Нуманция

Мешала кираса, хоть и была из кожи, и он приподнялся, ослабляя ремни, долго возился, снимая её; всё это время смотрел в лицо рабыни, впитывал каждую чёрточку: высокий лоб с влажными от волнения прилипшими волосами, большие тёмные глаза – смотрела куда-то мимо, стиснутые дрожащие губы, а под подбородком, на повёрнутой шее, отчётливо было видно, как вздрагивает живая вена.

Он ещё в первый раз, как её увидел, ещё там, в Нуманции, отметил, что она симпатичная. А ещё подумал, что она рабыня…

Не-е-ет, она не рабыня… Совсем не рабыня.

Сейчас уже она его рабыня…

«Моя… Дочь сенатора… Патрицианка…»

Он уже успокоился, забыв про всё, кроме этой девушки, все проблемы стали далёкими. Он ласкал её руки, нежную кожу от запястий и выше, он пытался целовать её лицо и губы, но она отворачивалась и избегала поцелуев, отдёргивала руки. Он чувствовал раздражение на неё, ведь сама отдаётся, что за номер тогда? Но девчонка всем видом показывала, что он насилует её, что берёт он её силой. И он разозлился на неё, забыл формальности.

«Все… Все вы, бабы, одинаковые… Все вы такие… Что те, продажные… Никакой разницы! Вам бы только деньги… А тебе что? Ради чего ты?»

Он разорвал на ней тунику от горла и вниз, открывая грудь, живот.

«Тебе лично что надо?.. Чтобы отпустил?.. Домой захотела?.. А как же Нуманция, а твой отец-предатель?.. Всё пятном на вас лежит… Какое вам домой?.. Захотела…»

Он прижимался к ней всем телом, улавливал её дрожь. Она дрожала вся, как от внезапного мороза, аж зубы стучали, стискивала пальцы в кулаки, а на лбу – испарина страха.

Центурион поймал обе её руки, ладонь в ладонь, переплёл пальцы, вдавливая в одежду у головы. Ловил её губы и целовал, целовал силой.

Рабыня дёрнулась всем телом, как от удара, когда он коленом раздвинул её ноги, отвернула лицо, и Марк услышал, как со свистом втянула она воздух через стиснутые зубы.

Неожиданная боль, как ведро холодной воды, отрезвила его, он даже отстранился от рабыни на вытянутые руки, претерпевая её, смотрел девчонке в лицо, ловил её дыхание – горячее, обжигающее щёку, – зажмуренные в боли глаза.

– Проклятье… – прошептал губами, всё понимая вдруг. – Так ты… – Склонился к ней, целуя глаза, лоб, губы короткими поцелуями.

Она замотала головой, освобождаясь от него, и он не стал останавливаться на полпути. Старался быть аккуратным, обуздывая в себе дикую страсть насильника, хотелось быть бешенным, делать больно, так, чтобы до конца, словно доказывая что-то, но собственная боль не давала, и дрожь её, которую он чувствовал на ладонях при каждом толчке, – тоже. Он словно впитывал её, всю без остатка, понимал, что она занимает в его душе особое место, именно такая – слабая и беспомощная, обнажённая с головы до пят девочка. Никакая сила не лишит его этой памяти, этих выстраданных ими минут, этой покорной слабости женского измученного тела.

Он упал на неё, отдавая последний звук её рассыпавшимся волосам, осторожно прижался нижней челюстью к девичьей шее, впитывал каждый толчок её пульса. Закрыл глаза, расслабляя пальцы.

Девочка… Его девочка… Лелий оказался прав, и он улыбался этому, радовался тому, что тот оказался прав в первый раз в жизни.

Первой заговорила она:

– Вы делаете мне больно своей одеждой…

Он дёрнулся, приподнимаясь. Вот же проклятье! Он – по обыкновению, в нижней тунике с поясом и птеригами – кожаными ремнями с железными пряжками от пояса. И она – абсолютная нагота! Конечно.

Он освободил её, лёг рядом, нашёл её руку, но девчонка резко вырвала её, освободилась, чуть отстраняясь.

– Ты ни разу не сказала… – заговорил сам.

– А вы и не слушали! – ответила резко, поднеся пальцы к губам, будто хотела дрожь унять. – Сразу же назвали меня объедками… – она словно бичевала его своими словами, тоном, наготой.

Марций промолчал, сухо сглотнул, переживая произошедшее. Таких чувств, таких эмоций до этого не было, и за всё это он почувствовал вдруг нежность к ней, к холодной, обиженной.

– А как же Овидий? – спросил вдруг.

– Он был пьян! – резко ответила она и, приподнявшись на локте, подтянула на себя разорванную тунику, скрывая наготу. – Когда он проспался, то ничего не помнил…

– Хорошо, что ты не осталась у него: надоевших женщин он продаёт сутенёрам, они становятся проститутками, а женщины надоедают ему быстро…

Она усмехнулась и шепнула:

– Вы так говорите, словно я должна быть вам благодарной за то, что стала именно вашей рабыней.

Он некоторое время помолчал, потом воскликнул:

– Да! Само провидение направило нас друг к другу. А если бы ты попала в руки легионеров, я видел, что происходит с женщинами после такого – они сходят с ума! А те, что становятся волчицами, через несколько лет теряют былой облик…

– Зачем вы это говорите? Ждёте благодарностей? – громко усмехнулась. – Вы ничем не отличаетесь от других! Такой же насильник!

– Ты сама мне отдалась! – Он улыбнулся, смотрел в её профиль.

– Вы даже хуже Овидия, которого ненавидите! Он действительно насильник, а вы ещё хитрый и подлый…

– Эй, девочка! – он удивился, вскинул тёмные брови.

– Коварный вымогатель, слабак…

– Забываешься! По-моему, не я, а ты – моя рабыня… – Он поднялся и сел на подогнутую ногу, глядел сверху. Она смотрела вверх, в потолок, покусывая костяшку указательного пальца.

– Вы ведёте себя как всякий плебей, эта ваша провинциальная ненависть… – Она скосила на него горящие глаза. Сегодня он поразительно многое ей позволял. – Если бы я была простой рабыней, вы бы давно уже выгнали меня или продали… Но вы тешите себя, свою плебейскую сущность… Доказываете себе самому свою состоятельность… Сами из себя ничего не представляете…

Он аккуратно стёр кровь с поцарапанной щеки, уж она-то точно из себя что-то представляет. Поймал её тунику и потянул на себя, открывая её тело. Девчонка вскинулась, приподнимаясь, недовольно нахмурилась, прикрывая обнажённую грудь рукой. Поискала вокруг, чем прикрыться. Но он опять поймал этот плащ, потянул на себя.

– Что вы делаете? – прошептала она и нашла другой плащ.

– Всю жизнь ты жила, не заботясь о хлебе, о питье, всё тебе подносили слуги, они делали причёски, одевали и обували, мыли и ублажали… К чему тебя готовили? К тому, что ты станешь женой какого-нибудь всадника, если повезёт – сенатора… Старого, облезлого, но богатого… Манеры, жесты, походка – всё для этого… Чтобы род твой в грязь лицом не ударил… А что вышло по жизни? Ты – рабыня простого римского вояки, его наложница, простого плебея без рода, без племени… Каково, а? Обидно? Сенаторская доченька… Подстилка центуриона! – его понесло, он слышал себя словно со стороны, будто не сам говорил, но она разозлила его. А он – обидел её в ответ.

Она вскинула подбородок, поджимая дрожащие губы – ну и выдержка!

Она ничего не сказала, поднялась и, пошатываясь, ушла к себе, придерживая на груди плащ. Марций снова стёр с лица выступившую кровь, крикнул вдруг:

– Я что-то забыл, как тебя зовут! Как?.. Хотя, подожди, я сам вспомню… По отцу твоему… – уже добавил негромко, нахмурился, – Ацилия… Ацилия… Да-да… Точно… – Усмехнулся.

Поднялся на ноги и прислушался. Там, в своём углу, девчонка плакала навзрыд так, как он не слышал ещё от неё ни разу. Марций стиснул кулаки и вышел на улицу.

«Напиться бы сейчас… вдобавок ко всему…»

* * *

Весь следующий день он не мог отделаться от навязчивых мыслей о ней, вспоминал её, её лицо, её гнев, её немое сопротивление. И всякий раз, когда она вспоминалась, он улыбался мечтательно и с нетерпением ждал вечера и ночи, желая опять обнять её, даже если она опять будет сопротивляться.

К обеду получил ошеломивший его приказ – пока ещё он центурион, его назначили на ночное дежурство по лагерю, а до вечера отпустили.

Он вернулся к себе, зашёл, снимая шлем, остановился у входа.

Рабыня сидела за столом с иглой и ниткой, шила себе новую тунику, к нему спиной, и, наверное, не услышала его.

Марций осторожно убрал шлем на пол, мягко ступая по истёртым коврам, прошёл к ней. Она не замечала его, поднимала руку с иглой, придерживая шитьё. Марций наклонился к ней, к затылку, вдыхая запах женщины. Волосы рабыня собрала на голове, завязала ярким платком, но они выбивались на шею тёмными завитками. Он осторожно втянул воздух сквозь зубы, поймал её кисть с иглой.

Девчонка вскинулась от неожиданности, но упёрлась спиной в его грудь, спереди – стол. Марций поцеловал её в шею под затылком, прямо через волосы, но рабыня склонилась в бок, отворачивая голову, пыталась избегать его, но встать, пока он не позволит, не могла.

– Пустите… – попросила вдруг, сама даже не смотрит, глаза – мимо.

Марций отпустил её руку, упёрся пальцами в стол слева и справа от девчонки, ласкался разомкнутыми губами о её волосы на шее. Рабыня уже сидела прямо с твёрдой окаменевшей спиной, смотрела перед собой. Ему казалось, что он даже слышит удары её испуганного сердца.

– Не бойся… Чего ты боишься?

Почувствовал, как вздрогнули её лопатки, когда она положила обе ладони на столешницу.

– Оставьте меня, пожалуйста… – почти жалобно попросила она.

– Оставить? – шепнул он ей в ухо, усмехнулся. – Ну уж нет… Я целый день этого дожидался… – Скользнул губами, прижимаясь к затылку Ацилии щекой. – Я старался быть аккуратным, если я сделал тебе больно… Следующий раз будет легче, а потом ещё легче…

– Хватит! – резко воскликнула она и попыталась подняться, но руки центуриона мгновенно обрели силу, сдавили слева и справа, удерживая на месте. И рабыня со стоном отчаяния подчинилась ему.

– Ты из тех женщин, что западают в душу, что не дают покоя… Они все тебя видели, знаешь, как они смотрели на тебя? Все, все они… – Его руки расслабленно скользнули со стола ей на колени и выше, по бёдрам, к животу. Ацилия дёрнулась вперёд, когда горячие мужские ладони легли на грудь. – А ты моя… И будешь только моей…

И тут она уже не выдержала, упрямая и решительная, рванулась в сторону, сама сгребая с себя его руки, вылезла из-за стола, встала, глядя гневно сверху:

– Вашей? Вашей, говорите? «Подстилкой центуриона»? – Он выпрямился под её взглядом, опустил руки вдоль тела.

– А у тебя есть какие-то возражения? Ты считаешь, что это не так?

Она долго глядела ему в лицо, потом скривилась вдруг с выражением муки, заговорила:

– Отпустите меня, вы же не представляете себе, как вы мучаете меня… Если что-то ещё осталось у вас… О, Юпитер! Не заставляйте меня, не вынуждайте, как вчера… Прошу вас… Умоляю…

Он оглядел её: она в короткой мужской тунике по колено, с чистой нежной кожей лодыжек, так и хочется касаться её… Разве можно себя сломить?

– Нет… – выдохнул.

Ацилия замотала головой, преодолевая грудной стон отчаяния, отступила, стараясь уйти к себе, но Марций догнал её и перегородил дорогу.

Она остановилась, уперев взгляд в его грудь.

– Пустите… – проговорила, не поднимая глаз.

Центурион не шелохнулся, и она обошла его стороной. Марций поймал её за локоть и резко дёрнул к себе, на грудь. Девчонка вскинула огромные глаза, глядя удивлённо, упёрлась ладонями в кожаную кирасу, спросила, хмурясь:

– Что вам надо?

– Мне? – усмехнулся, удерживая её за локти, пристально рассматривал девичье лицо, неожиданно решился на поцелуй распахнутых губ. Девчонка попыталась отвернуться, но он поймал её лицо в ладони, не позволил ей избежать себя, нашёл пылающие сухие губы, целовал, ловя горячее возмущённое дыхание.

Наконец она вырвалась и, хрипло дыша, заговорила:

– Вы что?.. Вы сума сошли… Пустите меня! Ну пустите же! – Рванулась, и он не стал удерживать её.

Смотрел, как она прячется в своём углу, видел её открытые ноги. Улыбнулся, прощаясь:

– Ещё увидимся.

Вышел.

Утром он вернулся с дежурства, уставший и злой, Гай помогал ему снимать кирасу, крутился рядом.

– Где она?

Раб поднял выцветшие глаза, дрогнул седыми бровями, шепнул:

– Спит, наверное… Я не видел её со вчерашнего дня…

Когда же Марций отдёрнул штору, её место оказалось даже не расправленным, она не ночевала дома, её не было!

– Где она?! – закричал он, замахиваясь на раба.

Гай вжал голову в плечи, оправдываясь:

– Я не знаю, господин, я не видел её… Со вчерашнего не видел…

Вылетел на улицу, усталость как рукой сняло, приказал приготовить себе коня, а сам пошёл к разведчикам просить собаку.

Нуманция выглядела жутко. Всё, что можно было сжечь – сожжено, разрушено, превращено в развалины, вороны крутились над трупами, а по улицам пробегали ставшие бездомными собаки. Разбросанное тряпьё, мебель, битая посуда – всё это не представляло ценности для солдат и тех, кто пришёл после них.

Страшное зрелище.

Но собака привела его именно в город, Марций шёл, ведя храпящего коня следом, старался дышать через раз, чувствуя тошноту от этого дурного запаха гари и разложения.

Конечно, он мог бы и сам догадаться, что она сбежит именно в Нуманцию, именно в свой дом. Сейчас он, правда, мало был похож на тот, в день захвата, тем более, что сейчас он ходил по нему в сумерках, а не среди ночи.

Собака всё обнюхивала, настораживала лохматые уши, потом вскинулась и стремглав бросилась вверх по лестнице на второй этаж. Пока Марций привязывал коня к колонне, он услышал наверху девичий крик, бросился следом за собакой. Она лаяла оглушительно и звонко на весь пустой дом, и он легко нашёл её по этому лаю.

Свистнул, отзывая собаку, но она не слышала его, продолжая лаять. Марций вошёл в комнату и замер на пороге. Девчонка была здесь, стояла у стены, глядя ошарашено на бросающуюся на неё собаку. Видимо, та успела уже её укусить – на подоле туники у колена Марк заметил свежую кровь.

Рабыня вскинула подбородок, заметила вошедшего центуриона, закричала дрожащими губами:

– Уберите собаку!

Марций свистнул, подхватил собаку за ошейник, коротко приказал что-то, выводя за дверь. Когда вернулся, рабыня уже пыталась открыть ставни окна, но не успела, увидела его и повернулась к нему лицом, убирая руки за спину – упёрлась ими в подоконник.

– Не подходите ко мне… Я лучше в окно выброшусь…

– В закрытое?.. – Усмехнулся.

– Я уже открыла его, только толкнись…

– Второй этаж. Максимум, что ты сделаешь – это сломаешь себе ноги, не больше. Я тебя там и оставлю, в саду… Прыгай!

Рабыня забралась на подоконник, села боком, поджимая ноги, подтянула колени к груди, пряча в них лицо, зарыдала, шепча со слезами:

– Что вы сделали с моим домом?.. С моим детством… Вы всё… всё разрушили… Всех убили… Проклинаю вас за это… Ненавижу… Всю жизнь мою, семью мою, отца… Всё, что дорого было, что я любила… Дом мой… О!.. Юпитер…

Он подошёл к ней и встал рядом, заговорил:

– Зачем ты вообще сюда вернулась? Ты же представляла себе, что увидишь. Что ты хотела?

– Оставьте меня! – Она быстро стёрла слёзы с лица раскрытой ладонью, спустила ноги с подоконника, спрыгнула на пол. – Я не вернусь с вами… Я не буду… Что хотите, то и делайте, вы вообще обещали, что убьёте меня… Я не вернусь к вам… – Глядела прямо большими глазами. Уверенная, упрямая.

– Я не обещал, что убью тебя.

– Мне всё равно.

Она попыталась обойти его, но центурион поймал её за локоть, прижал к стене, притиснулся к рабыне всем телом, шепнул:

– Так уж и всё равно?

Она отвернулась, глядела в сторону, а он рассматривал её лицо, поджатые губы. Немое сопротивление, желание освободиться во что бы то ни стало только рождали стремление подавить, заставить делать по-своему.

– Чего вы ещё хотите? – Она подняла лицо к нему, смотрела снизу. – Вы уже получили всё, что хотели… Вам мало этого? Я уже отдала вам всё, что у меня было… Чего вы добиваетесь?.. Вам нравится мучить меня?.. Может быть, вы ненормальный человек?.. Вы преклоняетесь перед насилием? Да?

– Нет.

– Зачем вы ищите меня? Отпустите, дайте мне уйти, вы уже сделали это однажды в этом доме… в моём доме! Почему-то же сделали. И я…

– Нет! – он резко перебил её.

Ацилия сузила глаза:

– Я не вернусь с вами. Вы потащите меня силой? Свяжите?

– Если надо будет – свяжу!

– Вы не справитесь со мной, вы не посмеете…

– Потому что ты – сенаторская дочь?

Она помолчала миг, потом опять заговорила:

– Это мой дом! Это моя комната! Я родилась и выросла здесь!

– Да мне всё равно, сейчас ты МОЯ рабыня, МОЯ наложница… Хочешь ты этого или не хочешь! И если надо будет – я справлюсь, я возьму силой… То, что моё – то моё…

Она опустила голову, закусив губу. Позволив ему однажды, она оказалась в его власти целиком и полностью, и он это знал, он чувствовал свою власть.

– Я никогда не буду вашей. Даже если вы будете владеть телом, вы никогда не тронете мою душу, а в душе я ненавижу вас! – Она подняла на него глаза. – Слышите? Ненавижу! На всю жизнь… И почему в первый раз вы показались мне хорошим человеком? Когда отпустили почему-то, когда выкупили у этого Овидия… Если бы я больше ни разу не встретила вас, это мнение так и осталось бы, но вы – ненавистный мне человек, и нет в вас ничего хорошего…

Он отступил, отпуская её, произнёс негромко:

– Пойдём…

Развернулся и пошёл к выходу, зная, что она всё равно пойдёт следом. Собака встречала его у выхода из комнаты, он погладил её по голове, потрепал мягкие уши, мельком глянул назад – рабыня по-прежнему стояла у окна. Но когда он спустился в атриум и завозился с конём, девчонка уже спускалась с лестницы с немым выражением отчаяния и предельной жертвенности на лице.

Марций подсадил рабыню на коня, сам повёл его в поводу; собака бежала следом. Всю дорогу они не разговаривали. Ацилия смотрела по сторонам и часто оборачивалась назад, провожая Нуманцию глазами.

В лагере уже горели костры и постовые на воротах долго не хотели их пропускать, ведь Марций был не по форме.

У своей палатки он подхватил рабыню за пояс и снял с коня, Гай уже ждал их у входа, суетился, выламывая руки.

– Нагрей воды помыться!

– Хорошо, господин… – закивал в ответ головой.

Девчонка, прямо держа голову, зашла в палатку, Марций поставил трипод посредине, приказал:

– Садись!

– Зачем? – Она изогнула брови.

– Садись, кому говорю.

Она села, спрятав под табурет ноги. Марций опустился перед ней на корточки, поймал за лодыжку правой ноги, потянул на себя. Ацилия дёрнулась, пытаясь освободиться:

– Что вы делаете? Отпустите!

– Мне позвать кого-нибудь на помощь? – Он смотрел снизу. Ацилия сдалась, и центурион, придерживая её ногу, поднял подол туники, открывая колено. Ацилия шумно выдохнула, но он лишь осторожно ощупал собачий укус как раз под коленом.

– Больно?

– Пройдёт… – прошептала она и потянула ногу на себя, но Марций не отпустил, держал за сухожилие у лодыжки, снизу, осторожно провёл согнутыми пальцами тыльной стороны ладони вверх по ноге до колена по тонкой белой коже. Ацилия вздрогнула, напряглась, пожимая плечами от дрожи по всему телу, опять потянула ногу, от удивления раскрывая глаза. – Что вы… делаете?..

– Красивая кожа… Жаль, останется след… – Отпустил её ногу и поднялся, Ацилия тут же спрятала колени под подолом туники. – Помоешься и ложись спать. – Она промолчала, и он, уже отойдя к выходу, обернулся, – Я не слышу!

– Хорошо, я помоюсь и лягу спать. – Вскинула глаза. – Я слышу вас, господин… – добавила тихо.

И удовлетворённый ответом, он вышел.

Ацилия, уставшая и разбитая, засыпала с сырыми волосами, перед самым-самым, как отрешиться от мира, слышала его голос, они о чём-то разговаривали с Гаем, шумно лили воду, наверное, раб помогал ему мыться.

Одна единственная мысль мучила её: что будет с ней дальше? С ней она и заснула, боясь, что он придёт к ней, спящей, но утром проснулась одна и облегчённо вздохнула.

Он не коснулся её в течение следующего дня и следующей ночи.

Всё пошло по-старому, как до того, когда она стала его любовницей.

* * *

Она осмелела, стала выходить из палатки, общалась с другими рабынями у тех костров, где была кухня, хотя многие из них были волчицами – проститутками. Ацилия подозревала, что центурион не знал об этом, иначе бы он запретил.

Особенно она сошлась с одной взрослой женщиной Авией, которая многое рассказывала ей о жизни в лагере: кто кого ненавидит, почему, какие у кого пристрастия, кто чем занимается в свободное от службы время. Она уже несколько лет жила в этом лагере, переходила с легионом с места на место, семьи у неё не было, и она жила только гарнизоном. Именно от Авии Ацилия узнала о вражде центуриона Марция с центурионами Овидием и Лелием, о настоящих причинах этой вражды мало кто знал, зато в лагере все хорошо знали о везучести Марция в кости.

– Ты уже спала с ним? Как у вас? – напрямую спросила Авия, поднимая глаза от чищеного котла. Ацилия растерянно вскинула брови, и Авия, всё понимая, продолжила чистить посуду. – Тебе надо научиться считать дни, когда позволять ему, а когда – нет…

– Считать дни? – удивилась Ацилия.

– Конечно, или ты хочешь родить от него ребёнка? – Усмехнулась, поворачивая котёл на другой бок. – Мужчины не держат возле себя беременных женщин – это лишняя обуза, да и беременная женщина не всегда готова удовлетворить его… Самое лучшее для тебя в этом случае – если он прикажет тебе вытравить ребёнка ядом, а худшее – просто продаст тебя сутенёру, тот не будет с тобой мелочиться и заставит работать…

– Зачем ты запугиваешь её, Авия? – заговорила другая женщина. – Просто дай ей цикуты, только почувствует неладное – сама избавится от него… Если всё сделать быстро и правильно, это неопасно…

– Цикута… – повторила Ацилия.

Она не могла поверить в услышанное. Ребёнок! Ведь в самом деле, она теперь перешагнула ту грань и находится в опасности оказаться беременной, она же теперь живёт с мужчиной! Правда, пока у неё это было один раз, но… Она перевела глаза на Авию, нахмурилась, спрашивая:

– Как это можно узнать? Как я узнаю, что беременна?

Авия усмехнулась в ответ:

– Узнаешь… Почувствуешь… – Замолкла вдруг.

Ацилия стояла лицом к Авии, поэтому не видела того, что видела она.

Знакомый мужской голос чуть не заставил её сердце остановиться:

– Что ты здесь делаешь?

Она обернулась и увидела его совсем рядом, потеряла дар речи. Но Марций и не стал дожидаться, когда она вновь обретёт его, схватил за локоть и толкнул перед собой, приказывая:

– Пошли!

Она шла, а Марций шёл следом, не подгонял, но его дыхания за спиной было достаточно.

В палатке она не дала ему и рта раскрыть, спросила вдруг:

– Вы правда заставите меня убить своего ребёнка?

Он нахмурился вдруг, спросил:

– Ты что, уже беременна?

– Не знаю… нет, наверное… – Она задрожала ресницами.

– Где ты нахваталась этого? С этими девками, крутишься с проститутками, словно одна из них… Я же запретил, по-моему, нормальным языком, и ты сама сказала, что всё поняла… Что мне делать?.. Приказать тебя выпороть? – Она замотала головой, закусывая губу. – А что сделать?

– Вы не понимаете… Вы на целый день уходите, у вас работа, какие-то занятия, что-то вы делаете там, вы не сидите тут, а я должна целый день с утра до вечера быть одна, я ничего не делаю, никого не вижу, ни с кем не общаюсь, я должна мучиться от безделья, что ли?

Он перебил:

– А чем ты в доме своего отца занималась? И скучно тебе не было?

Она оторопела от вопроса и заговорила негромко, отвечая на вопрос этот растерянно, не замечая подвоха:

– Я читала, ходила в гости, ко мне приходили в гости, я следила за розовым кустом в саду… Училась… Я общалась с людьми…

– Одним? – перебил он её.

– Что?

– Я спрашиваю, ты следила за одним розовым кустом?

– Да… Садовник мне больше не позволял…

– Ха-ха-ха-ха-ха! – он засмеялся вдруг, качнувшись на пятках, а Ацилия нахмурилась – для неё тогда это было важно, она сама поливала его, обрезала… – Проклятье! Кого я у себя пригрел? Один розовый куст! А у тебя там не было одной овечки или одного оливкового дерева?.. Сумасшествие! – он усмехнулся, стёр выступившие от смеха слёзы. – Патриции… Богатеи, нахлебники, привыкшие загребать жар чужими руками… Вы проводите жизнь в безделье, в то время, как другие кладут головы, проливают кровь, свою и чужую, завоёвывают вам новые земли, золото и рабов… Получая за это смешные гроши!..

– Но вы же военный!

– А по своей ли воле? Ты знаешь? – Он качнулся вперёд, в упор глядя ей в лицо, прямо в глаза.

– Нет, не знаю. Но, если вам не нравится – бросьте и уйдите… Займитесь другим, тем, чем нравится.

Он усмехнулся, поймал её за руку, ещё ближе притягивая к себе, спросил:

– А тебе нравится быть моей рабыней, быть моей наложницей? Возьми и уйди! Получится? Сможешь?

Она промолчала, и он отпустил её, отошёл в сторону, уперев руки в пояс, стоял, опустив голову. Ацилия спросила вдруг:

– Так, выходит, вы – такой же раб, как и я? – Он резко обернулся, сверкнув тёмными глазами, а она не дала ему и слова молвить. – Только, если я – ваша рабыня, то вы – раб обстоятельств… И я в лучших условиях – я могу уйти, удачно сбежать или дождаться помощи из Рима, и я никого не убиваю, ни над кем не творю насилия… А вы… – она не договорила – он дал ей пощёчину, ударил вскользь по губам, и рабыня замолкла, стирая след удара, уронила голову на грудь, зашептала, – Значит, я права… Вы такой же раб, даже хуже, потому что ваши обстоятельства заставляют вас рисковать жизнью. – Она вскинула голову, уперев в него взгляд. – Убивать других и жить за смешные гроши… Жить в постоянном страхе за свою жизнь… Да вы жалки! Вы – добровольный раб… – Он снова ударил её по губам, пытаясь убить эти слова, не дать им родиться, но они уже прозвучали, проникая в сознание.

«Добровольный раб…» Да как она смеет? Патрицианка с одним розовым кустом!..

– Забываешься… – сухо произнёс он, а рабыня стирала каплю крови в уголке губ, рука у Марция тяжёлая всегда была, и как ещё в кости ему везло такому?..

– А вам всё равно больнее… – Вскинула подбородок. – Потому что раб на всю жизнь, до самой смерти…

Нет, на этот раз она вывела его, он рвал на ней одежду, как безумный, и даже кираса не мешала, набросился, аж в глазах потемнело от досады на неё, от элементарной злости.

Она сопротивлялась, как могла, но на этот раз он был в выгодном положении – он уже не стеснялся дать ей пощёчину или сделать больно. Он насиловал её, как это делают все мужчины в захваченных городах и посёлках, опьянённые кровью, силой и чувством безнаказанности. Потом, возможно, ему будет горько за содеянное в обиде, но он оправдает себя тем, что она всего лишь рабыня, пусть даже патрицианских кровей…

На этот раз он сам уходил, оставляя её рыдающей и кусающей губы от унижения, обиды и пережитой боли.

Она прошептала ему в спину чуть слышно:

– Я ненавижу вас…

– Я знаю… – согласился он. – Зато тебе не скучно от безделья. Ненависть – это тоже занятие. – Остановился над ней, поправляя пояс. – Я поговорю с офицером по хозяйственной части, тебе найдут работу, чтобы ты даром хлеб не ела… – Ушёл.

– Урод… – прошептала Ацилия в кулак и разрыдалась с новой силой.

* * *

Конечно же, работу ей нашли – чтобы кормить четырёхтысячный легион, никаких рук не хватало. Простые солдаты готовили себе сами, но нужно было носить воду, молоть на ручных мельницах зерно, перебирать просо, мыть горы посуды. Этим занимались женщины среднего возраста, те, что уже не могли зарабатывать на жизнь своим телом, те, кто уже потерял былую молодость и красоту, те, кто жил при гарнизоне из милости.

Когда среди них оказалась Ацилия – «неумеха» и «молодая дура» – все женщины разделились: кто-то жалел её, ведь на её месте могла оказаться любая, а кто-то невзлюбил, называя «белоручкой», поручал самую грязную или тяжёлую работу. Она молча старалась всё это делать, по вечерам валилась с ног от усталости, по неопытности резала ножом пальцы, пока скребла грязные закопченные котлы.

– Давай-давай, – поторапливали её с усмешкой, – шевелись.

Авия жалела её:

– Что же это так? Зачем же он это делает? Разве можно тебя на такую работу? Ты посмотри на свои руки! Вспомни, какие они у тебя были!

Ацилия спрятала руки в складочках туники и устало вздохнула:

– Что я могу сделать… Я научусь же когда-нибудь…

– Надо поговорить с ним, тебе не место здесь!

– Кто с ним будет разговаривать?.. Ах, Авия, если бы ты знала, сколько раз я просила его позволить мне написать письмо в Рим, к родственникам, но нет! Он такой упёртый… Страшно! Злится… Ворчит недовольно… Я лучше тут, с вами…

– Его, кстати, наверное, снимут с центурионов, ты знаешь об этом? Слухи быстро расходятся…

– Да? Нет, я не слышала этого… За что?

– Да кто его знает. Легат взъелся, может, за драку с Лелием… Трибун сильно ругался, грозился пожаловаться на него… А Лелий-то на хорошем счету, он центурионом уже шесть лет, а твоего только-только, ещё полгода не прошло, как назначили…

– Подрались? Да-да, я помню… – Ацилия убрала со лба выбившуюся прядку волос.

– Лелий сам виноват, поносил твоего Марция, и тебя заодно…

– Меня? – Она опешила.

– А ты не знаешь? Да тут все собрались на это поглядеть… Скандал такой, ты что! Кричал, что ты ещё девушка, а Марций неспособный. Просил тебя ему продать… Ну и в том же духе, пока до драки не доорались… Я сама всё видела. Над Марцием тут все хихикали, он редко до женщин ходит, у него таких подвигов мало… А сейчас, как ты у него, все попритихли…

«Ничего себе, неспособный! – подумала Ацилия. – Странный – это другое дело… А что касается его способностей, то всё у него нормально, кому, как не мне об этом знать…»

А сама почувствовала, как кулаки сами собой стискиваются от внутреннего неприятия этого человека. Собственник он, как сам говорит: «Моё – это моё!» Разве можно таким быть? Ужасный человек…

Её взгляд мельком скользнул на отставного легионера в стороне от всех. Ветеран, инвалид, оставшийся без ног, он не уехал из гарнизона домой, переезжал с места на место благодаря доброте других, помогал, чем мог. То ножи наточит, то ложки вырежет, то стругает новые ручки для ножей. Ацилию он заинтересовал тем, что играл на флейте, которую тоже сделал сам. Самоучка, никто его не учил, а мелодии играл весёлые, забавные даже для такого человека.

Ацилия, глядя на него, почувствовала, как пальцы знакомо задрожали. Попросить бы… Сама не поняла, как пошла к нему.

– А мне можно?

– Умеешь? – Улыбнулся, морщинки от синих глаз побежали по лицу, и Ацилия качнула согласно головой. – Она самодельная, я сам смастерил…

Ацилия приложила флейту к губам, закрыла глаза, отрешаясь от окружающих, взяла первых несколько аккордов, запнулась, начала с начала и пошла, пошла… Музыка полилась из-под пальцев грустная, проникновенно щемящая, все оставили занятия и обернулись к ней, поднимая от удивления брови. Всё время здесь звучали весёлые незамысловатые композиции, ребятишки гарнизонные под них прыгали, хлопая в ладоши… А это было не то! Высокая музыка, настоящая, что за душу берёт, выворачивая наизнанку всё прошлое, все слёзы и обиды, всё, что хотелось навсегда забыть. О детстве безмятежном, об ушедшей радости пела она, проникая в самое сокровенное грустными переливами.