Все в саду

Никто из нас не держал никаких экзаменов. Мы были избавлены от мучений, которым подвергаются теперешние дети. Я уж точно не сдала бы ни одного.

У моих сестер был очень сильный характер, причем у каждой свой. И всё же, как и в любой семье, мы были связаны крепкими узами, которые преодолели различия даже в политических взглядах.

Нэнси любила розыгрыши. Мы ей верили – ведь она была намного старше и умнее. С ней никогда не приходилось скучать. Она стала успешной писательницей прежде всего благодаря удивительно точным наблюдениям за жизнью нашей семьи и за отцом, а когда от романов она перешла к историческим сочинениям, залогом успеха ее книг стал упорный труд. Не получив никакого образования, она тем не менее полностью сосредоточилась на предмете и справилась с задачей так, как могла только она.

Памела, следующая по старшинству, буквально во всем отличалась от Нэнси. Посвятившая себя сельской жизни, домашним животным, саду и более всего кухне – она прекрасно готовила, – в нашей семье она была словно святая Марфа.

Мой брат Том, третий ребенок, был обожаем родителями и всеми сестрами, но я его почти не видела, потому что он всегда пропадал в школе. Юрист, музыкант и солдат, он погиб в Бирме в самом конце войны. Родители так и не примирились с этой потерей.

Диана, четвертая из детей, была самой умной и прекрасно выглядела в любом возрасте.

Следующая – Юнити, задорная, верная, смелая и незаурядная во всём. Она умерла в возрасте тридцати четырех лет.

Джессика – шестой ребенок, кудрявая любимица нашей Нэнни, моя подружка и защитница. Она жила в Америке и яростно боролась за права угнетенных. Подобно Нэнси, она сделала карьеру литератора. С детства Джессика мечтала вырваться из отчего дома. Карманные деньги и дядюшкины подношения на Рождество целиком шли в копилку – на будущий побег. Ее запросы ограничивались комнатой на восточной окраине Лондона. Характер у нее был решительный, и она действительно сбежала в 1936 году. Когда мы узнали, что Джессика отправилась в Испанию сражаться на стороне коммунистов, Нэнни сокрушенно вскричала: “А одежды-то подходящей она не взяла!”

Нэнни была просто чудо, настоящая святая. Я никогда не видела ее рассерженной, не слышала ни одного дурного слова ни в чей адрес. В то же время она была скупа на похвалы и неодобрительно относилась к любым проявлениям заносчивости, которые порой демонстрировали мои сестры.

– Ах, Нэнни, я не пойду к врачу в этом ужасном платье!

– Ничего, дорогая, никто там на тебя смотреть не собирается.

Правда, в другой раз этот аргумент прозвучал весьма не к месту. Тогда восемнадцатилетняя Диана, ослепительно прекрасная в своем свадебном наряде, посетовала:

– Ах, Нэнни, застежка совершенно не подходит. Этот крючок выглядит ужасно.

– Ничего, дорогая. Кто там на тебя собирается смотреть?

Я вспоминаю детские годы как очень счастливое время. Знаю, это немодно, но мысль о школе, такая желанная для моих сестер, для меня была настоящим проклятием. В остальном же мое детство было простым, незатейливым счастьем, и я думала, что нас воспитывают так же, как всех других детей.

Но, оглядываясь назад, я понимаю, что это было не так.

Чатсуорт

Мы с Эндрю поженились в Лондоне в апреле 1940 года. Всю неделю перед нашей свадьбой город подвергался интенсивным авиационным налетам, и окна в отцовском доме, где планировалось устроить прием, были выбиты. Комнаты казались выцветшими, но мама сделала из обоев чудесные шторы и портьеры, а будущая свекровь прислала огромное количество удивительных цветов, и благодаря этому наш праздник в мрачном военном Лондоне был спасен.

Эндрю, я и наши дети шести и семи лет жили в Энзор-хаусе с большим штатом прислуги и устрашающим дворецким, который любил повторять, что он знавал и лучшие времена.

Тем временем Чатсуорт – после того как семья Эндрю в 1939 году покинула этот дом и там была размещена эвакуированная школа – находился под присмотром управляющего. В 1948 году туда приехали сестры Илона и Элизабет Солимосси.

Они были родом из Венгрии, одна – учительница, вторая – химик. В Англии они оказались в конце тридцатых, поступили на работу в дом моей золовки Кэтлин, а после ее трагической гибели в авиакатастрофе в 1948 году моя свекровь уговорила их приехать в Чатсуорт, чтобы привести запущенную усадьбу в порядок перед тем, как она вновь откроется для посетителей. Через год они вместе с подсобной бригадой из Восточной Европы (в то время никто из англичан не согласился бы на такую работу) уже прочно обосновались в поместье.

Сестры Солимосси повязывали голову косынкой и принимались со своей командой за очередную комнату. Повсюду клубилась пыль, к полудню их лица уже нельзя было узнать. Они работали очень старательно, но у комнат всё равно был довольно жалкий вид. В то время не только бензин и продукты, но почти всё распределялось с большими ограничениями.

Это было печальное место, холодное, темное и грязное. Но, даже несмотря на это, в его атмосфере присутствовало нечто захватывающее. Было так интересно бродить в полумраке комнат. Однако душа покинула это место, и лишь неисправимый оптимист мог надеяться, что она когда-нибудь сюда вернется.

26 ноября 1950 года мой свекор скоропостижно скончался, занимаясь своим любимым делом, рубкой дров, в саду у себя в Комптон-Плейс. Эндрю в это время был в Австралии. Дома его ждали скорбь по ушедшему отцу и проблемы с налогом на наследство, которые повлияли на жизнь многих, кто был связан с Чатсуортом, и, конечно, непосредственно на членов семьи. Этот год был не самым радостным для этого места.

На прошлой неделе, разбирая комод, я обнаружила протокол собрания от 6 июля 1965 года. Присутствовали Тим Берроуз (секретарь благотворительного фонда), Хьюго Рид (доверенный представитель Чатсуорта), Деннис Фишер (в то время управляющий) и я.

Обсуждались обычные вопросы: расходы, превышавшие доходы от дома и сада, работы, которые предстояло провести в усадьбе.

“Мистер Берроуз поинтересовался, есть ли какая-нибудь возможность увеличить выручку за счет посетителей. После долгих обсуждений решили, что открытие кафе или других предприятий питания (что принесло бы дополнительный доход) не только нарушило бы облик местности, но также, очень вероятно, принесло бы скорее вред, чем пользу, поскольку публика будет оставлять больше мусора в саду”. В то время посетители могли подкрепиться лишь холодной водой из крана в стене, над которым теперь написано “Вода для собак”.

То же самое решили и насчет магазинов, посчитав, что едва ли кто-то захочет расстаться с суммой, превышающей входную плату (тогда пять фунтов для взрослых и три для детей). Очень не скоро до меня дошло, что на самом деле каждому хочется купить что-то на память о посещении, что людям хочется есть и пить. Сейчас многие приходят сюда только для того, чтобы закусить или что-то купить.

Я благодарна всем, кто трудится в нашем ресторане и в магазинах, они лучшие в своем деле. Мы не просто гордимся ими – они ведут весьма успешный бизнес, обеспечивая значительный вклад в бюджет дома и поместья.

В семидесятые годы все заговорили о защите окружающей среды. Мы стали получать письма от учителей, которые приводили в Чатсуорт своих учеников, с просьбой показать им окрестности и объяснить, как используется земля. Читая их вопросы и замечания, я понимаю, что многое из того, с чем я была хорошо знакома с самого детства, для большинства нынешних детей – чистый лист.

В 1973 году мы решили открыть в Чатсуорте учебное хозяйство, чтобы показать детям, что еда производится фермерами, которые, кроме того, заботятся о земле, и что эти два дела тесно связаны друг с другом.

Главное событие дня – дойка коров. Народ собирается и завороженно наблюдает за процессом – кто с восхищением, а кто и обескураженно. Один мальчуган из центрального Шеффилда сказал мне: “Это самое отвратительное, что я видел в жизни. Больше никогда не буду пить молоко”.

Такая реакция не редкость. Ни за что не угадаешь, что произведет на них самое сильное впечатление. Однажды мой знакомый, владеющий фермой близ Лондона, принимал у себя группу столичных ребят. Несколько часов он объяснял теорию и практику молочно-товарного производства. В конце экскурсии он поинтересовался, что им понравилось больше всего. И какой-то мальчик, похихикав, выдал: “Смотреть, как коровы ходят в туалет”.

Раз в год, когда в школах проводится день сельского хозяйства, мы расширяем нашу учебную ферму до размеров всего поместья. В последний раз две с половиной тысячи школьников из Дербишира в возрасте от девяти до одиннадцати лет вместе с учителями провели весь день в парке и увидели, как работают хозяйства нашей усадьбы: земледельческое, лесное и охотничье.

Пол, молодой лесник, родившийся и выросший в Чатсуорте, и его коллега Фил объясняют, как лес сажают, обрезают, прореживают и, наконец, вырубают, а потом этот цикл повторяется. Деревья вызывают самую острую реакцию. Пол сказал мне: “Увидев пилу, несколько ребят спросили: «Вам нравится убивать деревья? Совесть не мучает? Почему бы просто не взорвать их динамитом – так было бы быстрее? Вы убиваете деревья только затем, чтобы заработать денег?»”

А их учитель спросил: “Неужели нельзя вырубать только уже мертвые деревья?” А увидев машину для вырубки леса, поинтересовался: “Вы больше не пользуетесь топорами?”

Пол сделал вывод, что ни учителя, ни их ученики ничего не понимают в лесном хозяйстве. “Они видят в этом лишь узаконенный вандализм и думают, что мы только уничтожаем деревья, потому что по телевизору постоянно твердят о вырубке дождевых лесов”.

В отчаянии молодые лесники показали на обширную панораму с группами молодых и старых деревьев и плантациями Умелого Брауна, окружающими парк, и спросили: “Вам нравится всё это?” Дети отвечали: “Да”. “Ну вот, мы как раз и занимаемся тем, что поддерживаем и сохраняем эту красоту”.

Те, кому выпала привилегия владеть землей, должны объяснять людям, которые, естественно, хотят этой землей пользоваться для отдыха, что требуется много денег и сил, чтобы она выглядела привлекательно, чтобы на этой земле хотелось скакать верхом, гулять, бегать и сидеть. Красота нашей страны была создана в основном в эпоху дешевой рабочей силы. А теперь, когда мы прикладываем много усилий, чтобы поддерживать тонкое равновесие между человеком и природой, было бы очень полезно, если бы отдыхающие представляли цену содержания заборов, каменных стен, ворот, ферм, лесных дорог, ручьев и лесов. Несмотря на сгущающийся туман бюрократии, землевладелец до сих пор испытывает радость от владения, но он также несет всю ответственность, а те, кто пользуется этой землей, – никакой.

Дом открыли для публики сразу же после постройки. В конце XVIII века в день открытых дверей накрывали стол для тех, кто хотел пообедать.

В 1849 году в Роусли пришла железная дорога, это в трех милях отсюда, и в то лето дом и сад посетили восемьдесят тысяч человек. Герцог распорядился, чтобы “фонтаны работали для всех без исключения”.

Посещение дома и сада оставалось бесплатным вплоть до 1908 года, а потом плата за вход (один шиллинг для взрослых и шесть пенсов для детей) перечислялась местным больницам. И только начиная с 1947 года эти средства стали направляться на поддержание усадьбы.

Я много беседовала с теми, кто впервые побывал здесь почти полвека тому назад. Круг интересов изменился, а это место – нет. Здесь по-прежнему нет ни парка аттракционов, ни развлечений, кроме самого дома и его содержимого. То же самое можно сказать и про сад. Возможно, именно поэтому сюда приезжают только те, кто испытывает подлинный интерес. У нас не мусорят и нет случаев вандализма.

Посетителей по-прежнему удивляют размеры дома. Одна девушка сначала долго возмущалась ценой входного билета, заявляя, что не хочет платить так много за осмотр нескольких старомодных комнат, а в конце экскурсии сказала: “Принесите мне стул, я упарилась ходить”.

Отношение к местам, подобным Чатсуорту, за последние пятьдесят лет сильно изменилось. После войны к большим домам и усадьбам в частном владении народ испытывал очевидную неприязнь.

Несмотря на это, сюда приходили – хотя бы для того, чтобы осудить. Драконовская налоговая политика правительства с ликованием поддерживалась местными властями, которые делали всё, чтобы жизнь медом не казалась.

В 1976 году герцог Бедфорд написал в The Times забавную заметку об Уоберне. Он пришел к выводу, что “среднестати-стическии посетитель ездит в исторические дома, потому что он купил автомобиль и ему надо на нем куда-то ездить. Число же тех, кто ищет настоящего просвещения, столь ничтожно, что это повергает в уныние”.

Прошло двадцать лет, и люди теперь хотят увидеть произведения искусства.

Дом, в котором живут потомки тех, кто его построил, кажется более интересным, чем принадлежащий правительству или какой-нибудь организации, даже если его поддерживают в превосходном состоянии. Сказывается острый интерес к владельцам.

Туристы из Америки отказываются верить, что в этом дербиширском Диснейленде кто-то постоянно живет. Дети задают вопросы: “А у них есть телевидение? Они носят короны?”

Меня часто спрашивают, не мешает ли нам наплыв туристов? Напротив, я была бы огорчена, если бы никто не приезжал. Чатсуорт нуждается в людях. Они наполняют его жизнью.

Нам повезло – дом такой огромный, что в нем найдется место для всех. Он так хорошо построен, что, когда в парадных комнатах полно посетителей, ты можешь сидеть в своей части дома и не подозревать, что рядом кто-то ходит.

Иногда приходится слышать удивительные вещи. Я не знала, радоваться мне или огорчаться, когда кто-то сказал смотрителю: “Я видел в саду герцогиню. Она выглядит вполне нормально”.

Вид отсюда великолепный. Смотреть в окно моей комнаты и видеть сад, реку и лес – это радость, которой никогда не пресытишься. Ни телеграфных столбов, ни бетонированных обочин, ни дорожной разметки. Утром и вечером в парке ни души. Его безраздельными обитателями становятся овцы и олени. В первый жаркий день овцы собираются в тени дерева, как пожилые женщины, и ты понимаешь, что пришла настоящая весна.

Она, сад и ее садовник…
Жужа Добрашкус

To J.S.M.

I am not one and simple, but complex and many^[3].

Вирджиния Вулф “Волны”

– Мне нужно сегодня уехать.

– Надолго?

– Не знаю.

– Только прошу тебя, будь осторожнее.

– Хочешь со мной?

– А куда ты?

– В Восточный Суссекс.

– Зачем?

– Мне нужно в Родмелл, в дом, где жила Вирджиния Вулф. Я была там впервые двадцать пять лет назад. Там теперь музей. Интересно посмотреть…

– Нет.

– Что – нет? Неинтересно?

– Нет. Не поеду. I think, it is aperfect opportunity for you to speak to Virginia tet-a-tet ^[4].

– Наверное, ты прав.

– Только, прошу тебя, будь осторожнее.

Ясный мартовский день. Из Хартфордшира, вокруг Лондона, на самый юг – два часа езды. Нужно не забыть поесть. Я помню, у самого съезда с шоссе был паб…

Вот он. Тут сладко пахнет дровами и пивом, народу много, местных можно узнать по собакам, туристов – по рюкзакам.

Интересно, а она здесь хоть раз была? Или тогда женщины сюда не ходили? Леонард наверняка был. И друзья – те самые “апостолы”, они, конечно, снобы, но не по поводу же эля…

От паба вниз по улице, мимо дома священника, – в самый конец деревни… Вот он, справа, – небольшой коттедж Monk's House. Почему он так называется, никто не знает. Никакой монах тут, конечно, не жил…

Какое же теперь это всё маленькое – просто кукольный домик, совсем не запомнила его таким. Посетителей не так много. Это хорошо, иначе было бы тесно. Потолки невысокие, двери узкие. Вирджиния всегда помнила, что она сестра художницы. Так смело использовать краски – прихожая при ней была выкрашена в цвет граната, лестница в комнату Леонарда – сине-зеленая, расписная мебель, и каминная плитка, и много живописи по стенам. Дом небольшой, но в гостиной – пять окон… Вирджиния любила повторять про эти пять окон… Они снесли несколько стен, чтобы их получить. И наплевать на то, что остался такой разный, кусками, пол… Ну и что? Главное, можно смотреть на три стороны… И принимать гостей. А значит, говорить, играть, слушать граммофон, есть и курить любимые сигары – Petit Voltigeurs или вручную скрученные пахитоски.

На столе в столовой стоит огромное блюдо с фруктами. Всё так же, как и двадцать пять лет тому назад… Неужели это всё то же деревянное блюдо? Я помню, тогда за этим столом, рядом с такими же фруктами, сидел человек лет, наверное, тридцати пяти – и мне представили его как родственника Вирджинии… Интересно, кто это мог быть?

Завтракали чаще всего в кухне, с распахнутой дверью. Там недалеко куст сирени, в мае стоял такой аромат… Отсюда по кирпичным ступеням – в комнату хозяйки, по выложенной полукругом дорожке.

Расспрашиваю про ее вещи – про картины, про шаль на кресле и вышитую подушку на стуле. Но ответы скупы, служащие здесь знают мало. Извиняются и листают папки, там есть перечень вещей под номерами, словно опись, составленная следователями. Этих знаний не хватит… Ну как же так? Почему они ничего не знают? Тут работает много новых людей, они улыбчивы и бесполезны… Может быть, кто-нибудь мне объяснит… Пожалуйста… Идите туда, в основной дом… Там, кажется… В столовой… Да, да… В розовой кофте… Она знает. Ее отец здесь работал. Она видела Вирджинию, она ее помнит…

– Как ее зовут?

– Мари… Дочь Перси.

Здесь есть человек, который ее видел? Скорее, скорее в дом… Неужели это настоящий свидетель… Спрашиваю еще у одного работника с бейджем музея на груди… Да. Так и есть. Здесь есть Мари. Ее отец Перси Бартоломей работал садовником у Вулфов. И она ему помогала… Где же она, эта Мари? Где?

Она смотрительница в столовой. Высокая. С седыми кудельками, в очках, носик уточкой. Обстоятельная, чуть стесняется.

– Какая? Какая она была? Вы ее помните? Расскажите о ней!

Мари кивает и складывает за спину руки. Ей восемьдесят пять, но она похожа на школьницу у доски. Прежде чем говорить, вздыхает и делает серьезное лицо.

– Когда Вирджиния шла по деревне, у нее всегда шевелились губы. Она про себя проговаривала фразы из следующей книги… Было видно, как она пытается попасть в ритм шагов… Словно подстраивается… С ней даже заговорить никто не решался, настолько она была увлечена своими мыслями… Редко когда она останавливалась, чтобы поздороваться… Всегда в темном. Высокая и очень-очень худая. Часто ходила туда, к реке… – Мари взмахивает рукой и опять убирает ее за спину. – Но больше всего времени она, конечно, проводила в доме. Я видела ее здесь, когда приносила овощи. Отец мой был у них садовником. Иногда меня посылали спросить экономку, что нужно принести к обеду из огорода. И тогда я ее видела. Иногда она сидела в саду, но при этом была далеко-далеко… Я старалась не попадаться Вулфам на глаза. Играла в саду, когда их там не было… Но ребенок есть ребенок… До войны они обычно приезжали только на выходные и в праздники. Их часто навещали гости из Лондона, и тогда мой отец просил меня им не мешать… Для меня она была странной хозяйкой, у которой работает отец. Я про нее тогда ничего не знала. Про то, что она знаменита. Совсем. Да и откуда мне знать, я была еще маленькой… И те, кто к ней приезжал, были для нас просто какими-то людьми… – Мари виновато замолкает на минуту. – Я начала помогать отцу и работать в саду, когда мне исполнилось семь… Ножом скребла кирпичи садовых дорожек, а когда появился парник, очищала от земли глиняные горшки для рассады и составляла их в специальные деревянные ящики. Иногда в парник заходил Леонард. Она – нет, – Мари смотрит в потолок, словно вспоминает заученный урок.

– Мари, вы сами отсюда?

– Да. Я родилась здесь, в Родмелле. Леонарду и Вирджинии, кроме этого дома, принадлежали два коттеджа в деревне… Один для садовника, другой для экономки. Я родилась в одном из них в 1930 году. Жили мы в нем до сорок пятого, потом переехали. Она, конечно же, была странной… Да. Но тем не менее, я думаю, они были счастливы… Она обожала прогулки – и к югу на холмы, и вдоль ручья к реке… Я помню, как они много смеялись, когда приезжали гости… Играли в шары совсем рядом с огородом – на поле для игр… Его они прикупили позже. Чтобы из ее кабинета вид оставался неизменным. Да, можно сказать, они были счастливы, – Мари смотрит на меня. А я на нее. Я ничего не спрашиваю, я знаю, она сначала будет говорить то, что выучила. Она отворачивается к окну и начинает совсем другим тоном.

– Я хорошо помню тот день, когда ее не стало. Мне тогда уже одиннадцать было. Она письмо написала Леонарду и сестре и положила на радио, чтобы нашли. Тогда война была, все радио слушали… Вокруг него собирались и слушали. Так вот она там конверт и оставила. Подписала – “Леонарду и Ванессе”. Она знала, что после работы в саду он подойдет к обеду… и включит радио, чтобы узнать новости. И он действительно пришел и сразу конверт увидел, вскрыл, письмо прочитал и побежал… Помню этот его крик:

– Перси! Быстрее! Бежим!

Я никогда не забуду его лица. И как отец всё побросал и побежал за ним… Куртку с вешалки схватил и побежал. Долго ее тогда искали, но не нашли. И на реке искали, – Мари замолкает и смотрит на носки своих туфель. Ей точно восемь, а не восемьдесят пять…

– Спасибо. Спасибо, Мари.

Выхожу из дома. Если пойти прямо, через весь сад, до самого огорода, уткнешься в невысокую каменную изгородь, за ней – церковь и старое кладбище вокруг. А слева – место ее работы. Но пока пройдешь до него, сад успевает тебя заполнить.

Сад…

Место, которое должно было ее излечить… Место, где ей должно было стать лучше. Сад радостей земных… САД. Понятие для англичан почти сакральное. Почему ты ее не спас?

Вот персиковое дерево наклонилось над самой дорожкой, на нем устроился белый клематис. Рядом клинками ощетинились ирисы, за ними седые кусты лаванды и огромный фикус. Успеваешь набрать воздуха у пруда с рыбками и тут же ныряешь в омут фруктовых деревьев. Поздним летом здесь будет много-много яблок, и ветки в их коралловых ожерельях прогнутся до самой земли. Еще сливы, груши и инжир. Магнолия с огромными восковыми цветами. А за всем за этим, в углу, у самой кладбищенской ограды, после набухших яблонь, груш и корявой черешни, – маленький садовый домик, в котором она писала, и окно в этом домике смотрит на заливные луга, на гору Кабарн, на широкие долины Суссекса, прочь от всего этого цветочного буйства. Леонард писал, что она была слишком дисциплинированна в работе, приходила в свой рабочий кабинет “с регулярностью биржевого маклера”. Там она писала первый вариант от руки, сидя в низком кресле, а потом пересаживалась за стол, перепечатать то, что написала. Вот он, ее любимый письменный стол. Она его обожала, считала его симпатичным, уютным, располагающим. Да, он действительно чудный – в ящичках. Мытое-перемытое дерево.

А страстью Леонарда стал Сад.

Сначала Вирджиния к Саду была снисходительна.

“Наш сад – точно пестрый ситец: астры, мелкие хризантемы, циннии, нежный гравилат, настурции и тому подобное – все яркие, словно вырезанные из цветной бумаги, жесткие, торчащие, как, собственно, цветы и должны быть”.

Считала, что он отвлекает ее от главного.

“У меня здесь было столько возможностей написать самое интересное – диалог души с душой, но я упустила это – почему? Да потому что меня отвлекали кормление рыбок, любование на вновь выкопанный пруд, игра в шары… счастье, наконец… ”

Леонард же отдавал Саду всё больше и больше своего времени. Цветы стали его особой страстью. Сначала это были банальные георгины, гвоздики, астры и лакфиоль, потом он вошел во вкус и появились необычные – фрезии и глоксинии, различные из лилейников, книпхофия, которую здесь называют “раскаленная кочерга”, и ирисы “черная вдова”. Да чтобы еще вырастить самому, из семян, в теплице, а не покупать рассадой. Здесь у него проявился этот дар. Дар садовника.

Так, постепенно, Сад в отношениях стал третьим. Леонард не был против, а даже скорее за. Ей же приходилось конкурировать с Садом, соблазнять мужа прогулкой. И не всегда он соблазнялся. Сад, сад, сад… Она слишком часто упоминает о нем в дневниковых записях… Она красит гостиную в ярко-салатовый, чтобы доказать, что зелени может хватить и без него. Она смеется над страстными садоводами…

“Помню, – начала она, – моя тетушка разводила кактусы. В оранжерею можно было попасть прямо из обширной гостиной. Входишь, а там на трубах отопления – десятки этих уродливых, приземистых, маленьких колючек, каждая в отдельном горшке. Раз в сто лет алоэ цветет, так говорила тетушка. Но она не дожила до этого”.

Когда же проявились первые знаки нелюбви? Когда Сад начал ее пугать? Может, тогда, когда она с ужасом написала в своем дневнике, как у самой ее спальни ночью Леонард давил на кирпичной дорожке собранных с листьев улиток? Как страшен был этот скользкий скрежет? Сад стал слишком агрессивен для нее… И еще ей приходилось делить с ним Садовника.

– Ой, да, да, спасибо, это моя сумка. Я хотела ее забрать, потом забыла, спасибо, что вы принесли ее мне. Нет, спасибо. Я не волновалась. Я просто ее там оставила. Да, да, я понимаю. Спасибо. Какие милые люди. Да, это моя ручка – где вы ее нашли? В саду? Спасибо. Когда я умудрилась уже потерять ручку? Спасибо. А можно мне присесть на стул в ее спальне? Да, этот – у самого камина. На этот изящный стул с зеленой обивкой и вышитым на ней букетом? Хоть на минуточку. Я осторожно. И потом пойду за сумкой. Отсюда видно только траву и дерево грецкого ореха. Даже церковь не видно. Но точно слышно колокол. Наверное, к августу окно зарастает. Сад. Волшебный сад… Но почему она выбрала себе комнату с окнами на самую скромную его часть, самую простую?

Так… Нужно проверить, есть ли в сумке ключи. А для этого нужно где-то присесть и всё аккуратно из нее извлечь. Нет, это всё не то. Ключи… Ключи…

Монкс-хаус был, безусловно, для нее бегством. Но бегством с возможностью вернуться. Вернуться в лондонский Блумсбери в любую минуту… И когда вдруг это стало невозможным, когда бегство превратилось в постоянное место проживания – всё стало для нее невыносимым. И тогда она ушла. И еще она освободила его. Освободила от себя. Садовник не справлялся с двумя… Всё встало на свои места.

Она слишком долго жила, думая о смерти, и потому не смогла дождаться и вышла ей навстречу. Так бывает, когда больше нет сил ждать. Она и так ждала уже слишком долго. И дальше не было смысла.

А у Леонарда он был – он строил парник, он подкармливал, обрезал и прививал… Он неустанно трудился, пока она боролась со своими демонами. Однажды он ослабил внимание… Ее садовник.

Присаживаюсь на каменную низкую изгородь. Как приятно нежное, весеннее солнце. Закрываю глаза. Пахнет скошенной травой и мульчей. Слышно, как открывается дверь садового домика. В проеме узкой стеклянной двери вырастает долговязая фигура. Я сразу ее узнаю. Она осторожно перешагивает завалившийся на ступеньку цветок нарцисса. Я вижу пуговицы на ее туфлях. Толстые в резинку чулки. Но она всё равно мерзнет. Затолкала руки в карманы длинной кофты. Длинная юбка замялась по подолу. Потягивается, растирает предплечья, вертит худыми запястьями. Щурится на солнце. У нее тяжелые веки и глубоко посаженные глаза. Узел волос съехал низко на шею, на плечи выбилось несколько прядей. Она шевелит губами, недовольно качает головой из стороны в сторону. На лице выражение болезненной скорби. Словно она не соглашается с собой. Видит меня и смущается. Она не привыкла к чужим. Я стою против света, она поднимает руку, загораживая лицо от солнца. Когда видит, что я смотрю на нее, сконфуженно кивает и опускает руку. Она замедлила шаг, ей неловко. Она не знает, кто я, что я здесь делаю и почему. Я кланяюсь ей и улыбаюсь. Она в растерянности останавливается на том расстоянии, на котором можно всё еще не разговаривать… Оглядывается на домик. Я тоже не двигаюсь, не отхожу и не подхожу ближе.

– Вирджиния, что заставляет вас писать?

Она опять смотрит на меня из-под руки.

– “Ничего ведь не произошло, пока это не описано кем-то…” Верно?

Из кустов выбегает собака.

– Пинки! – восклицает она, спаниель, крутя хвостом, тычется ей в ноги, она неловко присаживается, чтобы его погладить. Он вьется перед ней рыжим пламенем. Она опирается одной рукой о землю, чтобы не упасть.

– Пинки! Пинки, что ты делаешь? Ты меня свалишь.

Неловко поднимается, усаживается на крыльцо и смеется. Пинки на минуту прижимается к ее ногам, но тут же, болтая ушами, уносится в те же кусты, из которых появился. Она зовет его, но он уже занят чем-то другим. Она пожимает острыми плечами, извиняясь, смотрит на меня.

– Всем нужен хороший садовник, – говорит она мне и отворачивается. Ее внимание привлек огромный шмель, он пытается влезть в слишком узкую корону нарцисса. И вот она уже не здесь… Шевелит губами, длинные пальцы выписывают в воздухе непонятную вязь.

– Вы понимаете? Садовник! – повторяет она вслух и улыбается.

“Л. возится с рододендронами” – ее последняя запись в дневнике, тоже по поводу сада…

Она была совершенно не такой серьезной, как принято думать… Да, была умной и сдержанной, но также смешной и даже беззаботной, когда не работала, любила задавать вопросы, много и разные. У нее был невероятный интерес к тому, как устроена жизнь. Ее изумляли люди, она обладала способностью наблюдать и видеть малейшие нюансы их сосуществования. Но, с интересом изучая других, она не знала себя… Получив домашнее образование, она не имела возможности сравнивать себя со сверстниками. Она писала в дневнике о том, что не могла понять, какая же она – красивая или уродливая, умная или не очень, талантливая или совсем нет.

Конечно, компания снобов научила чувствовать ее одной из них… Даже нездоровье Вирджинии было не лишено снобизма. В ее галлюцинациях птицы говорят с ней исключительно на греческом. И юношеский, кембриджский снобизм Вулфа никуда не делся… Его врожденное дрожание рук Вирджиния в шутку называла выражением еле сдерживаемой ненависти мужа к человечеству в целом. И оттого Сад стал для него спасением.

Мы все в какой-то степени вскормлены мифами, воспевающими волшебные сады, а уж жители Англии воспитаны в духе их абсолютного обожествления. Но как часто горожанин, мечтая о безмятежной радости в тиши деревьев и цветов, рисует себе картину райского умиротворения и счастья, а оказываясь там, испытывает невероятную вселенскую тоску…

Вирджиния рвалась в Лондон даже из Ричмонда. И Сад Монкс-хауса был хорош для нее по выходным, скорее как площадка для приема друзей. Но в момент переезда сюда “навсегда”, в безнадежности войны, в холоде и относительном одиночестве, Сад был ей противопоказан. Она нуждается в помощи, а садовник занят Садом. Леонард писал, что для него Родмелл с бомбами милее, чем Лондон без…