Нездоровые женщины. Почему в прошлом врачи не хотели изучать женское тело и что заставило их передумать

Глава 5
Ощущение боли

В 1807 году умерла 77-летняя женщина из Ливерпуля, которая почти 50 лет страдала таинственными болями. Дж. С. принадлежала к среднему классу, близко дружила с сестрой и любила кататься в каретах. Большую часть своей молодости она была здоровой и хорошо себя чувствовала, но время от времени испытывала «приступы истерии» [1], характерные для молодых женщин ее социального класса, которые вели сидячий образ жизни. Она вышла замуж в 27 лет и через год забеременела. Роды были «тяжелыми, долгими и утомительными».

Ее первый и единственный ребенок оказался мертворожденным. У Дж. С. случилась родильная горячка, после которой она сильно ослабла. Через год она обнаружила у себя шишку в области таза, слева. В течение года эта шишка – абсцесс, набухший до размеров детской головы, – разорвалась, и на протяжении следующих 20 лет женщину мучили лихорадка, трепет в груди, тошнота, проблемы с дыханием и неослабевающая боль в тазу, отдававшая в спину, голову и бока.

После менопаузы, которая наступила в 50 лет, Дж. С. ощутила новую боль, жгучую и интенсивную, в матке рядом с тем местом, где разорвался абсцесс. Эта боль изводила ее каждый день – к концу жизни она с трудом говорила, двигалась и дышала. Дж. С. попросила своего близкого друга, ливерпульского врача Джона Раттера, о вскрытии ее тела после смерти. Она хотела, чтобы «природа и причина ее сильных и необычных страданий» наконец выяснились.

Раттер передал просьбу подруги двум ливерпульским хирургам и сказал обратить особое внимание на таз и живот. Врачи обнаружили повреждение толстой кишки, опухоль размером с яйцо в животе, шишку в кишечнике и кисту между прямой кишкой и маткой. Каждая из перечисленных проблем могла вызывать сильную боль. Однако Раттер был уверен, что ни одна неспособна вызывать ту «степень чувствительности», о которой говорила Дж. С. Он не утверждал, что женщина преувеличивала свою боль в матке или «заблуждалась, будто чувствовала ее» ежедневно в течение более 25 лет [2]. Но Раттер не видел серьезных признаков повреждений или болезни, несмотря даже на то, что матка его пациентки была маленькой и покрытой волдырями. Яичники и маточные трубы казались Раттеру здоровыми. Он был озадачен. «Если боль не вызвана органическим заболеванием матки, какова ее причина?» – спросил он во время выступления в Ливерпульском медицинском обществе в 1808 году.

Дж. С. сделала Раттера исполнителем ее завещания и оставила ему все свои бумаги. Просматривая их, он нашел множество писем от врачей, с которыми она консультировалась по поводу своих жалоб. Один лондонский доктор списал ее боль на аномальную лейкорею, или вагинальные выделения. Несмотря на то что ее беспокоили мышечные боли, проблемы с пищеварением, звон в ушах и частичный паралич, этот врач отказывался рассматривать другие диагнозы. Эти «продолжительные <…> выделения», очевидно, изводили ее не только физически, но и морально. Помимо этого, Дж. С. была подвержена обморокам, беспокойству, а также «возбуждению, трепетанию и удивлению маленьким существам» [4]. Раттер заметил, что его пациентка становилась невыносимо тревожной перед очередным приступом боли. У нее было страшно «подавленное настроение», которое «предвещало худшее окончание ее мук». Он считал, что сильные эмоции Дж. С. и были виновны в ее «ужасной боли» [5].

Итак, Раттер решил, что постоянная боль его пациентки имела истерическую причину. В конце концов, женщина была «предрасположена к истерическим приступам» задолго до того, как начались проблемы. То, что большую часть жизни она страдала неизлеченными и недиагностированными гинекологическими заболеваниями, не имело значения. Ее нервная конституция, по мнению Раттера, была явно патологической, потому что врач, принимавший роды, связывал смерть ребенка с «чрезмерным страхом» роженицы.

В итоге Раттер поставил Дж. С. посмертный диагноз «гистералгия». Этим термином обозначали боли в матке, его ввел в XVIII веке французский физиолог Франсуа Буасье де Соваж де Лакруа. Хотя это несколько созвучно со словом «истерия», Соваж не имел в виду, что боль в матке всегда вызвана неконтролируемыми чувствами. «Истерические приступы» были лишь одним из 16 видов гистералгии наряду с нарушениями менструального цикла, язвами, раком, пролапсом, абсцессами, схватками после родов и подавленной лактацией [6]. У Дж. С. были абсцесс, киста и опухоль, но все же для Раттера ее истерическая нестабильность стала гораздо более вероятной причиной боли, чем органические заболевания.

Если бы Дж. С. жила сегодня, ей, вероятно, поставили бы диагноз «синдром хронической тазовой боли» – современный аналог гистералгии. Этот синдром, который встречается у 30 % женщин во всем мире, включает любую боль в яичниках, матке и нижней части живота, которая сохраняется в течение шести и более месяцев. Хотя медицина признает, что такая боль может быть вызвана многими заболеваниями (включая эндометриоз, синдром раздраженного кишечника, кисты яичников, воспалительное заболевание органов малого таза, миомы, абсцессы и пролапс матки), ее точную причину иногда сложно установить, из-за чего нередки ошибки в диагностике [7]. И тот факт, что тазовая боль у женщин долгое время объяснялась эмоциональным состоянием, к сожалению, не способствует пониманию ее истинных причин. Хотя медицине теперь известно, что ее могут спровоцировать травмы, сексуальное насилие и тяжелые роды, из-за укоренившейся связи между женским психическим здоровьем и репродуктивной системой этот синдром часто воспринимают как признак депрессии или тревожности [8].

Жизнь с гистералгией, вероятно, оказала сильное влияние на психическое здоровье Дж. С. Она также пережила невообразимую травму от потери ребенка после очень тяжелых родов. Однако такие врачи, как Раттер, не имели представления о сложных путях, которыми хроническая тазовая боль может привести к психическим проблемам.

Симптомы вроде «подавленного настроения» и «возбуждения» обычно воспринимались как причина боли, а не ее следствие.

Кроме того, из-за растущего интереса медицины к патологической силе женской впечатлительности и бредовых эмоций женская боль практически всегда воспринималась как психическая, а не физическая. В то время даже находки, сделанные при вскрытии тела женщины, не служили доказательством ее боли, а жалобы самой женщины и вовсе не принимались всерьез.

Слова Дж. С. «ужасная боль» были единственными, которые Раттер процитировал в своем исследовании. Он был близок с ней, считал практически родственницей и испытывал к ней искреннее сострадание. Тем не менее, играя в медицинского детектива, этот врач сосредоточивался только на заключениях, сделанных им и его коллегами, и не брал в расчет мнение самой пациентки. Он сам судил об интенсивности, проявлениях и причинах боли.

Через пять лет после смерти Дж. С. писательница и драматург Фрэнсис Берни, известная как Фанни Берни, в мельчайших подробностях рассказала, каково это – терпеть боль. В 1812 году в письме к своей сестре Эстер она описала мучительный опыт перенесенной мастэктомии в связи с подозрением на рак груди. В 1810 году в Париже 58-летнюю Берни «начала донимать слабая боль» в правой груди [9]. Через некоторое время женщина нащупала уплотнение, и боль стала интенсивнее. В тщетной надежде на излечение Берни обратилась к трем врачам, и в 1811 году ее «официально приговорили к операции». Одним из докторов был уважаемый французский хирург Антуан Дюбуа, который настаивал на том, что рак уже «заявил о себе внутри тела» и вмешательство только «приблизит» страшную смерть. Он согласился ее провести только после настойчивых рекомендаций остальных консультантов. Дюбуа предупредил Берни, что ей следует подготовиться к страданиям.

Через три недели хирург прибыл в дом пациентки с шестью другими врачами, одетыми во все черное. Ей дали немного вина, чтобы успокоить нервы. Ранее Берни сообщили, что операция будет проходить в кресле, но Дюбуа потребовал уложить женщину на матрас, отчего та пришла в ужас. Затем ей на лицо положили батистовый носовой платок, через который просвечивал «блеск полированной стали» [10]. Когда хирург «погрузился в грудь, пробираясь через вены, артерии и нервы», Берни начала «непрерывно кричать <…> – такой мучительной была агония». А после извлечения скальпеля «воздух, который внезапно ворвался в нежные ткани, показался массой маленьких, но острых кинжалов <…>, разрезающих края раны» [11]. Ощутив, как инструменты хирурга «стучат по грудине», пациентка «начала безмолвно переносить пытку». В течение 20 минут она «не двигалась <…>, не сопротивлялась, не возражала и не говорила» [12].

На этом воспоминания Берни обрываются, потому что она потеряла сознание. После перевязки швов ее, бледную и слабую, отнесли в постель. В заключении хирурга говорилось, что корни скиррозной опухоли с признаками злокачественного перерождения были успешно удалены во время операции, которая была «крайне болезненной <…> и перенесена с большой храбростью» [13]. Берни восстановилась после операции и дожила до 87 лет, однако этот травматичный опыт непрестанно мучил ее. Она приступила к своему письму лишь через девять месяцев после операции и писала его в течение еще трех месяцев. «Воспоминания до сих пор очень болезненные», – признавалась она. Читать о том, что пришлось пережить этой пациентке, страшно, однако нужно воспринимать такую возможность как привилегию. Ей хватило смелости записать свои ощущения, заново пережив этот опыт. Сделав это, она дала нам возможность понять, что испытывали женщины в то время, когда их голоса считались неважными и не заслуживающими доверия.

В то время, когда Берни поставили диагноз, к факторам, вызывающим рак груди, относили травмы, наследственность, питание, климат, качество воздуха и, конечно, мысли и чувства женщины.

В 1815 году шотландский хирург Джон Родман заявил, что «слабая структура женской конституции» в значительной степени «поощряла» развитие рака груди.

 

По его мнению, пациентки так легко приходили в состояние «небезопасной чувствительности», что их настроение способствовало увеличению лимфатических узлов и другим патологическим изменениям, которые и приводили к злокачественным опухолям. Он считал, что сама идея рака груди была настолько «огорчающей», что женщины могли заболеть, просто сочувствуя тем, кому уже приходится жить с этим диагнозом. Родман писал: «Они c ужасом думают о последствиях этой болезни, <…> с чувством тревоги испытывая сострадание к пациентке» [14]. Соболезнование, по его мнению, порождало страх, который «расшатывал разум» и вредил телу до такой степени, что «болезнь зарождалась в их собственной груди». Этот врач полагал, что «сочувствие оказывает настолько пагубное влияние» на женщин, что симптомы растущей опухоли могут появиться за считаные часы [15].

У одной пациентки, описанной только как «незамужняя дама», появились ощущение жара, острая боль и припухлость в левой груди, якобы после того, как подруга рассказала ей о мастэктомии. Подробности операции «произвели ощущение ужаса в женском сознании». По мнению врача, она так впечатлилась, что стала ощущать симптомы фантомной опухоли. Хотя у нее точно не было рака, «сильная <…> раздражительность разума <…> и мучительные мысли беспокоили ее еще долгое время» [16]. Также у Родмана была пациентка, которая восстановилась после удаления опухоли груди размером с «обыкновенную сливу», возникшей после того, как «мужчина случайно ударил ее локтем». В 1809 году близкая подруга этой женщины перенесла мастэктомию. «Мгновенно встревожившись» из-за их похожего опыта, первая пациентка ощутила боль в груди, где раньше была опухоль. Как только Родман «установил контроль над ее воображением», боль утихла и «через несколько недель все было в порядке» [17].

По мнению Родмана, «умонастроения» [18], способствовавшие развитию рака груди, были эндемичными среди женщин среднего и высшего классов. Как и многие врачи, он считал такие характеристики, как чувствительность, способность к сопереживанию и нежность, и социальными, и биологическими признаками современной женщины. Нервным расстройствам и эмоциональной уязвимости якобы способствовали радости и тревоги праздного образа жизни. То есть врачи уделяли больше внимания социальным факторам, способствующим развитию заболеваний вроде рака груди, чем выявлению физических причин болезней. Женщин обвиняли в том, что они сами вызывают у себя болезни или по крайней мере культивируют психологические состояния, которые провоцируют их развитие.

В начале XIX века женскую боль часто списывали на гипертрофированные страсти, которые врачи-мужчины могли усмирить. Однако сильная чувствительность также считалась показателем изысканности.

Чем изысканнее была женщина, тем больше боли она испытывала.

Изысканными Родман и его единомышленники считали тех, кто избалован колониальным богатством Англии. Позднее связь между социальным классом и чувствительностью укоренилась в медицинском дискурсе о женских нервных расстройствах. Томас Троттер, главный врач Королевского военно-морского флота, воодушевленно рассказывал о том, что «деревенские девушки с орехово-коричневой кожей», жившие в соломенных хижинах, оставались бесстрастными к «атмосфере и двуличию», которые отрицательно сказывались на «их сестрах из больших городов» [19]. Невинные деревенские жительницы редко страдали «нервными расстройствами и телесными недугами, ими вызванными». «Дикие» люди, как грубо выразился Троттер, благодаря «здоровью и силе тела» имели иммунитет не только к нервным расстройствам, но и к той самой чувствительности, которая порождала сильные эмоции и физическую боль.

Искаженное и бесчеловечное восприятие иерархии ощущений среди представителей разных рас существовало с XVII века, но к началу XIX века оно переросло в расистские оценки того, как цвет кожи определяет способность человека чувствовать и переносить боль. Западноевропейские белые богатые женщины были первыми в порядке клевания^[12]. Даже если их боль в обществе считалась признаком изысканности, врачи все равно рассматривали как показатель того, кем была женщина.

В медицинских текстах того времени рассказывается о том, как нужно ставить диагнозы в соответствии с мыслями, чувствами и умственными пертурбациями отдельно взятой пациентки.

Однако боль всех «диких» женщин характеризовалась согласно их «одинаковости» [20].

Отголоски расистских утверждений о том, что чернокожие женщины менее чувствительны к боли, чем белые, до сих пор слышны в медицинской практике. Эти утверждения прочно закрепились как раз в XIX веке, когда основной акцент был сделан на социальном статусе и чувствительности. В 1827 году британский хирург Джеймс Джонсон сообщил о пяти операциях, проведенных американским хирургом Эфраимом Макдауэллом в Кентукки, «черном поселении Америки», на женщинах с заболеваниями яичников. Операции были признаны успешными, потому что только одна из пяти женщин умерла. Однако Джонсон не верил, что методы Макдауэлла покажут такой же хороший результат при хирургическом лечении чувствительных белых британок, поскольку негритянок можно «резать практически так же безнаказанно, как собак или кроликов» [21].

В середине XIX века взгляды на мужской профессионализм в акушерстве и гинекологии изменились. В 1840-х годах на Американском Юге в этой сфере произошел большой прогресс, однако в его основе лежали бесчеловечные мотивы и отношения. Американский врач Джеймс Марион Симс лечил мужчин и женщин, работавших на плантациях в Монтгомери, штат Алабама, где две трети населения составляли рабы. В 1845 году один из владельцев по фамилии Уэсткотт попросил Симса осмотреть его 17-летнюю служанку Анарчу, которая тяжело заболела через пять дней после родов. В 1808 году президент Томас Джефферсон подписал закон, запрещавший ввоз рабов, но это не означало, что рабовладельцы не могли расширять численность уже порабощенных людей. Мучительные роды Анарчи, продлившиеся несколько дней, на которых присутствовал сам Симс, привели к тяжелым травмам и недержанию. Ее «нежные места» были разорваны под давлением головы ребенка, и врачу сначала показалось, что ситуация женщины безнадежна. Он сказал Уэсткотту, что «болезнь Анарчи делает ее непригодной для исполнения обязанностей служанки» [22].

Симс понял, что у Анарчи пузырно-влагалищный свищ, из-за которого моча вытекает через влагалище. В то время эта проблема была неизлечима и часто возникала вследствие тяжелых родов, распространенных среди рабынь, чьи тазовые кости оказывались деформированы из-за скудного питания и тяжелой работы. Однако свищи также могли быть результатом неумелого медицинского вмешательства и, что самое страшное, изнасилования. Симс утверждал, что его нисколько не интересовали женские болезни, более того, его отвращали «нежные части» женского тела [23]. Затем, однако, его уговорили осмотреть некую миссис Меррилл, повредившую таз после падения с пони, и врач обнаружил, что у нее ретровертированная матка^[13]. Давление воздуха, устремившегося во влагалище, когда Симс расширил его пальцами, позволило вернуть матку в правильное положение, и врач решил, что этот метод, возможно, позволит вылечить Анарчу. Также коллега попросил Симса осмотреть молодую служанку Бетси, у которой тоже обнаружился свищ. Тот собирался выписать ее из своей больницы на заднем дворе собственного дома, потому что это заболевание считалось неизлечимым. Однако после успеха с миссис Меррилл он попросил Бетси остаться ради еще одного осмотра. Соорудив импровизированное зеркало из загнутой оловянной ложки, он расширил влагалище Бетси и «увидел все, что ранее не видел ни один мужчина».

Симс попросил Бетси и еще одну девушку Люси, имевшую ту же проблему, остаться в его больнице, а также обратился к Уэсткотту с просьбой вернуть Анарчу. После этого он заключил сделку с владельцами всех пациенток: в обмен на передачу своих рабынь для участия в экспериментах Симс «не возьмет с [хозяев] ни цента за их [рабынь] содержание» [24]. Первую операцию врач провел на Люси. Обнаженная, она просто стояла на коленях. Анестезия еще не применялась, и боль, которую испытала девушка, была невыносимой. В итоге у нее произошло заражение крови и поднялась высокая температура. Губка, которую поместили в ее мочевой пузырь для удержания на месте катетера, затвердела, и ее пришлось буквально выдирать.

После столь жестоких экспериментов Люси понадобилось восстановление. Тем временем Симс прооперировал Бетси. Это вмешательство тоже кончилось плохо, и он переключился на Анарчу. Описание этой пациентки, данное Сим-сом, яркое и унизительное: «Ее жизнь состояла из страданий и мерзостей. Она не контролировала мочевой пузырь, а свищ был настолько большим, что привел к появлению отверстия в прямой кишке». «Смерть была бы для нее предпочтительнее, – писал он, – но такие пациентки никогда не умирают. Они должны жить и страдать» [25]. В итоге Симс прооперировал Анарчу, использовав серебряную проволоку, чтобы зафиксировать катетер. К тому моменту на женщине провели около 30 экспериментов, причем каждый без обезболивания.

Не осталось никаких записей о том, что чувствовали Анарча, Бетси и Люси. Для Симса они были не живыми людьми, а предметами исследования для разработки новых процедур и улучшения своей профессиональной репутации. Репродуктивное и физическое насилие, которому подвергались рабыни на полях и в домах плантаций, было продолжено Симсом в его операционной на заднем дворе. Там он колонизировал их тела ради личной и профессиональной выгоды. И этот человек не считал, что делает нечто плохое, ведь чернокожие женщины якобы менее чувствительны к боли. Для Симса значение имели лишь его усилия и усталость, и он был убежден, что совершил «одно из важнейших открытий эпохи для облегчения человеческих страданий» [26], – в своей статье 1853 года он даже не упоминает о статусе подопытных. Анестезия стала широко применяться только спустя несколько лет, и процедуры Симса были очень жестокими даже по стандартам его времени. Он использовал чернокожих рабынь, чтобы усовершенствовать процедуру ради белых женщин, которые, по его мнению, заслуживали анестезии. Жестокость методов Симса сделала его одной из самых неоднозначных и презираемых фигур в истории медицины. В конце концов, в 2018 году, после многолетних протестов статуя Симса, стоявшая в Центральном парке Нью-Йорка с 1920-х годов, была перенесена на место его захоронения.

В то же время другой американский врач по имени Чарльз Делусена Мейгс (с 1841 года акушер и профессор женских болезней в Медицинском колледже Джефферсона в Филадельфии) участвовал в дебатах с шотландским коллегой Джеймсом Янгом Симпсоном. Они спорили о боли во время родов. Мейгс считал женщин домашними мученицами, предназначенными исключительно для материнства. По его мнению, родовая боль была данной Богом агонией, которая помогала матери полюбить своего ребенка [27]. Этот миф существует по сей день. Симпсон не видел в женской боли чего-то добродетельного. В 1847 году он применил эфир (газ, вдыхаемый для облегчения боли) во время приема особенно тяжелых родов. Женщина не могла вытолкнуть ребенка без помощи щипцов, и Симпсон дал ей вдохнуть эфир, чтобы вытерпеть процедуру. В том же году он лично убедился в преимуществах хлороформа – сладко пахнущей жидкости, используемой для наркоза, который в небольших дозах применяли в качестве анестетика.

Развлекаясь с друзьями однажды вечером (в исследовательских целях, конечно), Симпсон обнаружил, что хлороформ сначала дарит ощущение эйфории, а потом помогает погрузиться в приятный сон. Через несколько дней его вызвал друг, врач на пенсии, чья жена Джейн Карстерс рожала второго ребенка. Ее первые роды длились три изнурительных дня, и когда в этот раз у взволнованной и усталой Джейн начались схватки, она испугалась, что пытка повторится. Через три с половиной часа после приезда Симпсона шейка матки полностью раскрылась, и он смочил платок половиной чайной ложки хлороформа, свернул его воронкой и положил пациентке на нос и рот. Она мирно заснула, и в течение получаса Симпсон принял дочь Джейн. Женщину не разбудил даже плач девочки. Проснувшись, она воскликнула: «Я так чудесно отдохнула! Теперь я готова к ожидающему меня испытанию». Она не могла поверить своим глазам, когда ей принесли ребенка. «Неужели все закончилось? – удивилась она. – Это мой живой ребенок?» История гласит, что Джейн назвала дочь Анестезией [28].

Мейгс осуждал попытки Симпсона популяризировать применение хлороформа во время родов. В письме 1848 года к коллеге он заявил, что родовая боль – «это самое желанное, целебное и консервативное проявление жизненной силы». Он считал, что для ее облегчения роженицам достаточно «подбадривающего совета» акушера. Этот человек думал, будто женщины испытывают боль только во время схваток, причем в течение четырехчасовых родов их случается не более 50 продолжительностью 30 секунд. По расчетам Мейгса, рожающая женщина в общей сложности испытывала боль лишь в течение 25 минут [29]. На это не стоило тратить хлороформ, не так ли? Он не только полагал, что родовая боль вполне терпима, но и воспринимал ее проявления как полезное руководство для акушеров во время тяжелых родов.

Симпсон же утверждал, что любой акушер, нуждающийся в женских криках и хрипах, чтобы понять, как действовать, не должен брать в руки щипцы. Он был более прогрессивным и сострадательным, однако тоже выступал против использования анестетиков на чернокожих женщинах из-за их предполагаемой нечувствительности. Симпсон утверждал, что хлороформ позволяет «цивилизованной женщине» наслаждаться быстрыми и легкими родами, подобно «дикаркам»[30].

Многие акушеры были категорически против хлороформа. Некоторые, как и Мейгс, утверждали, что родовая боль естественна и необходима. Другие полагали, что это вещество очень опасно, или отказывались от его использования по религиозным мотивам.

Бытовало мнение, будто опьяняющие свойства хлороформа избавят женщин от сдерживающих факторов и превратят их в сексуально развращенных животных.

Английский гинеколог Уильям Тайлер Смит не соглашался с этим утверждением. Он считал, что родовая боль, наоборот, нейтрализует «сексуальные эмоции». Ни одна порядочная женщина не отказалась бы от целомудрия и самоконтроля во время настолько интимного процесса [31].

В 1853 году, 7 апреля, королева Виктория родила восьмого ребенка. Все предыдущие роды у нее проходили так же, как у других женщин ее королевства – от работного дома до дворца. Однако Виктория не была согласна с тем, что родовая боль – это моральная или физическая необходимость. Королева ненавидела беременность и называла ее теневой стороной брака. По ее мнению, роды – «настоящее насилие по отношению ко всем рамкам приличия». Выдержав это испытание семь раз, на восьмой она получила возможность заснуть на время процедуры благодаря хлороформу. Ее врач Джон Сноу, анестезиолог и сторонник общественного здравоохранения, налил тщательно отмеренную дозу в канистру испарителя и прикрепил ее к маске с бархатной подкладкой. Королева вдыхала хлороформ 53 минуты, и ее боль улетучивалась вместе с жидкостью. Виктория писала в своем дневнике: «Я заболела ранним утром <…>, и, к моей огромной радости, у меня родился мальчик. Доктор Сноу дал мне благословенный хлороформ, эффект от которого был обезболивающим, успокаивающим и безгранично приятным» [32].

Благодаря Виктории безболезненные роды стали не просто возможностью, но и правом. В конце концов, сложно было доказывать, что такая практика аморальна, если ее сторонницей оказалась сама королева. Однако чудесное средство было доступно только женщинам из среднего и высшего классов, способным позволить себе врача, который готов использовать хлороформ и умеет это делать. Для бедных женщин, рожавших в больницах или, что еще хуже, в переполненных палатах лечебниц при работных домах, роды оставались мучительными и опасными. В Викторианскую эпоху у женщин было очень мало свобод, и освобождение от боли, знакомой только женскому телу, хотя бы для части населения, имело огромное значение.

Хлороформ также позволил медицине и обществу преподносить роды как приятный и умиротворительный процесс, который не требовал от женщины особых усилий. Однако это было доступно только тем, чья сексуальность существовала в брачных узах. Секс, не нацеленный на беременность и доставление удовольствия мужу, порицался. В Викторианскую эпоху считалось, что для поддержания патриархального порядка женские сексуальные порывы и желания нужно стирать, словно пятна. Они представлялись заболеванием, которое грозило перейти в эпидемию. Чтобы остановить распространение болезни, медицина должна была найти лекарство от нее.