Пьяная Россия. Том первый

Конец света

21 декабря 2012 года, в обещанный день, когда по календарю Майя, должен был наступить конец света, в Ярославле, в губернаторском дворце, что на Волжской набережной собрался народ, решившийся перейти на тот свет с шиком и блеском.

Зал дворца залитый ослепительным светом хрустальных люстр переливался волнами настоящих и поддельных драгоценностей надетых на шеи и пальцы полуголых красавиц в вечерних платьях. Рядом с красавицами гордились, выставляя напоказ живых рабынь, воры в законе. Тут же, с тем же, волновались облысевшие от нервной работы толстые чиновники и нагловатые хозяева ресторанов да крупных магазинов.

Безвкусно разодетые пожилые богачки под руку с молодыми ухоженными альфонсами улыбались злобными дрожащими улыбками и следили за движениями своих юных рабов также ревниво, как и папики следили за юными рабынями.

Иной раз в толпе, правда, мелькала некая молоденькая дурнушка прячущаяся за спиной блистательной мамашки с огромной прической на голове и сверкающей бриллиантовой заколкой в волосах.

Играл камерный оркестр и музыканты в черных фраках и в белых накрахмаленных рубашках, нет-нет, да и постреливали любопытными взглядами в сторону важных гостей.

Официанты, одетые с иголочки, в белых перчатках, лавировали с подносами уставленными бокалами шампанского и жадное внимание толпы к содержимому бокалов, только придавало стремительности их передвижениям по залу.

– Скучно умирают, сволочи! – лениво обронил один из ротозеев, заглядывавших в окна дворца и продолжил, презрительно плюя в заснеженные статуи в губернаторском саду, – Богач нарядился – бог наградил! Бедняк нарядился – откуда добыл? Гадство все это. С гадами всегда так, все, что ни делают, все будет по-гадски!

Остальные двенадцать человек, повисшие тяжелыми кулями на старинном железном заборе были полностью согласны со своим предводителем.

Предводитель компании, огромный, рыжебородый мужик, заметно пьяный, но из таких, кому выпивка только энергии придает, придерживался более-менее двух таких же здоровенных детин. Глядя на них, верилось, что они вполне могут подкову согнуть голыми руками. Двое долговязых юношей топтались возле детин и изредка вставляли басом: «Послушай, батя!» Как видно, это был семейный тандем. Один маленький человечек, неопределенного возраста, суетился возле предводителя. Он что-то без умолку трещал, неразборчиво чирикая и его никто почти и не слушал. Еще один такой же придерживался уже маленького. Драная куртка у него была распахнута, во внутренних карманах куртки виднелись какие-то темные бутылки, заткнутые почему-то скрученными газетами. Остальные шестеро готовы были повсюду следовать за первой шестеркой. Они бойко помахивали руками, притоптывали на месте от нетерпения и придерживали оттопыренные карманы, из которых выглядывали такие же бутылки со свернутыми газетами, что и у мужика в драной куртке.

Не долго думая, компания перемахнула через забор и что-то такое поделав, чем-то пощелкав, вдруг, метнула несколько бутылок с горящими газетами в яркие окна дворца. А сами моментально ретировались обратно через забор и ринулись прочь.

Раздался звон разбиваемых стекол, тут же прогремело несколько оглушительных взрывов. Визг и стоны раненых сладкой музыкой прозвучали для хулиганов.

– Ну что, христосики, – сплюнул себе под ноги, рыжебородый мужик, – продолжим, не благословясь?

– А чего это ты нас христосиками обзываешь? – обиделся один из детин.

– А потому, – наставительно поднял палец рыжебородый, – апостолов было двенадцать и вас двенадцать.

– Но ты-то не Христос! – заметил ему ехидно маленький человечек. – За Богом пойдешь – ничего не найдешь!

Рыжебородый услыхал его и усмехнулся:

– Скорее уж я Антихрист, потому как если Бога просить, то нечего будет в рот носить…

Они оглянулись. Губернаторский дворец горел, словно яркая свеча на Новый год, огненные языки пламени вздымались высоко-высоко, достигая порою скопившихся над городом темных свинцовых туч, угрожающих горожанам обильными снегопадами и метелями.

Мимо антихристов промчались, оглушительно воя, пожарные машины, вслед, взвизгивая сиренами, пролетели полицейские газики, замыкали процессию несколько «газелей» «скорой помощи».

– Ищут пожарные, ищет полиция, – задумчиво прокомментировал Антихрист и вдруг, затянул гнусаво, – Со святыми упокойтеся!..

Остальные ему вторили. Все вместе они, почти стройно, почти хором, пропели:

– Вечная память!

Отпели, помолчали, сняв шапки и рыжебородый перекрещенный дружками в Антихриста, простонал:

– Скучно-то как, Господи, скорее бы уж конец-то! – и упал на колени, обращая лицо к небу, быстро проговорил некую молитву. – Прости, боже, на этот раз, да еще десять раз, а там посмотрим!..

– А я знаю чего делать! – объявил один из долговязых юношей. Остальные склонили головы, придвигаясь поближе к товарищу.

Через несколько минут вся группа уже шагала, широко размахивая руками через Октябрьский мост. Посередине моста стоял человек и как видно от нечего делать плевал вниз, на замерзший лед Волги.

Антихристы остановились, поглядели-поглядели, Рыжеберодый вздохнул, обращаясь к новоявленному верблюду:

– Скучно живешь, дядя!

И склонился, чем-то щелкая. Через короткое время послышалось шипение и треск, а после, вниз полетела, пуская огненные искры, бутылка.

Компания с хохотом бросилась бежать дальше по мосту. «Верблюд» мгновенно сообразив, что дело «пахнет керосином» кинулся через дорогу, под колеса редкого транспорта и, оказавшись на другой стороне моста, побежал что есть мочи в сторону полыхающего губернаторского дворца.

Внизу, между тем, стукнуло, вздренькнуло, старый мост ощутимо вздрогнул, но устоял. А с берега, на взрыв, произошедший на льду, повернулись многие. В том числе и представители специальных служб. А вскоре и напуганный «верблюд» попал в руки полицаев. После коротких расспросов картина еще предстоящих беспорядков ясно встала перед взорами помрачневших стражей порядка.

Через чуть пошатывающийся Октябрьский мост в сторону Твериц, где на Тверицкой набережной наряду с покосившимися домиками доживали свой век немногочисленные старушонки и возвышались огромные минареты чиновников, воров в законе, помчались с визгами полицейские газики.

Но опоздали. В окна минаретов и замков летели уже ласточками бутылки с зажигательной смесью. Череда взрывов, оглушительного рева пламени слышна была тем, кто, обожженный и напуганный, толпился возле горящего губернаторского дворца.

Один из чиновников, перемазанный в черной саже и потерявший весь свой шик и блеск, вдруг, вскрикнул плачущим голосом:

– Так вон он каков, конец света!

А антихристы? Они обогнули мечущихся по Тверицам полицаев и бегом кинулись обратно через Октябрьский мост.

Горючее еще было. Недолго думая, «террористы» перегнувшись через перила, метнули бутылки с зажигательной смесью под одну опору моста.

– Она самая ненадежная, – закричал Рыжебородый, стараясь перекричать вой приближающийся полицейских машин, – вся в трещинах, по осени, мой товарищ, рыбачил под этой опорой и говорил, что трещины величиной в кулак, еще немного и все, мост рухнет!

– Тоже сволочи, ни черта не ремонтируют, – мрачно прокомментировал маленький человечек и добавил со смешками. – Надо это недоразумение срочно исправить!

Его все услышали. Серия взрывов последовала почти сразу. И тут же раздался страшный скрежет, мост пошатнулся, принялся покачиваться, сильно смахивая на пьяного человека, который еще не решил, как ему удержаться на ногах и куда свалиться, ежели чего.

Компания в это время как раз спрыгнула с лестницы моста и наблюдала, отбежав вплотную к бывшему «Маяку».

Мост, как бы предупреждая редких по случаю позднего времени автолюбителей о том, что не все благополучно, раскачивался сильнее и сильнее. А затем, как-то сразу, вниз, рухнула середина моста, увлекая за собою белые фонари. Уже на лету фонари погасли, и весь мост погрузился в темноту. Успевшие вовремя среагировать автолюбители ответили похоронным гудением клаксонов. Антихристы, напротив, были довольны, бросая вверх шапки, орали нескончаемое:

– Ура! Ура! Ура!

Их предводитель повернулся к бывшему «Маяку», а ныне сотовой фирме «Билайн» и с угрозой в голосе прошипел:

– А ведь я, ребятушки, когда-то, здесь, работать начинал и назывался завод «Красный маяк», может слыхали?

– А то, – дружно поддержали его остальные.

Через короткое время блестящая фирма «Билайн» загорелась.

Пожары теперь полыхали такие, что заспанные обыватели, высыпавшие на улицы, не знали, куда и кинуться. Затор из автомашин перед мостом только увеличивал панику. Весть о рухнувшем Октябрьском мосту вообще доконала ярославцев и на колокольни города полезли, не сговариваясь, духовные особы. Колокольный звон тревожным набатом зазвучал над городом, приводя многих в замешательство и ужас.

– Вот эта музыка по мне, – удовлетворенно кивнул Антихрист, – а то скучно как было, а тут и время пролетело незаметно. А кстати, сколько времени?

Маленький человечек вздохнул недовольный:

– Так уже половина первого.

– Стало быть, полчаса как двадцать второе декабря? – сразу погрустнев, осведомился Рыжебородый.

– А то, – печально, повесив головы, вторили ему его дружки.

– И конец света отменяется? – все не верил Антихрист.

Антихристы молчали, убитые новостью, они вздыхали и томились.

– Ну, так за это надо выпить! – оптимистично предложил Рыжебородый. – А конец света обязательно будет, не горюйте, братцы, эх, и повеселимся же мы тогда!

И все загудели, окрыленные предстоящим будущим, тронулись, не спеша, в полуночный магазин, чтобы накупив спиртное, отпраздновать так и не состоявшееся обрушение мира и выпить за будущее.

А в городе до утра еще пылали дома чиновников и воров, выли сирены, по тревоге были подняты все службы города. Полиция металась по дворам в поисках злоумышленников. Но злоумышленники уже растворились в позднем ритме города, превратившись в тени, став, до поры, до времени, никем и ничем, чтобы с очередным концом света вылезти партизанами из щелей и ям своих нищенских жизней и с нотой протеста ринуться крушить, поджигать, ломать…

Изгой

Среди колдунов Индии существует мнение, что каждый человек имеет свой внутренний возраст согласно которому он и выглядит, и поступает… Так, почти все правители мира явно переступили за черту совершеннолетия. Люди более-менее умные и занимающие высокие посты вроде директоров, начальников, заместителей начальников заступили за черту пятнадцати лет. Ну, а общество в целом – те еще подростки, способные разве что тупо следовать за более старшими, то есть уже перечисленными выше. Однако, есть и такие, кто так и остался детьми – это пьяницы, их внутренний возраст не превышает и десяти лет, иные скатываются даже к пятилеткам, не способным нести ответственность за собственную жизнь и они – изгои общества.

Автор

Воробьи совершенно по-весеннему радостно чирикали, перелетая небольшими стайками с еще черных голых кустов. Случайные шмели, тяжело гудя, приставали к девицам, неосмотрительно нарядившимся в цветастые платья. Один нашел, залез с головой в огромный букет алых роз, что нес в обеих руках прифрантившийся, очень довольный собой и предстоящим счастливым событием мужчина средних лет, не больно красивый, даже напротив, совсем не красивый, а одутловатый, с красной рожей, по всему видать, пьяница. Только наличие красивого букета и привлекало к нему внимание женщин, они долго провожали пьяницу взглядами, пытаясь угадать, кому же он несет столь шикарный букет, может жене или любовнице? А глядя на его пропойную физиономию, всякая тут же понимала, что букет предназначен жене, станет такой мужик тратиться на дорогостоящие цветы для какой-то там «фурсетки». Проштрафился, ясное дело, пил где-то, а может и дома не бывал с неделю-другую… Сопровождаемый навязчивым роем мыслей прохожих и не менее навязчивым роем голодных шмелей дошел он до зашарпанного подъезда серой многоэтажки, таких в любом городе России понастроено великое множество, обломки былой цивилизации, разрушенной весьма предприимчивыми людьми… и пропал в черном зеве подъезда, будто и не был.

В прихожей шептались, тихий плач перемежался с едва слышным сморканием. В комнатах приготовлялись к выносу тела.

Он поспел как раз вовремя, чинно сошел по лестнице вслед за гробом и толпой скорбящих.

На кладбище, он, как и все бросил комок земли на крышку гроба, воткнул в свежий холмик свой букет роз и вышел к автобусу, где его уже поджидал брат:

– Доволен? – сразу спросил брат, хмуря брови.

Пьяница привычно расслабился, сделал невинное лицо.

– Мать квартиру тебе завещала! – буркнул брат, сунул ему ключи и отвернулся.

– Да! – обернулся он в следующую минуту, когда уже пьяница тронулся к автобусу. – Будь милостив, оставь нас с нашим горем в покое, а сам ступай прочь!

Ни слова не говоря пьяница уступил брату. Внутренне он смиренно кланялся, зная, что виноват, что поминки испортит своим неуемным пристрастием к спиртным напиткам. Похоронная процессия прошла мимо него. Он чувствовал, как из-под черных шляп и платков на него косятся близкие и дальние родственники, но не шелохнулся, давая им повод как следует себя разглядеть, весь превратившись в смущение и робость, актерствовать ему было не привыкать. Да и что такое, по сути, жизнь пьяницы? Правильно – вечная игра, только зрители, как правило, не особо рады этой игре…

Автобус захлопнул двери, газанул и пропал вдали. А пьяница вернулся к могиле матери. Постоял, подумал, огляделся и внезапно заметил на соседнем холмике целую бутылку водки. Закуску он тоже быстро нашел, куска черного хлеба оказалось вполне достаточно.

Пил долго, беспробудно. Просыпался иной раз ночью, вглядывался в звезды, сияющие ему с далекой высоты, и снова засыпал. Утром опохмелялся и ждал, сидя в засаде, следил за похоронными процессиями. Днем и вечером пил оставленную на могилках водку.

На девятый день после похорон родственники, согласно русской традиции, пришли помянуть мать и тут… брат вытащил его из кустов:

– Ты? – воскликнул он, с отвращением оглядывая страшную, всю в репьях, одежду пьяницы. – Так тут и остался?

Пьяница кивнул, кротко улыбнулся и, выскользнув из пальцев брата, бросил ему ключи от материнской квартиры.

– Оставь ее в покое! – негодовал брат. – Ты и после смерти возле нее ошиваешься!

Пьяница ничего не ответил, а лишь неожиданно быстро, на четвереньках, ускакал в буйные заросли кустов разросшихся по краям кладбища, прибежище голосистых соловьев и армии смертоносных клещей. Пьяница затих в этих кустах, более необнаруженный.

Родственники еще пошумели по поводу его неадекватного поведения, но все-таки ушли, оставив, все по той же русской традиции, стакан водки на помин души матери…

Прошел месяц. Пьяница жил на кладбище. Он устроил себе лежбище в кустах и глядел оттуда на рыдающих людей хоронивших своих близких, не приметный для окружающих. С наступлением вечера оживал, выползал из своего убежища, собирал спиртное, закусывал, чем бог послал, иногда наедался конфетками, иногда довольствовался кусочком печенья, а после уползал в свое логово бесчувственный к укусам комаров и клещей, отрубался до следующего дня.

О чем он думал, к чему стремился? В его заросшей лохматой голове не появлялось ни одной мысли. Они будто исчезали все, одна за другой. Так прошло лето. Наступила осень.

Родственники установили памятник матери, брат, врывая ограду, еще несколько раз оглянулся на кусты, где прятался пьяница. Тревогу и тоску, брезгливость и отчуждение, пьяница увидал сразу. Брат никогда его не любил, а только все стремился закрыться от него, не вступать с ним в контакт.

Куда как весело рассмеялся пьяница родственникам вслед, когда они покидали кладбище. Слышали ли они его смех? Наверное! Брат, во всяком случае, вобрал голову в плечи и прибавил шагу.

А пьяница долго-долго стоял потом перед мраморной плитой вглядываясь в знакомые черты, изображенные на памятнике. Сердце его щемило, душа стремилась к той, что была ему матерью:

– Мама! – рыдал он, обнимая памятник. – Мамочка, зачем ты меня оставила?

Он чувствовал себя маленьким брошенным мальчиком, так себя ощущают иные дети, впервые оставленные родителями в детском саду. Это состояние хорошо знакомо детдомовцам.

Поздней осенью, с первыми заморозками он замерз, его обнаружили в черных голых кустах чужие люди.

Родственники его похоронили, в могилку врыли деревянный крест. С цветной фотографии, где он еще молодой, почти мальчик, светло улыбался, протягивая руки к маме, благо и лежали они теперь рядышком, пьяница, как ни крути, своего добился…

Дневник дурачка

То, что тринадцатое – самое несчастливое число на свете, я лично убедился в полной мере

Пятница 13-е (Один месяц сего года)

Мне не везет, вот и сегодня, в пятницу 13-го в трамвай влезла женщина больших форм. Такая огромная, что еле-еле протиснулась в узкие двери трамвая. Отдышавшись, она сразу устремилась ко мне, мирно сидевшему на одном из многих сидений. Мест пустых было хоть отбавляй, но женщина пожелала занять именно мое сиденье.

Однако, вместо того, чтобы вежливо попросить уступить ей место, принялась пыхтеть, тараня меня своим животом.

В панике от неожиданной атаки я вскочил и убежал в самый дальний конец трамвая. Оттуда удивленно наблюдал, как наглая баба что-то бурча себе под нос, расположилась на сидении, ее объемистый зад тут же свесился по обеим сторонам трамвайного кресла.

И тут до моего слуха донесся восторженный шепот двух школьников. Они стояли возле меня, не желая садиться и дурачась, изредка подпрыгивали, раскачиваясь на верхних поручнях. Явно они видели всю сцену произошедшего. Их взгляды, изредка устремленные на меня, выражали сочувствие, над бабой же они откровенно потешались:

– Представь, – шептал один другому, – как она на унитаз садиться!

– Это какой же должен быть унитаз?! – вторил ему другой.

Я тоже представил и, разразившись насмешливым хохотом, выскочил на своей остановке…

Просто 13-е (Следующий месяц сего года)

Мой старший брат, обласканный судьбой, решил жениться. Накануне свадьбы, вечером собрал мальчишник. В доме было не протолкнуться. От мужицкого духа кошка бы сдохла и бабка Клава, наша с братом бабушка, ретировалась ночевать к подружке-соседке.

А у моего брата, под влиянием выпитого разгорелись глаза. Он вскочил, широко размахивая руками, готовый к подвигам и загремел:

– Дайте мне дубину, я пойду кого-нибудь убью!

– На, – протянули ему лопату, – иди, убей огород, вскопай как следует!

– Это будет великое дело? – спросил мой брат.

Пьяные дружки кивнули ему в ответ.

Утром бабка Клава вернулась от соседки, по привычке сразу же вышла на огород и обмерла. Все ее гряды с укропом, луком, морковью, а главное с картошкой были тщательно перекопаны, мало того, не осталось даже дорожек между грядами.

Заметив пучок укропа уже успевшего подвянуть под утренним солнцем бабка Клава завыла будто над покойником:

– И кто же это сделал, кто же такое сотворил?

С дальнего угла огорода, из-за вскопанной гряды вынырнула лохматая голова ее старшего внука:

– Я! – и голова упала обратно.

А бабка Клава надолго застыла с разинутым ртом, ну что тут сказать?!

13-е число (Последующий месяц сего года)

Солнце озарило комнату. Занавески на окне не задернутые были с вечера, и солнечные лучи беспрепятственно проникнув внутрь комнаты, беззастенчиво высветили валявшиеся в беспорядке, на загаженном полу, тела. Изредка, правда, тела эти шевелились, поворачивались, почесывая потные бока. Мало-помалу разинутые рты, издающие оглушительный храп, закрывались.

Пьяницы просыпались и, сменяя друг друга пили жадными глотками холодную воду из чана, куда в обыкновении мы с братом натаскивали ведер с водой из колодца. Вытирая потрескавшиеся от сухости губы, пьяницы толкались и вновь пили, стремясь залить внутренний алкогольный пожар.

Тесть брата, сложив руки на пивном животе тяжело сопел в кресле, в гостиной, изредка всхрапывая и запрокидывая голову, просыпался, бессмысленно таращился перед собой, а после опять засыпал и, свесив голову на грудь, пускал, вдруг булькающие звуки более похожие на то, как будто кто-то хлебает чересчур горячий суп.

Невесты нигде не было видно, и бабка Клава исчезла. Может, их похитили инопланетяне? Нет, никогда не женюсь, лучше пойду, утоплю голову в бочке с водой, во дворе…

13-е (Какой-то месяц сего года)

Брат снял комнату в коммуналке. Поселился с женой. На правах гостя я совершил экскурсию и был поражен обилием людей скопившихся в вечерний час у четырех газовых плит на кухне. Над головами переговаривающихся о чем-то несущественном соседей висели протянутые накрест веревки с сухими пеленками, цветными мужскими трусами-семейниками и белыми огромными лифчиками.

Ванная в коммуналке была одна и туалет один, а жителей много. На стене, в коридоре висело расписание с номером комнаты, жильцы которой обязаны были мыть и прибирать в такой-то день кухню, ванную и чистить унитаз.

Я вернулся в комнату, к молодоженам. В полутьме мерцал магнитофон, тихо мурлыкала музыка, светились глаза женщин, переплетались тени, слышались страстные вздохи и шепотки проносились от одной пары к другой, передавая по эстафете любовную лихорадку.

Как ошпаренный, вылетел я в коридор, не желая связываться ни с одной из представительниц «слабого» пола.

На кухне, женщина больших форм, та самая, из трамвая, в легком маленьком халатике трещавшем при каждом ее движении говорила соседкам о своей любви к холодным котлетам.

Как во сне, я проследил за ее движениями. Отрезав большой ломоть хлеба, она уложила на него котлету, оглядела любовно, прищурилась, поднесла ко рту и… я позорно бежал.

13-е (Еще какой-то месяц сего года)

Бабка Клава попросила меня зайти к соседке. Соседка обещала дать розовый куст, не весь конечно, а так, для роста. Вечно эти бабушки чем-то обменивались. Но не только куст интересовал бабку Клаву, а возможность подработать, об этом и должна была поведать мне соседка, так как с подработкой у нее было все в порядке, не то, что у меня…

Маленькая старушка-соседка провела меня в дом, где было белым-бело: покрывало на кровати, кружевная круглая салфетка на стене, занавески, узорчатая скатерть на столе. Накрахмаленная до хруста поразительная эта чистота поразила меня в самое сердце. Вот так же родная бабка Клава – «роднулечка-бабулечка» бывало, стирала, белила, крахмалила мои школьные рубашки. Натаскивала из колодца воды, кипятила в печке, в котелках, а после стирала в корыте, трудилась. И я, боясь потревожить хрусткую белизну надевал белоснежную рубашку с трепетом, подвязывал воротник пионерским галстуком.

Внучка у бабушки-соседки глазастая и деловитая. Они обе активные:

– Пенсии плотют махонькие, – пояснила соседка, – приходится робить.

И она, бойко шаркая, принялась раскидывать газеты по почтовым ящикам улицы.

– А ведь што нам старым и не жить? – повернулась она ко мне. – На пенсии отдохнуть бы, мир повидать, съездить на юга косточки погреть. Пенсия – слезы, на хлеб, на налоги едва хватает. Пенсионеры – не люди, для нашего царя-батюшки кормить стариков, ой, как трудно. По всему видать мечтает он от нас отделаться да в могилы поскорее загнать.

Я молчал и пожирал глазами внучку. Она дичилась, но поглядывала. Зовут Настя.

13-е (Месяц сего года)

Размечтался о девчонке-соседке. Настей звать. И вот результат. Из больницы вышел. Выписали. Сказали, дома долечишься. Подумаешь, какой нашелся. Всего-то ребро сломал, легкое ребром пробил. А пациент из седьмой палаты хребет переломил, пьяным с пятого этажа сиганул, жить надоело и ничего не жалуется, дома лежит-полеживает, жена его заместо медсестры уколами потчует, услуги медиков нынче дороги, легче самому научиться уколы себе вкалывать, наркоманы же могут.

Нет, я не жалуюсь, но все же этот из седьмой палаты целый месяц в больнице провалялся перед тем, как его домой вышибли, а я лишь три дня! А у меня ребро сломано, легкое пробито, с присвистом разговариваю, потому как передних зубов нету!

Я к главврачу пошел. А он улыбнулся мне дежурной улыбкой и по спине меня, по-отечески постучал, мол, ты кто? Ты – человек обыкновенный, не богач, а стало быть, нам, врачам, ты не интересен.

А у меня ребро сломано, легкое пробито, с присвистом разговариваю, руку переломил, нервный тик правого глаза получил, так что не знакомым людям все кажется, будто я им подмигиваю.

Пошел правды в соседнюю больницу искать, психиатрическую. Там, хорошо. Пациенты по стенкам слоняются, сами с собою разговаривают, себе же поддакивают, ну точка в точку, как обычные люди по сотовым телефонам.

Главврач психиатрической на меня посмотрел, выслушал, посочувствовал и записал меня в клиенты своей больницы.

А у меня ребро сломано, легкое пробито, с присвистом разговариваю, руку переломил, нервный тик получил да еще и голова затряслась.

В психиатрической и переломы мои решили полечить. И хотя я – человек обыкновенный, не богач, а выписывать меня не торопятся. А мне того и надо, глядишь, ребро срастется, легкое поправится, рука как новенькая станет, тик пройдет, а голова трястись перестанет. Я ведь как эти увечья получил? Пошел к соседке с цветами, Настю повидать, а там ее ухажер, здоровенный десантник на побывку из армии приехал. Я же не знал, я же думал, будто Настя для меня одного предназначена. Казалось мне так. Считал я, что она сидела-посиживала с бабушкой своей и меня, такого хорошего, дожидалась. А тут десантник! Неожиданно и обидно! До крыльца я кубарем летел, а как с крыльца слетел, так и забылся.

А в психиатрической хорошо. Тихо. Вон в пятую палату самоубийцу с переломанным хребтом определили, опять, говорят, попытался сигануть на тот свет, ан, не вышло! Жена его воркует, ухаживает, а он на нее волком глядит и молчит, ну ничего, подлечат. Врачи, здесь, хорошие, старенькие, еще советской закалки и, стало быть за народ, страдающие. Недавно, женщину больших форм, что я в трамвае да в общежитии видал, тоже сюда доставили. Оказалось, одиноко ей чего-то сделалось, ну и наелась таблеток. Хорошая женщина, две кровати заняла, пружины под ней скрипят, но держатся.

Бабка Клава с братом моим принесли мне недавно кастрюльку с холодными котлетами, так пойду, угощу свою новую знакомую, чего уж там, от судьбы бегать…