Убить Гиппократа

Окончательно я успокоился, когда нашему отделению вскоре была выписана премия за успешное завершение квартала. Деньги были немалые, и я купил новую итальянскую мебель. Папину, старенькую, пришлось выбросить. Если бы у меня была дача, я бы ее свез туда. Но дачи у меня не было. Хотя это не означало, что я всю жизнь должен был жить среди старья. И старых воспоминаний. Жизнь – это движение. Одно умирает, другое рождается и заполняет пустоты. Топтание же на месте похоже на добровольную смерть.

Да и мебель была действительно красивой. В общем-то, я хотел все устроить как-то поуютнее. Но не получилось. Уют – слишком архаично. Все же мебель должна соответствовать современным стандартам. И стеклянный столик. И угловой диван с баром. И лаконичные полки…. Я немного печалился, что в гарнитуре не оказалось книжного шкафа. Но ничего, надо что-нибудь придумать. Не хочу отказываться от своих привычек! Ни за что! Я ведь обожаю читать! Куплю его потом. Отдельно. Как-нибудь… А пока у меня нет времени на эти материальные удобства…

Валькин совет я выполнил наполовину. Я не вникал в судьбы пациентов. Избегал разговоров с ними на душещипательные темы. Но настойчиво пытался запоминать их лица. И по лицам даже угадывал характер, словно упражнялся в физиогномике. Хотя читать по лицам в нынешнее время было все труднее и труднее. Почти невозможно. Практически все ходят в масках. Впрочем, это меня и спасало. Вернее, спасало мой душевный покой.

Но что-то случилось. Нет, не с моей теорией, не с моей практикой и не моим желанием понять лица и нравы больных. Я просто увидел ее…

Она лежала в палате, как и тысячи пациентов… Она была похожа на всех них… Такая же… В больничной пижаме. И даже в больничных тапочках. Я знаю все про тапочки. Чаще их приносят с собой, впрочем, как и пижаму. И по лицам знаю – кто захотел именно в больничных, а кто – нет. В больничной обуви ходили в основном старики или одинокие. Или одинокие старики. А она была другая, совсем другая. Та, что не должна быть в больничных. Значит, она сознательно их надела. И как ни странно, они ей шли. Это, пожалуй, единичный пример. Чтобы больному шли к лицу больничные тапочки. Коричневые, из искусственной кожи. А возможно, просто, что бы она ни надела, ей все было бы к лицу.

Из-за тапочек я и обратил на нее внимание… А может, и не поэтому…. Может, я просто обратил на нее внимание. Хотя как врач знал, что нельзя обращать внимание на пациентов. Я вообще все знал…

«В какой бы дом я ни вошел, я войду туда для пользы больного, будучи далек от всякого намеренного, неправедного и пагубного, особенно от любовных дел с женщинами и мужчинами, свободными и рабами…» Какие знакомые строчки! Тьфу ты! Это же Гиппократ. И почему я стал его забывать? Наверное, слишком древний слог. И древнее мировосприятие. И все же. Этика врача во все времена одинакова. Но я ведь и не собираюсь иметь любовные дела с пациентками. Еще чего! И впервые в жизни обратил на одну из них свое внимание. И, возможно, даже не потому, что она мне понравилась внешне. Или какие-то подленькие мыслишки прокрались в голову… Она просто была другой.

Если честно, я сразу подумал – она не пациентка. Это случайный человек, случайно забредший в нашу клинику. И я не потому теперь так думаю, когда уже все знаю наверняка. Она действительно была случайной. Хотя почему люди с приятным лицом и приятными манерами не могут заболеть? Конечно, могут. И они болеют. Еще как!

Но тогда я готов был дать голову на отсечение. (Слава богу, у нас нет этой средневековой казни…) Я готов был дать голову на отсечение? (Слава богу, этого не могло случиться…) Я готов был дать голову на отсечение! (Хотя, скорее, меня просто пристрелят или собьет машина…) Я готов был дать голову на отсечение, что она была не просто пациенткой… И зачем я про это подумал? Не потому ли, чтобы себя оправдать? С пациентками нельзя иметь любовные дела. А не с пациентками очень даже можно… Пожалуй, все свое свободное время я посвятил тому, чтобы доказать, что эта женщина не больна.

В общем-то, я оказался прав. Если человек называет себя больным, это еще не означает, что он болен. Диагноз ставят компетентные люди. Врачи. Такие, как я…

Она поступила в отделение хирургии с приступом аппендицита. Под утро. Но аппендицита как такового не обнаружилось. Да, по сути, ничего не обнаружилось. Она сдала все анализы. И результаты анализов оказались вполне приличными. Ее можно было сразу же выписывать. И я заглянул к ней в палату.

Я так хорошо помню то утро. Осеннее, прохладное утро. Последние солнечные дни. Солнце на прощанье почему-то всегда особенно красиво, свежо, миролюбиво. И даже всегда кажется настоящим. И совсем не кажется больным. Даже если оно поселилось в больничной палате. А возможно, все на прощанье такие? Впрочем, как врач я этого не замечал.

Мне показалось даже, что это ее личное солнце. И никто на него не имеет права, что она принесла его с собой. И включила в своей палате. А на улице – хмурь, тучи и дождь. Как вчера.

И мне почему-то показалось, если она сейчас уйдет, то унесет с собой солнце. И придется долго-долго его ждать. До самой весны.

Она сидела на койке, в спортивном костюме, скрестив ноги по-турецки и уплетая за обе щеки фисташки. И смотрела телевизор. У кровати вызывающе стояли больничные тапочки. Вообще все было как дома. Словно она к больнице не имела никакого отношения… Если бы не тапочки. Казалось, она вот-вот вскочит с кровати и примется за утреннюю гимнастику. Если бы не тапочки. Они меня откровенно раздражали. От них даже шел запах больницы. И этот коричневый цвет, и эта потрескавшаяся кожа. Хотя совсем недавно я приветствовал тех пациентов, кто пользовался именно больничными шлепками. Для чего-то же мы их закупили!

Но это было вчера. А сегодня я со злостью разглядывал эти тапочки. И мне даже захотелось пнуть их ногой.

– Вам в них удобно? – первое, что я спросил у нее.

Ни «здрасьте», ни «как вас зовут», ни тем более «как вы себя чувствуете». А именно со злостью и раздражением: «Вам в них удобно?»

– Очень, очень удобно! – Она вызывающе щелкнула орехом.

– Просто у нас вполне разрешается и вполне допускается приходить со своими тапочками. Думаю, домашние гораздо уютнее.

– Ага, – тут же согласилась она. – И мягкие, и пушистые. И в виде мишек, и в виде слонов.

– Тогда в чем проблема? – Я нахмурился.

Я не любил иронии со стороны пациентов. Тем более хорошеньких пациенток.

– А разве это проблема? – Она почесала за ухом.

И я заметил, что у нее слегка оттопыренные уши. Такие часто бывают у подростков.

– Просто мне ваши тапочки больше подходят. Должно же хоть что-то напоминать о том, что я в больнице, а не дома. А то… И телевизор, и диван, и кофейник, и белые стены.

Я откашлялся. И вполне серьезно ответил:

– Мы сделали все, чтобы наша современнейшая клиника отвечала запросам пациентов. Чтобы она не напоминала им о болезнях, а, напротив, создавала впечатление, будто они в санатории или в доме отдыха. И вот-вот вернутся домой.

– Но ведь не все возвращаются?

Я вздрогнул. Она что-то хотела сказать? Или мне показалось? Конечно, конечно, показалось.

– Безусловно, не все. Как и не все возвращаются с плаванья, полета, даже из дома отдыха. Люди вообще не всегда возвращаются. А не вернуться из больниц – это, увы, более естественно, чем откуда бы то ни было. Даже с войны… Но вас этот вопрос точно не касается. Потому что вы точно вернетесь домой. И совсем скоро.

Ее солнце стрельнуло в меня своим лучом. И мои глаза заслезились. А она громко щелкнула фисташкой.

– Это еще почему?

– Почему вернетесь домой? Это предельно ясно.

– Нет, почему скоро?

Я пожал плечами и открыл папку с историей ее болезни. Точнее, с историей ее не болезни.

– Так, так. Ядвига Пичугина. Поступила ночью с приступом аппендицита. Анализы все хорошие. Рентген хороший. Самочувствие хорошее. Приступ быстро прекратился. Необходимость в операции отпала, поскольку это форма вялотекущего аппендицита. Который неудобств не причиняет. Только в самых исключительных случаях. – Я оторвал голову от истории болезни. – Как у вас, к примеру. Исключительный случай.

– Не понимаю, если аппендицит есть, почему он не может болеть?

– Во-первых, аппендицит не болит. Это его воспаление вызывает острую боль в животе. Впрочем, вам эти детали знать необязательно. Во-вторых, опасен острый аппендицит. А в-третьих, чтобы вы знали, отросток слепой кишки есть у каждого. И каждый прекрасно с ним живет. И не чувствует его. А если он воспаляется, то боль в животе длится от 4 до 6 часов, при повышенной температуре. Чего у вас явно не наблюдалось.

Она глубоко вздохнула, словно искренне расстроилась, что у нее не острый аппендицит.

– Значит, доктор, в вашей больнице неправильно ставят диагноз. И у меня болело что-то другое.

Только я попытался заглянуть в ее глаза, как в меня вновь выстрелил луч ее солнца. Я зажмурился.

– Вы что-то имеете против нашей клиники?

– Нет, просто ошибаться могут везде.

– Могут. Но не в вашем случае, – довольно резко отрезал я. Хотя никогда себе не позволял резкого тона с пациентами. Но мне по-прежнему казалось, что она симулянтка. – Учитывая, что у вас вообще не было никакого случая. Основные анализы мы сделали. У вас все в порядке. И вы можете возвращаться домой.

Я посмотрел за окно. Там по-прежнему было ее солнце. Свежее, бодрое и совсем не больное. Мне стало тоскливо. Мне вновь показалось, что она вот-вот заберет его с собой. И я его до весны не увижу.

– Но…

Я запнулся. Как мальчишка. Хорошо, что еще не покраснел.

– Что «но», доктор?

– Но, чтобы окончательно убедиться, что у вас все в порядке, лучше, если вы еще задержитесь до утра. (А про себя почему-то подумал: ну хотя бы еще три денечка.) Мы вас еще понаблюдаем.

– Понаблюдайте, доктор, понаблюдайте. – Она протянула мне горстку фисташек.

Я отрицательно покачал головой. У меня давно болел зуб. И я давно собирался к стоматологу. Но так и не собрался. Хотя стоматологический кабинет находился на первом этаже нашей клиники. И я решил сегодня же его посетить. Я тоже любил фисташки.

Ее солнце стреляло мне в спину своими лучами, пока я шел к двери. И я чувствовал его физически. Мне было почти жарко. И вокруг было так светло. Мне давно не было так тепло, светло и спокойно. Наверное, потому, что я безоговорочно поверил, что еще три дня будет солнце. Что на три дня осень взяла отсрочку. А потом она заберет солнце с собой… Кто она? Пациентка или осень? Или они вместе? Заберут солнце, которое мне никогда не принадлежало… И убегут…

– Доктор! – Она окликнула меня в дверях. – Доктор, в палате не хватает фикуса. Ну, чтобы совсем по-домашнему.

Я не обернулся. Наверное, потому что не хотел знать – серьезны ли были ее глаза или смеялись? Не хотел знать – задумчиво ли было ее лицо или насмешливо? Не хотел знать – понравился ли я ей или совсем наоборот?

В любом случае в этот же вечер я распорядился поставить в ее палате фикус. И этим же вечером посетил зубного врача.

Следующей ночью я дежурил. Дежурство как дежурство. Я уже привык к ночным дежурствам. Ничего особенного. Впрочем, опять лгу. Зачем? Мне эти дежурства очень даже нравились. Я был одинок. А ночи одинокого человека всегда проходят лучше на работе, чем дома. Дома одиночество обостряется. Оголяется, что ли. Как наэлектризованные провода. Стоит прикоснуться – и ток по всему телу. Болезненный, очень болезненный ток, до агонии. И чтобы он не оказался смертельным, есть один выход – уснуть. И вечный сон заменить на кратковременную маленькую смерть. Смерть на одну ночь. Смерть до утра… Но как это тяжело! По ночам дома бороться с одиночеством. И как это легко! С одиночеством бороться на работе.

Вот поэтому я любил ночные дежурства. И думаю, каждый одинокий человек подпишется под моими словами: работать легко по ночам. И жить по ночам легко на работе.

Я включил чайник. И машинально подошел к зеркалу. Странно, никогда не замечал, что в моем кабинете есть зеркало. Я вообще не любил зеркал. И всегда считал, что без них жить проще. Мы бы никогда не узнали – красивы мы или нет. Не придирались бы к своему носу. И не ругали форму своего лица. Мы бы никогда не увидели свои первые морщины на лице. И последние тоже. И не узнали бы, что состарились. Мы для себя всегда были бы одинаковы. И всегда оставались собой. Мы бы не винили время в своих неудачах. И не клеймили внешность за свои поражения. И, возможно, у нас больше времени и больше желания оставалось бы на философию. И, возможно, в первую очередь мы научились бы конструировать свою душу. И свой разум. А не свое тело и свой внешний вид. Конечно, со стороны нам бы как друзья, так и враги не преминули бы напомнить, что мы хуже выглядим. Что у нас болезненный вид. И круги под глазами. И вообще за последнее время мы чертовски постарели…

Но что такое слова? Это просто слова! Может, они и бывают образными, но реального изображения лишены. Это всего лишь звуки, которым можно доверять, а можно и нет. Они даже не имеют зеркального отражения… Что такое слова по сравнению с зеркалами.

А еще зеркала никогда бы не бились. Если бы их не было. Вдруг тогда поменьше бы бились и наши судьбы? И наши жизни… Впрочем, о чем это я? Я не философ-идеалист. Я врач-практик.

И все равно я не любил зеркала. Но они существовали. И я вынужден был с ними смириться. Хотя при любом случае старательно их избегал.

Но в это дежурство я вдруг подошел к зеркалу. Странно, но на этот раз оно меня не разочаровало. А даже взбодрило. Тщательно выбритый, подстриженный, помолодевший. Если открыть рот – там можно даже увидеть пломбу… Жаль, зеркало не может отображать не только слова, но и запахи. Иначе сейчас оно бы непременно источало аромат дорогущей туалетной воды, которую я почему-то приобрел накануне. Зато галстук, купленный тысячу лет назад, но с тех пор заброшенный, зеркало хорошо отразило. Как и то, что он не вышел из моды. Хотя я не знаю, есть ли сейчас мода. Скорее всего – нет. И зачем мне галстук, я сейчас надену халат, и галстук почти будет не виден. Хотя разве галстуки надевают для красоты? Нет, безусловно, нет. Галстуки предназначены для солидности, строгости и уверенности в себе. Можно сказать, для повышения самодостаточности. Сегодня я хотел выглядеть солидным, строгим и особенно уверенным в себе.

Зачем? Затем, что мне нужно расспросить пациентов об их самочувствии и пожелать спокойной ночи. Стоп. Не то. Для этого я никогда не надевал галстук и не покупал туалетную воду. Просто среди пациентов была одна пациентка… У нее еще фикус в палате. И больничные тапочки у кровати. Но это-то тут при чем? Разве из-за фикуса надевают галстук?

Я совсем запутался. Пожалуй, пора. Я бросил умоляющий взгляд на зеркало. Оно отразило вполне симпатичного мужчину около сорока лет. С довольно мужественным широкоскулым лицом. Слегка раскосыми проницательными глазами. В белом халате, из-под которого неожиданно выглядывал дорогой галстук. Мне вдруг показалось, что в этого мужчину можно влюбиться. Может быть, не зря придумали зеркала…

Мое ночное дежурство было предсказуемым. Я обошел все палаты. Расспросил всех пациентов о самочувствии и всем пожелал спокойной ночи. К ней я заглянул в последнюю очередь.

Она не щелкала фисташки. Она читала книгу. Настольная лампа освещала ее круглое лицо. Но я по-прежнему не мог его уловить. Почему-то ярче всего были видны ее по-детски оттопыренные уши. А книга делала выражение лица умнее. Все книги всегда делают лица умнее. Жаль, что лица не могут сделать книги умнее. Хотя умные книги в этом не нуждаются.

Я хотел спросить, что она читает. А вместо этого у меня почему-то вырвалось:

– Угостите фисташками?

Она отложила книгу в сторону. И ее лицо слегка поглупело.

– Они закончились.

Я растерялся. Я чувствовал, что теперь и мое лицо глупеет на глазах. И я схватился за ее книгу. Она пришлась очень даже кстати. Это был Достоевский. А я думал, что девушки с круглым лицом и оттопыренными ушами Достоевского не читают.

– Я и не знал, что девушки еще читают Достоевского, – глупо, тем более с поумневшим лицом, пробубнил я.

– Это чтобы побыстрее уснуть, доктор, – отрывисто ответила она. И зевнула, не прикрыв рот ладошкой? – А вообще у меня самочувствие нормальное, температуры нет и…

Она запнулась. Она хотела сказать: спокойной ночи. Она хотела от меня отвязаться. И мне стало так грустно, словно у меня вновь отобрали солнце. Хотя ночью его не могло быть априори.

– Спокойной ночи, – опередил я ее.

Видимо, ей стало стыдно.

– Очень красивый фикус. Я даже его полила. И галстук мне ваш нравится.

Как она могла заметить галстук? Ведь он совсем не виден из-под халата. Я еще больше смутился. И отложил книгу на тумбочку. Мое лицо вновь поглупело. Мне следовало давно уйти, я это чувствовал. Свой долг врача я уже выполнил. И о самочувствии узнал, и пожелал спокойной ночи. Но я не уходил. Хотя прекрасно знал, что уходить всегда нужно первым. Зная, что тебя не задерживают. Это не так болезненно.

Меня не задерживали. И мне было от этого чуточку больно. Мне так хотелось с ней поболтать. Но она, похоже, соблюдала режим. Похвально.

– Жаль, доктор, что я не могу вас угостить фисташками. – Она вновь демонстративно зевнула.

Она словно куда-то торопилась. То ли уснуть. То ли дочитать Достоевского. Хотя мне казалось и то, и другое неправдоподобным. Кто в мире торопится спать или читать Достоевского?

И я подумал, что зря запломбировал зуб. Похоже, в ближайшее время поесть фисташки мне так и не придется.

Вернувшись в свой кабинет, я вдруг почувствовал себя одиноким. А ведь никогда, никогда еще на работе я не чувствовал одиночества. Почему, почему оно вновь безжалостно и навязчиво нагнало меня? Только потому, что какая-то лопоухая девчонка не захотела со мной поболтать? Какие глупости. Что я себе вообразил! Она не девчонка! Не так уж она и молода. Просто выглядит так. Пусть свои уши за это благодарит. Она всего лишь одна из пациентов. Которым следует строго соблюдать режим. И я принципиальный сторонник клятвы Гиппократа. И прозвище у меня Гиппократ. Прозвища зря не дают, их заслуживают. И я не имею права относиться к пациентам по-человечески…

Тьфу ты! Что я болтаю? Конечно, по-человечески. Но не по-другому. А как это – по-другому? Я спорил с собой, убеждал себя. Пытался с помощью валерьянки утихомирить свое взбунтовавшееся сердце. Но переубедить себя мне не удалось.

Я опять посмотрел в зеркало. На меня смотрел влюбленный человек. Гладковыбритый, аккуратно подстриженный. С мужественным широкоскулым лицом. В галстуке. От которого пахло дорогим парфюмом. И даже зуб был запломбирован. В завершение совершенного образа. И я подумал в очередной раз, что в этого человека можно влюбиться. Мое отражение меня победило. Зеркала победили мой мир. Он стал прозрачным, сквозным. И я поежился от сквозняка.

К середине ночи мне вздумалось перекурить свой совершенный и прозрачный образ. В себе разбираться мне уже не хотелось. И я, достав из ящика стола пачку сигарет, вышел на балкон. Да, именно на балкон. В нашей клинике были балконы.

Изначально она была задумана как санаторий или дом отдыха. Эта идея принадлежала Вальке Лису. Чтобы больница внешне никоим образом не напоминала больницу. Упаси боже! Чтобы, один раз взглянув на нее, никто не посмел сказать: а ведь тут лежат больные люди, некоторые очень даже больные, а некоторые вообще при смерти. Словно суть вопроса зависела от внешнего вида. Словно внешний вид мог победить болезни и противостоять смерти. Словно больные исчезнут, если больничные стены будут окрашены в салатовый цвет. А палаты будут напоминать жилые комнаты. Хотя никто не задумывался, что жилые комнаты сегодня скорее напоминают больничные палаты.

Иногда создавалось впечатление, что эта игра в красивости специально уводит от сострадания и переживаний. Мы откровенно говорим о болезнях больному, понимая, как это ему больно. И в то же время избегаем внешней правды. Чтобы в том числе и прохожий, посмотрев на комфортабельный, веселенький вид клиники, равнодушно прошел мимо. Возможно, буркнув под нос: а неплохо тут больные пристроились.

Впрочем, разве только больницы это касается? Это касается всего в нашей жизни. Вот Достоевский не боялся настоящей правды. Чтобы больно было не только больному, но и здоровому ближнему. В том числе было бы больно самому писателю. И он бы этой боли не избегал. Это и есть сострадание.

Хотя вполне можно было строчить развлекательную ерунду. И по ночам спать спокойно. Но сейчас у писателей другая миссия. Писатели спокойно спят по ночам. И прохожие равнодушно проходят мимо больниц. И никому уже не больно. И только физическая боль еще может причинить страдание. Но если в жизни осталась лишь физическая боль, разве мы мало отличаемся от животных? А возможно, в этом и заключается сегодня основная миссия мира? Чтобы он стал однородным. Страшная миссия…

Я вышел на балкон. И вдруг понял, что и мне тоже давно уже не больно. Давно. Больно – это конкретное слово, из жизни, что ли. А если больна душа? Нет, я понимал, когда я физически болен. Это другое. Хотя уже казалось, это одно и то же. И фраза «душа болит» уже выглядит не просто анахронизмом, а банальностью и безвкусицей. За такую фразу становится стыдно. А мы выше этого. Потому что циничнее, увереннее, равнодушнее. Правда, мы еще помним, что такое душа. Но не знаем, зачем она нужна. Если понимаем лишь физическую боль. И то исключительно свою.

Я закурил. Я не винил Вальку. Он хотел как лучше. К тому же он шел в ногу со временем. Можно сказать, даже бежал. И, по сути, это верно. Правда, балконы в палатах оказались ошибкой. Открытыми их нельзя было оставлять, потому что больные там тайком покуривали. Даже были случаи, некоторые хотели выброситься… Потому балконы в палатах заколотили. А зачем нужны заколоченные балконы? Валька пока придумать не смог. Но, как всякий энергичный человек, идущий, вернее, бегущий в ногу со временем, активно его искал. Я был уверен, что он найдет ответ. Потому что нельзя допускать бесхозяйственности. И расточительства. И попустительства. Ведь в эти балконы вложены большие деньги.

Я стоял на балконе и курил. Вот в моем кабинете балкон был как нельзя кстати. И в Валькином тоже. Валька тоже курил. Впрочем, наши кабинеты располагались рядом, и балкон был один на двоих. Его разделяла лишь узенькая перегородка.

Вдруг я заметил, что из-за перегородки просачивается слабый луч света. Возможно, мне это кажется. А возможно, и нет. Валька был, конечно, ответственный человек. Но бывали случаи, когда он забывал выключать настольную лампу или компьютер. Я переступил через перегородку. Конечно, на этот раз опять компьютер.

Монитор горел тусклым синим светом… Лучше бы синим пламенем. Компьютеры я ненавидел. Как и всю новомодную технику. Нет, я не был ярым противником научно-технического прогресса. А просто считал, что он не должен происходить так резко и навязчиво. И тем более обгонять самого человека. Душа которого давно уже не болит. Да и как может болеть душа, если она давно заложена в компьютер и ее можно легко починить?

Я осторожно открыл балконную дверь. Она даже не скрипнула. Сам не знаю, почему я сделал это осторожно. Ведь для этого не было никакой причины. Просто, наверное, сработал элементарный инстинкт. Ночью все нужно делать тихо и осторожно. Ночь не любит скрипучих дверей. Ночь не жалует громких шагов… И я тихо переступил порог Валькиного кабинета. И застыл на месте. Мгновенно у меня даже во рту пересохло.

Я увидел ведьму. Или приведение. Или русалку. У меня не было времени разобраться. Да и разница небольшая. Я плохо ее различал в темноте. Я увидел только длинные черные волосы с синевой, бледный профиль лица с синевой, и белые одежды с синевой. И мне показалось, что она что-то толчет в ступе. И над чем-то колдует.

Впрочем, мое видение продолжалось одно мгновение. Единственный слабый источник света – компьютер – вдруг потух. И ведьма, от которой остались только белые одежды, вылетела в едва приоткрытую дверь. Не утверждаю, на метле или еще как…

Я перевел дух. Или у меня галлюцинации, или я сошел с ума, или все это чушь собачья. И включил свет. Вместе со светом в кабинет вернулась реальность. Нет, все же научно-технический прогресс – это совсем неплохо. Особенно я приветствую изобретение электрической лампочки. Хвала Яблочкову и Лодыгину! Так и быть – Эдисону тоже! Хвала электрификации всей страны!.. И что я, врач-практик XXI века, себе вообразил? Право, смешно! Ведьму! Это когда вот-вот полетят на Марс. Когда мобильники, скайп и компьютеры. Цифровая спутниковая связь и искусственная сетчатка глаза! Когда в любой момент можно увидеть лицо человека, находящегося от меня за миллионы километров. И запросто с ним поболтать. И почувствовать запах через компьютер!.. Какие, к чертям собачьим, ведьмы?

Правда, почему-то все эти аргументы мне показались не очень убедительными. Когда я вдруг вспомнил еще один продукт научно-технического прогресса – телевидение. Допотопность его мышления и варварство его сплетен. Когда вдруг вспомнил уровень общественного образования. И слепую веру людей. В ведьм, чертей, домовых, гадалок, экстрасенсов и прочих. А еще человеческое мышление. И восприятие невероятной информации.

Похоже, я оправдывал себя. Я ничем не отличался от темных людей XXI века. И тоже безоговорочно поверил в ведьму.

Нет уж, в отличие от них, я еще помнил, что являюсь врачом-практиком. Материалистом и реалистом. А папа у меня вообще был ученым. Хоть и работал простым терапевтом. Как Чехов. И Чехов – мой любимый писатель и тоже – врач-терапевт. И тоже реалист и материалист. Хотя и писатель. Потому что тоже ученый…

В итоге я окончательно запутался, работая сам себе адвокатом. В общем, пошли все к чертям собачьим! Учитывая, что чертей не существует. И собаки к ним никакого отношения не имеют… Поэтому я сумею во всем разобраться. И найду эту «ведьму». Которая окажется простым воришкой. Даже если в белых одеждах. Может, это и вовсе был медицинский халат?

Я тщательно осмотрел кабинет. Все было на своих местах. Конечно, только Валька сможет вынести окончательный вердикт – не украдено ли чего? Но внешне все довольно прилично. Не разбросано, не побито, не разгромлено. Я решил выйти в коридор. И дернул ручку двери. Черт! Дверь была заперта! Значит, не было никого! Значит, галлюцинации! Или все-таки ведьма?! Похоже, я возвращаюсь к исходному. К человеку XXI века. Прилипшему к компьютеру. И сжимающему в руках мобильник. Как спасательному кругу. В современном стеклянном доме, обустроенном в стиле минимализма и напоминающем больничную палату. С головой, забитой лабиринтом дремучих, примитивных, запутавшихся мыслей. Распутывать которые человек не желает. И даже не может. Учитывая, что мысли его давно не болят. Как и душа.

Щелкнув ручкой дверного замка, я вышел в коридор. В дальнем конце дежурила медсестра. Вернее, дежуря, дремала. Как жаль, что мое дежурство не совпадает с дежурством Иришки, жены Лиса! Вот кто ответственный работник! Вот при ее дежурстве невозможно никакое ЧП! Никакие воры! Не говоря уже о ведьмах или привидениях…

Я скучал по Иришке в ночные дежурства. Она просто излучала настоящую реальность, спокойствие и уют. Особенно когда брала гжельскую чашечку в руки, наливала туда из гжельского чайника ароматный дымящийся чай и гжельской ложечкой размешивала сахар. А еще она пила чай из гжельского блюдечка, конечно, если чай очень горячий. Хотя, признаюсь, всего этого я не видел. Но ярко представлял эту картину, сотканную из гжельского уюта, гжельской реалистичности и гжельского умиротворения…

Это я постоянно вспоминал, когда болела душа. И мне казалось, что только такие, как Иришка, способны вылечить душу. Она воистину была медсестра от Бога. И не только для пациентов…

И я в который раз позавидовал Лису. И в который раз пожалел, что не дежурю с Иришкой…

* * *

Увы, это была не Иришка. Это была всего лишь медсестра с очень медсестринским именем – Мила. Но несмотря на милое имя Мила, несмотря на то, что она была очень мила собой, она не любила свою работу. И предпочитала на ней спать. Иногда красить ногти. В это дежурство она, похоже, успела и то, и другое.

В коридоре пахло лаком, а Мила мило дремала на стуле. Валька давно бы ей голову свернул и обломал бы все ее накрашенные ногти. Валька есть Валька. Но он был слишком… Слишком хороший… Даже для Милы. Он давно хотел ее уволить, но почему-то не увольнял. Валька был просто добрым парнем. Хоть и бегущим в ногу со временем.

– Милая Мила, – тихо позвал я медсестру.

Она тут же проснулась. И сразу приняла строгий вид. Ни сна на лице, ни следов сновидений. Ни частого моргания спросонья. Ни зевоты. Секрет профессионала.

– Да, Георгий Павлович?

– Да, Мила. Вы не видели случайно – никто сейчас не прошел по коридору?

– Прошел? Я вас не понимаю. Я бы точно заметила! Я бы никого не пропустила. – Мила ответила уверенно, даже не моргнув глазом. – К тому же кому тут быть! Это вам не бульвар и не спортплощадка, чтобы тут прогуливаться или бегать. Слава богу, наша клиника современная. У каждого в палате свой туалет. Это вам не допотопные больницы, где туалет один на всех, и тот на коридоре. Так что…

– Я вас понял, Мила! Вы все очень аргументированно объяснили. Можете дальше продолжать…

У меня чуть не вырвалось в рифму – спать. Но я вовремя остановился. Мне не хотелось ночных разборок с Милой. Да и прямых доказательств сна на дежурстве не было.

– Продолжать дежурство.

– Я и продолжаю.

Милое лицо Милы выглядело очень глупым, хоть и уверенным.

– Кстати, Мила. А что вы всю ночь делаете? Я ни разу не видел вас с книжкой. Кстати, она была бы вам к лицу.

– Странный вы, Георгий Павлович. На дежурстве я дежурю. Что же еще? Я выполняю все инструкции. Читать не положено, разве не так? Чтение – это нарушение правил.

– Вы правильный человек, Мила. И ответственный. Я рад за вас.

Лицо Милы стало еще строже и еще глупее. Не могу понять, как это возможно совместить – строгость и глупость одновременно. Но Миле это всегда удавалось. Возможно потому, что она искренне верила в свою правильность и ответственность.

И я в очередной раз вздохнул по Иришке. Она всегда сомневалась в своей ответственности и правильности. Но более правильного человека я не видел. Ее лицо было всегда умным. И с книгой в руках, и с гжельской чашкой. За круглым столом.

Я двинулся по коридору. По пустынному коридору своей больницы. Ночью мне она нравилась еще больше. И репродукции русских, французских, голландских художников вдоль стен выглядели настоящими именно ночью. И мне казалось, что я иду по художественной галерее. Может, Лис действительно прав? Когда думаешь, что ты в музее, а не в больнице, стоны больных за стенами, на которых развешаны картины, не слышны. И, безусловно, нам от этих стонов уже не больно. Больно только больным.