В монастыре собирались служить торжественную панихиду по случаю кончины молодого графа Ранека. Высокое положение, занимаемое покойным, и его необычная смерть, о которой так много говорили, привлекли в монастырь огромное количество народа. Вся знать спешила выразить сочувствие графу и графине и потому считала своим долгом присутствовать на панихиде. Крестьяне всех деревень, принадлежавших Ранекам, прислали своих представителей, из города приехали разные должностные лица. Сотни людей собрались на огромном монастырском дворе в ожидании, когда настоятель пойдет в церковь, окруженный всем духовенством и почетными гостями.

Графиня Ранек уже несколько оправилась от постигшего ее удара, но была еще в таком состоянии, что не могла присутствовать на торжественном богослужении. Граф приехал давно и сидел в кабинете настоятеля в ожидании панихиды. На нем был мундир, обшитый траурным крепом. Граф настолько изменился за последние дни, что в нем – теперь в сгорбившемся старике, беспомощно сидящем в кресле, – с трудом можно было узнать красивого, бодрого, сильного человека, каким он был еще так недавно. Энергичный, мужественный прелат, стоявший рядом с ним, казался теперь гораздо моложе его.

– Не расстраивай себя такими пустяками, Оттфрид, – произнес настоятель успокаивающим тоном. – Улики против Гюнтера не так велики, чтобы ему угрожало что-нибудь серьезное. Мы можем не бояться следствия, тем более что в случае опасности кто же помешает нам пустить в ход свое влияние?

– Ты уже прибегал к своему влиянию, но безрезультатно, – возразил граф. – Ведь ты хотел не допустить следствия, однако тебе это не удалось.

Прелат нахмурился.

– Этот новый следователь – в высшей степени неприятная личность, – заметил он. – В первый раз нам приходится иметь дело с таким человеком, и я позабочусь о том, чтобы его поскорее убрали отсюда. Ты напрасно тревожишься. Ряд случайностей мог заставить суд заподозрить Гюнтера, но этого еще мало для того, чтобы он был осужден. Его освободят за недостатком улик.

– Но подозрение навечно оставит пятно на добром имени Гюнтера! – возразил граф.

– Если ты хочешь спасти его честь, то выполни свое желание! – со злой усмешкой заметил настоятель.

Граф сделал какое-то неопределенное движение рукой и подошел к окну. Его глаза безучастно смотрели на расстилавшийся перед ним ландшафт, мысли его были заняты совсем другим. Прелат чуть заметно улыбался. В душе он был доволен, что следствие приняло такой благоприятный оборот. Арест Гюнтера избавлял его от влиятельного врага, который уже начал пользоваться большим авторитетом среди местного населения. Какое дело было прелату до свободы и чести этого человека? Во всяком случае уважение он потеряет…

– Что ж, ты уже принял те меры, о которых писал мне? – вдруг спросил граф, не поворачивая головы от окна, чтобы не встретиться глазами с братом.

– Да, принял! – спокойно ответил прелат. – Три дня село Р. было отрезано от нас, только вчера дороги стали проходимы. Я воспользовался этим и сейчас же послал к Бруно человека с письмом, в котором приказывал ему немедленно оставить Р. и отправиться в один из отдаленных монастырей, я обозначил, в какой именно. Мой посыльный должен был вручить ему этот приказ еще вчера, и я думаю, что отец Бенедикт едет в эту минуту к месту своего нового назначения.

– В какой же монастырь ты послал его? – с нескрываемой тревогой спросил граф.

– Оттфрид, теперь все дело находится в моих руках, дай мне возможность довести его до конца, – холодно возразил прелат. – Прежде всего мы должны были позаботиться о том, чтобы отослать Бруно как можно дальше отсюда, чтобы его не могли вызвать в суд в качестве свидетеля. Я сделал это. О том, что будет дальше, не спрашивай меня пока.

С глубоким вздохом граф снова опустился в кресло. Его брат правильно рассчитал – теперь он ничего не мог просить для своего любимца.

Дверь кабинета тихо открылась, и на пороге показался камердинер настоятеля.

– Разве уже пора идти в церковь? – спросил тот.

– Нет, ваше высокопреподобие. Я пришел доложить, что отец Бенедикт желает…

– Кто? – удивленно переспросил настоятель.

Граф вздрогнул, услышав это имя.

– Отец Бенедикт желает немедленно видеть вас! – повторил камердинер, но тут же за его спиной внезапно выросла высокая фигура молодого монаха.

– Вы доложили, и прекрасно, – обратился он к камердинеру, – его высокопреподобие, конечно, примет меня.

Камердинер испугался – он никогда не видел, чтобы монахи так бесцеремонно входили к настоятелю. Отец Бенедикт вел себя так, словно имел право распоряжаться. Он в буквальном смысле слова выпроводил камердинера в соседнюю комнату, запер на ключ дверь кабинета и быстрыми шагами направился к прелату.

При появлении Бруно граф в волнении и тревоге поднялся со стула, но Бруно не обратил на него ни малейшего внимания, хотя прошел так близко, что даже коснулся рукавом его мундира. Подойдя к настоятелю, он отвесил обычный поклон, но последний вышел таким принужденным, точно спина отца Бенедикта потеряла способность гнуться.

– Каким образом вы здесь, отец Бенедикт? – строго спросил прелат. – Разве вы не получили моего письма?

– Какого письма?

– Приказа немедленно оставить отца Клеменса и отправиться в тот монастырь, который обозначен в письме. Кроме того, я запретил вам посещать город и прилегающие к нему местности. Мой приказ вы должны были получить еще вчера вечером.

– Вчера вечером я уже был в городе, – холодно ответил отец Бенедикт.

– Что вас заставило отправиться туда без моего разрешения?

– Арест Бернгарда Гюнтера.

Настоятель невольно сжал кулак от злости.

– Вы знаете…

– Знаю, – прервал его отец Бенедикт, – что вы непременно хотите спрятать меня куда-нибудь подальше и потому назначили отдаленный монастырь, а я пришел сюда затем, чтобы спросить вас, ваше высокопреподобие, продолжаете ли вы желать, чтобы я скрывал правду?

Прелат не мог ничего ответить, так как в разговор вмешался граф.

– Мой брат поступает правильно, требуя от тебя молчания, – сказал он, – я прошу тебя о том же, Бруно!

При звуке голоса графа отец Бенедикт быстро оглянулся, и в его глазах загорелся недобрый огонек.

– Вы тоже желаете, чтобы я скрыл истину? – насмешливо спросил он.

– Достаточно и одной жертвы, – продолжал граф глухим голосом, – ты должен молчать, твое признание погубит тебя!

Несколько секунд отец Бенедикт с удивлением смотрел на графа, не понимая смысла его слов, затем вдруг истина осенила его.

– Мое признание погубит меня? – медленно повторил он. – Вы, может быть, считаете меня убийцей вашего сына?

– А разве не ты убил его? – воскликнул граф, как будто сразу освобождаясь от смертельной муки.

– Нет!

– Слава Богу! А как же ты говорил мне… – обратился граф к своему брату…

– Я ничего не говорил тебе! – резко прервал его прелат. – Вспомни хорошенько, ты первый, а вовсе не я, высказал подозрение, что Бруно – убийца.

– А ты нарочно разными намеками и недомолвками укреплял во мне это подозрение, – мрачно возразил граф, – ты знал, в каком я отчаянии, Довольно было одного твоего слова, чтобы успокоить меня, и ты не произнес его.

Сбросив с души тяжесть подозрения и успокоившись насчет участи Бруно, граф сразу почувствовал себя бодрым и помолодевшим. Лицо его оживилось, голос зазвучал ровно и ясно.

– Его высокопреподобие не мог назвать вам имя преступника, граф, – сказал отец Бенедикт, – потому что тогда ему пришлось бы разъяснить всю эту загадочную историю. Он должен был бы сознаться, на кого готовилось покушение и как погиб ваш сын.

Лицо прелата так же побледнело, как тогда, когда молодой монах сообщил ему то, что знал об убийстве Оттфрида. Но он справился со своим волнением и, гордо выпрямившись, строго сказал:

– Отец Бенедикт, вы забываете, что стоите перед своим настоятелем!

– Я помню, что стою перед человеком, который хотел убить меня, – ответил отец Бенедикт. – Я знаю, что вами руководила не личная антипатия ко мне, вы просто решили избавиться от непослушного монаха, который, отпав от вашего монастыря, мог принести вред ордену бенедиктинцев. Весьма возможно, что вам было даже тяжело вынести смертный приговор именно мне.

Но Тот, Кто стоит выше всех, доказал вам, что только Он имеет право распоряжаться жизнью людей. Удар, предназначенный для меня, попал в вашего племянника, последнего отпрыска вашей семьи – по крайней мере в глазах света, – со смертью которого прекратится славный род графов Ранеков. Вы, конечно, перенесете и это, ибо стоите на такой высоте, что вам недоступны человеческие чувства. Если бы в ваших жилах текла кровь, а не ледяная вода, если бы вы способны были хоть на тень чувства, вы избавили бы графа от неимоверных мучений, которые он испытывал, думая, что его сын погиб от руки своего единокровного брата.

Действие последних слов Бруно произвело сильное, но совершенно разное впечатление на обоих слушателей. С уст настоятеля сорвалось бешеное проклятие, лицо графа засияло счастьем, и он со страстной нежностью протянул руки к сыну.

– Бруно, так ты знаешь…

Отец Бенедикт отшатнулся от объятий отца и, холодно взглянув на него, прервал его речь:

– Что вы изменили моей матери, оскорбили и бросили ее, что вы застрелили моего дядю? Да, я знаю это, граф Ранек!

Старый граф мог все перенести, только не презрение единственного любимого существа на свете. Обвинение, услышанное им из уст Бруно, совершенно уничтожило его, и он как подкошенный опустился в кресло.

Один прелат сохранил спокойствие. Он ясно видел, какую опасность представляет для него открытие отца Бенедикта, в особенности в данный момент. Он чувствовал, что власть ускользает из его рук, но не сдавался и, сделав последнее усилие, попытался еще раз натянуть узду.

– Ты забываешь, Бруно, что таким тоном не говорят ни с отцом, ни с дядей, – властно заявил он. – Как сына моего брата и моего племянника, я тебя прощаю, но теперь вспомни, что ты состоишь членом нашего братства и должен исполнять требования, предъявляемые тебе настоятелем монастыря.

Отец Бенедикт скрестил руки на груди, повернулся спиной к отцу и в упор посмотрел на прелата.

– Вы правы, ваше высокопреподобие, я это помню и потому явился сюда. Я жду вашего приказания, которое, вероятно, теперь изменится ввиду последних событий.

– Мой приказ, требующий от тебя молчания, сохраняет силу. То, что сейчас произошло, навсегда останется только между нами тремя. Ты никому не скажешь ни слова о печальном событии.

– А если Гюнтер будет осужден?

– Ответственность за это я беру на себя. Ты должен только молчать.

Бруно выпрямился. Казалось, он вдруг освободился от цепей, которыми был скован по рукам и ногам. Его глаза горели негодованием и ненавистью.

– «Подчиняться, беспрекословно подчиняться» – вот ваш единственный принцип! – резко воскликнул он. – Нет, довольно с меня рабства, я больше не могу и не хочу выносить его! С самого раннего детства вы связали меня, непроходимой стеной отделили от людей и от мира, а когда я протестовал, вы всегда вспоминали о клятве, данной мною перед алтарем. И я не нарушал своей клятвы, хотя тысячу раз имел повод сделать это; может быть, я не нарушил бы ее и теперь, если бы она требовала лишь моей гибели. Но когда речь идет о жизни и смерти неповинного человека, я не считаю себя более обязанным повиноваться вам. Вы злоупотребляли этой клятвой, вы заставляете меня совершить преступление! Вы открыли мне глаза, и я вижу теперь, что клялся не Богу, а вам, и что для вас клятва – лишь пустой звук. Тот самый алтарь, который на всю жизнь отдал меня вам в рабство, не помешал вам расторгнуть брак, совершенный перед ним, не помешал отнять у моей матери мужа, а у меня – отца… Вы сами блестяще показали мне, как нужно уважать клятву!

Прелат понял, что с отцом Бенедиктом покончены всякие счеты, однако для сохранения своего престижа не мог не прибегнуть к последней угрозе.

– Что, это – формальное отречение? – строго спросил он. – Мы найдем средство обуздать тебя, мы заставим тебя повиноваться, вероотступник!

Бруно покачал головой и, вздохнув всей грудью с сознанием полной свободы, воскликнул:

– Меня никто не может заставить делать то, чего я не хочу! Монастырские законы действительны только для монахов, обязанных подчиняться воле своего настоятеля. С того момента, как я перестаю быть монахом, ваша власть надо мной кончается. Я не считаю себя более членом вашего монастыря и нарушаю вынужденную клятву, данную не Богу, а вам – человеку, не уважающему, не признающему ни божеских, ни человеческих законов.

Он быстро повернулся и вышел, не взглянув на графа.

Прелат несколько минут неподвижно стоял, как будто в раздумье. Затем страшная мысль пронеслась в его голове. «В монастырском дворе сотни посторонних людей, – с ужасом осознал он. – Бруно на все способен, и если он заговорит, спасения нет».

Настоятель бросился за ним, но понял, что слишком поздно. Молодой человек поспешно прошел коридор и уже выходил во двор. У самого подъезда он встретил крестный ход, направлявшийся к квартире настоятеля. Шествие возглавлял приор. Масса народа стояла по обе стороны процессии. Бруно знал, что, если он отступит в сторону и пропустит шествие, ему грозит опасность быть отрезанным от всей публики; он должен был сейчас же выступить со своим обвинением. Глаза его горели воодушевлением, голова была высоко поднята, точно он вступал в борьбу с целым светом. Он пошел навстречу духовенству, положил руку на плечо приора и громко, звучным голосом, который услышали даже стоявшие в задних рядах, решительно проговорил:

– Не оскверняйте памяти графа Ранека, отец приор! Ведь это вы убили его, и я был свидетелем вашего преступления!

Со всех сторон раздались крики, произошло смятение; монахи, словно пораженные ударом молнии, расступились.

Если кто-нибудь сомневался в правдивости слов отца Бенедикта, то при первом взгляде на приора это сомнение рассеивалось. Он совершенно растерялся от страха, лицо его покрылось смертельной бледностью, губы дрожали, ноги отказывались служить. Удар был слишком неожидан, приор был не подготовлен к нему и даже не пробовал защищаться.

В это время показался прелат. Взглянув на дрожащего приора и взволнованную, возмущенную толпу, он понял, что пришел слишком поздно. Обвинение, произнесенное при таком количестве свидетелей, не могло пройти бесследно. Все узнали, что среди представителей ордена находится убийца, опозоривший священное облачение, и прелат с ужасом убедился, что нельзя ни скрыть, ни отвергнуть этого факта.

После минутной могильной тишины, наступившей при появлении прелата, поднялся страшный шум. Монахи устремились к своему настоятелю, ожидая от него помощи и каких-нибудь распоряжений. Друзья убитого окружили Бруно, надеясь узнать от него подробности страшного дела. Судебный следователь, пожелавший почтить память умершего и потому присутствовавший на панихиде, с почтительным видом подошел к настоятелю.

– Неприятная история, ваше высокопреподобие, – проговорил он, всем своим видом показывая при этом, что намерен и далее выполнять служебный долг.

Прелат стоял неподвижно, как скала среди бушующих волн. К нему были обращены все взоры, от него ждали решающего слова. И он, не дрогнув, не побледнев, сказал это слово. Он заявил, что ужасное обвинение, которое предъявил отец Бенедикт отцу приору, его самого страшно поразило, что он примет все меры для того, чтобы расследование велось самым тщательным образом, а пока велит арестовать виновного.

До этой минуты приор надеялся, что найдет у настоятеля защиту и оправдание, он не спускал с него полных немой мольбы глаз. Услышав, что настоятель отрекается от него и больше не на что надеяться, он закипел неудержимым гневом отчаяния.

Бруно стоял рядом с приором и по выражению его лица увидел, что тот сейчас обрушится на прелата.

– Пощадите настоятеля, – сказал он ему вполголоса, – поймите, он не мог не выдать преступника. Не накладывайте пятна на его честь, не позорьте монастырь!

Молодой человек глубоко заблуждался, думая, что приор поступит так, как поступил бы он сам на его месте. Приор не мог перенести мысли, что от него отвернулся тот, кто был с ним заодно и поддержал его замысел.

– Спросите настоятеля, кого я должен был убить! – закричал он со злобой. – Может быть, я метил в кого-то другого, а случайно попал в его племянника! Настоятелю это известно, и он заранее отпустил мне мой грех!

Снова наступила мертвая тишина, не слышно было ни звука. Все духовенство отшатнулось от прелата – он стоял одиноко среди многочисленной толпы.

Лицо его было спокойно, но последний удар попал в цель и потряс его до глубины души. Он знал, что невозможно будет ничем загладить впечатление от последних слов приора; он мог стократно доказать, что это клевета, но кто не поверит ему. Тем не менее он обратился к следователю и заявил, что «безумного» нужно сейчас же поместить в надежное место, ибо он не понимает, что делает, и может наговорить много нелепостей, думая этим спасти себя.

Прелат удалился среди гробового молчания присутствующих и в этом молчании прочел свой приговор. Гордый настоятель, видевший цель жизни в славе и величии монастыря, в одно мгновение потерял все, чему посвятил свою жизнь.

Глава 17

В тот же день вечером Гюнтер возвращался к себе в Добру. После публичного заявления отца Бенедикта его немедленно выпустили из тюрьмы, о чем сейчас же была извещена семья владельца Добры.

Рядом с Гюнтером сидел в экипаже его спаситель. Бернгард настоятельно просил его погостить у них в имении, но Бруно решительно отклонил приглашение.

– Я обещал освободить вас от тюрьмы и доставить домой, свое обещание я исполню, но большего не требуйте от меня! – ответил он на просьбу Гюнтера.

– Обещали доставить меня домой? – с улыбкой переспросил Бернгард. – Кому же вы дали это обещание? Впрочем, можно и не отвечать – я и так знаю. Конечно, моя храбрая домоправительница, Франциска Рейх, сообщила вам о моем аресте и просила спасти меня. Не понимаю только одного: как она могла узнать, что мое спасение зависит именно от вас?

– Вы ошибаетесь, – пробормотал Бруно, опустив глаза, – я ни разу не видел мадемуазель Рейх. За вас просила ваша сестра, от нее же я узнал, что вы в тюрьме.

– Люси? – воскликнул Бернгард с бесконечным удивлением. – Неужели это дитя вмешалось в такое серьезное дело?

Гюнтер вдруг замолчал, заметив, как вспыхнуло лицо молодого священника, и смутное подозрение закралось в его душу. По крепко сжатым губам и нахмуренному лбу отца Бенедикта он понял, что тот ему больше ничего не скажет, и не стал расспрашивать ни о чем, не желая вынужденной откровенности. Явившееся подозрение несколько обеспокоило Гюнтера. Что общего могло быть между веселой, жизнерадостной Люси и этим печальным, глубоко чувствующим человеком? Однако, вероятно, между ними существовали хорошие отношения, раз Люси обратилась к нему за помощью в самую тяжелую минуту своей жизни.

Бруно, чувствуя, что выдал себя, упорно молчал.

Они ехали долго, не обмениваясь ни одним словом, и только когда между деревьями показалась усадьба Добра, Гюнтер снова обратился к своему спутнику:

– Вы не хотите смотреть на мой дом, как на свой собственный, а между тем у меня есть полное основание просить вас пожить у меня, по крайней мере первое время. Вы не можете вернуться в монастырь, после вашего публичного выступления двери его для вас навсегда закрыты. Можно спросить, куда вы намереваетесь отправиться?

– Я прежде всего поеду в Р., а потом…

– В Р.? – быстро прервал его Гюнтер. – Ради Бога, не ездите туда! Ведь Р. находится во владениях монастыря, неужели вам мало того, что пришлось пережить? Вы хотите подвергнуть себя новому несчастному случаю?

– Этого нечего бояться, – ответил Бруно, покачав головой. – Теперь в преследовании нет никакого смысла. Раньше нужно было избавиться от меня за мои еретические проповеди, потом я представлял нежелательный элемент, как свидетель преступления, – в обоих случаях меня необходимо было устранить во что бы то ни стало, даже не останавливаясь перед убийством. Теперь, когда дело предано огласке, я не представляю для них никакого интереса ни в дурном, ни в хорошем смысле.

– А вы не боитесь мести настоятеля? Ведь вы нанесли ему смертельный удар, а слова приора совершенно уничтожили его.

– Я был уверен, что негодяй отомстит прелату, – заметил Бруно. – Ах, если бы можно было спасти вас, не причинив вреда настоятелю! Я никогда не пошел бы против него. Мне было крайне тяжело нанести ему этот удар!

– Я вас не понимаю, Бруно, – сказал Гюнтер, с удивлением глядя на своего собеседника. – Вы говорите так дружелюбно о человеке, желавшем вас убить?

– Он приносил меня в жертву своим убеждениям, – ответил Бруно, – он поступил бы точно так же и со своим братом, и с родным сыном, если бы они мешали ему. Он признает лишь одно – могущество и славу католической церкви, и ради нее готов на любое преступление. Люди для него – только средство достижения известной цели, а их тревоги и страдания ему недоступны. Я хотя и осуждаю прелата, но могу понять его побуждения и потому уверен, что он не станет мне мстить; бесполезное зло не доставляет ему удовольствия.

– В вашем тоне чувствуется настоящий Ранек, – заметил Гюнтер с легким упреком. – Вы тоже ни перед чем не останавливаетесь, если идут против ваших убеждений. В этом отношении вы больше племянник своего дяди, чем сын отца. Неужели вы прощаете прелату даже его жестокость к вашей матери?

– Ему – да! – сурово ответил Бруно. – Он ее не знал, она была для него чужой женщиной, выскочкой, насильно вошедшей в его графскую семью. Он не клялся ей в любви, не обещал перед алтарем делить с ней горести и радости жизни. Он причинил ей несомненное зло, но поступил согласно своим убеждениям. Я не прощаю мужу моей матери. Он был обязан защищать ее, он не смел нарушать свою клятву, на нем лежит вся вина в ее несчастной судьбе.

– Вы объяснились со своим отцом? – спросил Гюнтер.

– С графом Ранеком, хотите вы сказать? – сурово возразил Бруно. – Я думаю, он не прочь был бы передать мне свой титул, но я доказал ему, что ею уважать память своей несчастной матери, а потому мы навеки останемся чужими друг другу.

– Не заходите ли вы слишком далеко, – заметил Гюнтер, – граф Ранек…

– Пожалуйста, не будем говорить о нем, – перебил его Бруно. – Это имя вызывает во мне лишь ненависть.

Бернгард замолчал; он ясно видел, что не должен касаться этого пункта, по крайней мере в данный момент.

– Вам придется остаться здесь на некоторое время, – переменил он тему разговора, – Ведь ваши показания понадобятся суду, когда начнется процесс.

– Мои показания закончились сегодня, – с горькой улыбкой ответил Бруно, – больше они не понадобятся, так как никакого процесса не будет.

– Почему? – удивленно спросил Гюнтер. – Ведь не может же суд не возбудить дела, когда у него в руках такие несомненные доказательства преступления?

– Конечно, нет, так далеко не распространяется монастырская власть. Я думаю, что даже сам папа не мог бы заставить закрыть дело. Суть не в том. Не забудьте, что приор находится пока в стенах монастыря, где он останется до тех пор, пока не будут соблюдены известные формальности по его отлучению от церкви. В течение этого времени его заставят отказаться от своих слов, сказанных по адресу прелата, а когда это будет сделано, ему дадут возможность бежать. Не было еще случая, чтобы при таких условиях виновный не скрылся. Каждый отдаленный монастырь охотно приютит беглеца, чтобы избавить его от ненавистного светского суда.

– Вполне возможно. В таком случае нужно предупредить…

– Не предупреждайте никого, – прервал его Бруно, – это все равно ни к чему не поведет. Монастырь ни за что не допустит процесса, который подорвет его престиж, и всегда сумеет скрыть преступника.

– Я все-таки намекну об этом судье, – сказал Бернгард. – Но как бы там ни было, а признание, сделанное приором, навсегда оставит пятно на репутации настоятеля. Само преступление, вероятно, со временем и забудется, но тот факт, что оно было, а, следовательно, может и повториться, потрясет до основания слепую веру в добродетель католического духовенства.

Приезд в Добру прекратил разговор. Гюнтера уже давно ожидали, так как судья поспешил сообщить Рейх о его освобождении. Эта добрая весть совершенно примирила Франциску с судьей, который третьего дня позволил себе такую «неслыханную гадость», как она выразилась об аресте Бернгарда.

Люси с детской радостью бросилась на шею брату и покрыла его лицо нежными поцелуями.

– Вы, конечно, – тот самый отец Бенедикт, о котором нам рассказывал судья, – обратилась Франциска к стоявшему в стороне Бруно. – Ясно, тот самый – другого монаха господин Гюнтер не привез бы к нам! Должна сознаться, что чувствую глубокую антипатию ко всем, носящим на голове клобук. Простите меня, ваше преподобие, но среди этих людей трудно найти что-нибудь порядочное. Вы составляете исключение, так как вы, несомненно, превосходнейший человек, чего, однако, нельзя предположить ни по вашему лицу, ни по вашему платью. Я чрезвычайно рада знакомству с вами.

Бруно отнесся к приветствию незнакомой дамы с видимым удивлением. Он молча поклонился ей и подошел к Люси.

– Я обещал освободить вашего брата и привезти его сюда; как видите Люси, я исполнил свое обещание.

Рейх была поражена, что ее благосклонный прием был так мало оценен мрачным монахом, – он даже не поблагодарил ее. Но когда она услышала, что он осмелился назвать ее воспитанницу «Люси», причем та зарделась ярким румянцем, ее негодованию не было предела.

Бернгард в свою очередь с удивлением смотрел на сестру.

– Я не знал, Люси, что обязан тебе своим освобождением. Оказывается, это ты разыскала Бруно и просила его хлопотать за меня, а я даже не подозревал, что вы знакомы.

Люси потупилась и ничего не ответила.

– Позвольте мне, господин Гюнтер, поговорить наедине с вашей сестрой, – попросил Бруно. – Не бойтесь результата этого разговора. Люси всегда так избегала меня, что наверно вздохнет с облегчением, когда узнает, что я уезжаю не только отсюда, но даже в другую страну.

Последние слова были произнесены с прежней горечью.

Люси побледнела, услышав об отъезде Бруно, и устремила на него полные тревоги глаза. Бернгард не сомневался больше, что его подозрения были основательны, и молча кивнул головой в знак согласия.

– Что это означает? – спросила Франциска, когда молодые люди вышли в соседнюю комнату.

– Нечто такое, что вы прозевали, несмотря на весь свой ум и догадливость, – ответил Гюнтер и закрыл дверь, чтобы не мешать разговору Люси и Бруно. – Успокойтесь, Франциска, – прибавил он, видя ее волнение, – я тоже ничего не подозревал. Люси с самого начала этой истории проявляла такую самостоятельность, что и конец ее будет зависеть только от нее самой. Да, «дитя» приготовило нам большой сюрприз. Мы считали Люси легкомысленной девочкой, способной только шалить и смеяться, а на деле все было иначе. В трудную минуту она показала себя. Она нашла верный путь для моего спасения, и если бы не моя маленькая сестричка, я не сидел бы теперь здесь, рядом с вами. Да, «дитя» умеет действовать, умеет и чувствовать. Она молча переносила то, что и мы с вами, может быть, не в состоянии были бы перенести. Посмотрим, чем окончится их разговор, действительно ли прощанием или чем-нибудь другим. Вероятно, последним!

Когда дверь закрылась, Бруно быстро подошел к молодой девушке.

– Вы должны мне ответить, Люси, на один вопрос, прежде чем я прощусь с вами, – сказал он. – Кто направил вас ко мне третьего дня? Вы уже тогда знали то, о чем еще никто не подозревал. Вы знали, что граф Оттфрид не упал в пропасть, а был убит; вы знали, что только я могу доказать, что ваш брат невиновен, и таким образом только я могу освободить его из тюрьмы. Как вы проникли в эту тайну? Ведь я открыл ее одному прелату, и, кроме приора и нас двоих, никто ни о чем не догадывался.

Люси робко взглянула на Бруно. Ее прелестное личико снова побледнело.

– Я не знала ничего определенного, а только предполагала, – тихо ответила она. – Слава Богу, мое предположение не оправдалось. Я страшно боялась… я думала, что вы принесете себя в жертву, чтобы спасти Бернгарда.

Бруно с удивлением отступил на несколько шагов.

– Как принесу себя в жертву? – переспросил он. – Ах, понимаю! Вы, значит, считали меня виновником смерти графа?

Молодая девушка с виноватым видом опустила голову.

– Вероятно, я похож на убийцу, – с горькой улыбкой проговорил Бруно. – Граф Ранек тоже заподозрил меня. Поэтому вы задрожали от ужаса, когда я осмелился прикоснуться к вам? Вы думали, что мои руки обагрены кровью?

– У вас был такой страшный вид, когда вы ушли тогда из часовни, – возразила Люси, и ее голос задрожал при этом воспоминании. – Я не могла забыть ваш взгляд, ваш голос. Я думала, что по выходе из церкви вы встретились с графом и между вами произошла ссора… А потом ваше загадочное молчание! Не сердитесь на меня!.. Ах, если бы вы знали, сколько я выстрадала, как поплатилась за свое подозрение!

Молодой человек мрачно отвернулся от Люси; на его лбу появилась фамильная грозная складка, он не мог простить девушке ее оскорбительной мысли.

Люси подошла к нему ближе, тихо прошептала: «Бруно!» и с мольбой взглянула на него своими прекрасными синими глазами.

Как по мановению волшебной палочки морщина на лбу Бруно разгладилась, и лицо потеряло горькое выражение. Кажется, только одни эти глаза во всем свете имели власть над ним, но их власть была беспредельна.

– Жертвой преступления должен был стать я, – тихо сказал Бруно, – но преступник ошибся – в ущелье было темно, и он принял Оттфрида за меня. Его ввели в заблуждение сходство наших фигур и одинаковые темные плащи. Я каждый день в один и тот же час проходил мимо Дикого ущелья, и, очевидно, преступнику это было известно. Если бы я не задержался в часовне, то был бы раньше Оттфрида на месте происшествия, и рука злодея сразила бы меня. Вы знаете, что меня задержало в часовне, что спасло меня?

– Да, знаю!.. – еле слышно прошептала Люси.

Она ни на минуту не забывала пламенного признания Бруно. И именно это признание спасло ему жизнь.

– Я был на мостике как раз в тот момент, когда графа сбросили вниз, – продолжал Бруно свой рассказ, – но пришел слишком поздно, чтобы помешать убийству, зато достаточно рано, чтобы узнать в преступнике отца приора. Услышав мои шаги, он обратился в бегство; у меня не было времени догонять его, так как я надеялся, что еще можно будет спасти Оттфрида. Я быстро созвал ближайших жителей, и мы с большим трудом извлекли из пропасти тело графа. Помощь пришла слишком поздно, но все же нужно было попытаться сделать все, что было в наших силах.