин и сбежать домой, в свою Скифию! То есть Росию.

– Да? – язвительно ответил Феофан. Он давным-давно знал, что Зенон отважен, но умом не блещет. – А по-твоему, случайно те скифы, – он показал в сторону пролива, – и эти, – он ткнул в направлении Ребы, – оказались здесь именно сегодня, одновременно?

Игемоны переглянулись.

– Ты думаешь, они… сговорились? – удивился Иоанн.

– По-моему, это ясно, как истинность веры Христовой!

– Но как они могли? Те были в Никомедии, те – в Гераклее…

– Откуда мне знать, как дьявол помогал им сноситься? Может, они тайком посылали гонцов, а может, заранее условились встретиться здесь именно в этот день. Они ведь тоже знают, в какой срок им надо покинуть наши земли, чтобы до зимы успеть к себе домой. Высчитать этот день хватило бы ума даже у песиглавцев. И мы попали… чуть не попали в ловушку! – поправился Феофан. – А могли бы… Теперь мы стоим здесь, перед Евксином, точно как в июне. У нас скифы на Ребе и скифы близ Боспора. А мы посередине! Но только у нас теперь не одиннадцать хеландий, а шесть.

– Но и их уже не двадцать тысяч, – напомнил Дорофей.

– Но десять-то есть, а то и двенадцать. Если считать тех, что пришли из Никомедии. И этого хватит, чтобы занять предместья и расположиться там на зиму.

– Этого мы не допустим! – возмутился Зенон.

– Рад, что меж нами такое полное согласие, – не без ехидства ответил Феофан. – А чтобы этого не допустить, мы должны перекрыть им дорогу к столице. Так что те скифы, которые уже ушли на запад, пусть благодарят своих скифских богов.

– При таком волнении идти в море – самоубийство, – кентарх Иоанн махнул рукой в сторону Евксина. Из-за шума ветра всем приходилось почти кричать. – А самоубийство – смертный грех перед Господом!

– И сколько же мы будем здесь стоять? – спросил кентарх Клементий.

Несколько мгновений все молчали. Патрикий Феофан с надеждой глянул на «военный крест» с частицей пояса Богоматери. Корабль качало, крест то поднимался, то опускался, будто сам рвался в бой. Пока крест и реликвия здесь, с ним, он вынесет что угодно.

– Столько же, сколько скифы! – твердо ответил Феофан. – Клянусь головой василевса!

* * *

Русы помнили, почему в начале лета греки не пытались напасть на них, когда они стояли на этом самом месте. Прибрежное мелководье не пускало сюда хеландии, а значит, русы по-прежнему были здесь в безопасности. Однако не один Мистина Свенельдич, воевода, пришел в ярость при виде греческих судов.

– Да они добычу нашу пожечь нацелились! – заорал Добрин, завидев идущие с запада хеландии. – Ах ты змей, свинячье рыло! Выкуси!

Спускаясь с горы, Мистина поглядывал на приближающиеся хеландии с удивлением, но без особой тревоги. На расстояние огнеметного выстрела их не подпустят мели, а быть на них могло никак не больше трех-четырех сотен человек: не безумцы же греки, чтобы пытаться высадить такой отряд под носом у десяти тысяч русов!

А вернувшись в стан, воевода обнаружил, что здесь не просто готовы к защите, но вбыль подумывают о нападении. Дружины Добрина и древлянина Величко – вздорный и заносчивый мужик, тот, однако, трусом не был, – уже снарядились, освободили свои лодьи от добычи и приготовились сразиться на море. На море, при волнении, с хеландией, что размером с иной родовой городок! Рассказал бы ему кто, что всего полгода заморского похода сделают из этих лесовиков таких викингов, – не поверил бы.