Танго под палящим солнцем. Ее звали Лиза (сборник)

Но этого ему было мало. Он тщательно следил за Гришиным-Алмазовым, собирал все сведения о нем, желая «достать» его во что бы то ни стало. Каким угодно образом!

Пока ему это не удавалось: Гришин-Алмазов казался неуязвимым. Как говорят в Одессе, ему было «кисло в борщ», то есть все равно, что там замышляет Япончик.

Хладнокровие «одесского диктатора» жалило Мишу, как оса, слава изнуряла завистью. Кроме того, была еще одна причина, которая заставляла его страстно желать гибели этого человека. Но все было напрасно.

Гришин-Алмазов стал легендой Одессы.

И вот эта «легенда», этот беспощадный и неуловимый, отважный и неумолимый диктатор стоит в номере гостиницы «Бристоль» и смотрит на какую-то актрису со страхом?!.

* * *

Ну что скрывать, настроение у нашей героини было неважнецкое… Видимо, не только у нее: дежурная за стойкой с ключами посмотрела натурально волком и швырнула ключ с такой яростью, что он упал на пол. Дежурная подобрала, бросила его на стойку – но ключ снова упал на пол.

– В чем дело? – спросила Алёна вполне миролюбиво. – У вас новые правила обхождения с постояльцами?

– Авжеж! – так и обернулась к ней всей своей весьма объемной фигурой (похоже, персонал «Дерибаса» подбирался по принципу «чем больше хорошего человека, тем лучше») девушка, которую, судя по бейджику, звали Оксана Таранта. – Авжеж, если из-за этих постояльцев добрых людей увольняют!

– Это из-за меня, что ли, кого-то уволили? – изумилась Алёна.

– Авжеж! – подбоченилась Оксана. – Танютку из-за кого уволили?

Алёна пожала плечами:

– Не знаю.

– Не знаете? – Оксана люто прищурила свои голубые глаза и для усиления впечатления аж топнула каблуком шлепки. На миг Алёна задержала на обуви взгляд: огромные стразы, позолота и прочий гламурчик. – Она вам доброе дело сделала, в свободный номер ночью пустила, а вы на нее администратору нажаловались, что она там у вас какие-то эсэмэски прочитала! Можно подумать, она вас обокрала! А сами-то вы кто?! Даже из милиции насчет вас звонили, вашу личность проверяли! А Танютку уволили!

Загадочно… а ведь Алёна думала, что это горничная оставила «Нокию» в номере. А выходит, другая женщина. И именно она обвинила Танютку в избыточном любопытстве.

Конечно, Алёна могла просто взять ключ со стойки и пойти к себе, но ей совершенно не хотелось, чтобы весь персонал «Дерибаса» отныне стал ее врагами. Причем незаслуженно!

– Слушайте, Оксана, – начала она терпеливо, – вы все в кучу смешали. Ночевала-то я в пятнадцатом номере, это верно, однако свой телефон я там не оставляла, вот он, – она вытащила из сумки свою «Нокию», – а значит, Танютка никак не могла мои эсэмэски прочитать. А что касается…

– Да я и не говорю, – перебила Оксана, – никто и не говорит, что она ваши прочитала! Это вы чужие прочитали. А потом нажаловались на Танютку и…

И тут Оксана осеклась и уставилась на Алёну с таким растерянным видом, что та невольно прыснула.

– Ага, вижу, до вас начинает доходить некая парадоксальность ситуации. Или я прочитала чужие эсэмэски, или я нажаловалась, что Танютка прочитала мои. Одновременно не получается. Кстати, эти послания я прочла совершенно случайно, спросонок, потому что у той «Нокии» такой же сигнал, как у моей. А телефон лежал в тумбочке около кровати, я сквозь сон подумала, что это мне пришли сообщения. Уверяю вас, что то, о чем шла речь, – это тайна, которую я унесу в могилу, – ухмыльнулась Алёна, – но, поверьте, вообще не из-за чего было хозяйке телефона шум поднимать. Я очень извиняюсь, конечно, но странно, что при уборке никто из вашего персонала забытый телефон не нашел и не забрал, чтобы владелице отправить.

И тут до нее дошла еще одна несообразность ситуации:

– Интересно, а как владелица телефона, забывшая его, узнала, что эсэмэски кто-то прочел? Ну, понятно, она из другого города позвонила насчет пропажи, но как выяснила, что кто-то ее почту читал?!

– Почему из другого города? – раздраженно дернула плечами Оксана. – Она утром приехала, вошла в номер, взяла телефон, посмотрела – и все поняла.

– Так, – кивнула Алёна. – Появилась некая она. То есть, видимо, та дама, которая бронировала пятнадцатый номер и утром появилась, чтобы поселиться в нем. Так?

– Ну, – неохотно согласилась Оксана.

– Тогда в чем вы меня обвиняете? В какой жалобе начальству?!

Голубые глаза Оксаны стали совсем прозрачными от бесплодных попыток понять, что вообще произошло.

– Ну да, – кивнула она наконец. – Значит, не вы жаловались.

– Само собой, – усмехнулась Алёна. – Зачем мне жаловаться на человека, который мне позволил поспать в тишине и покое? Теперь давайте дальше разбираться. Танютку вашу уволили когда?

– Да прямо в девять утра, как та дама приехала. Зинаида, администратор наша, пришла на работу, она ей нажаловалась, как из пушки.

Поскольку Алёна писала детективы, она обладала вполне развитым логическим мышлением, а значит, сразу зацепилась за самую явную несуразность во всем этом происшествии.

– Стоп, – сказала она. – А как эта женщина – которая из пятнадцатого номера – могла забыть телефон еще раньше, чем поселилась?

– Да с чего вы взяли, что она только сегодня поселилась? – с непередаваемым, неповторимым, чисто одесским выражением – чуть презрительным и чуть жалостливым к исключительной тупости собеседника – вопросила Оксана. – Она у нас довольно часто останавливается. В прошлый раз недели две назад была, тогда и забыла телефон, он у нее с одесской симкой, понимаете? То есть она у себя там, в Москве, по одному телефону звонит, а здесь – по другому. Да все так делают!

– Почти, – кивнула Алёна, но не стала уточнять, кто именно является исключением. С другой стороны, если бы она часто появлялась в Одессе, наверное, и она таковым не являлась бы.

Везет же людям! Чуть не каждые две недели приезжать в этот прекрасный, волшебный город, который называют маленьким Парижем!..

«Спокойно! – немедленно задавила Алёна в зародыше смертный грех зависти. – Ты раз в год – и это как минимум! – ездишь в самый натуральный Париж. Большой, а не маленький. Так что нечего, нечего!»

И тут она почувствовала какой-то странный запах… Ощутимо пахло паленым.

– Где-то что-то горит, – растерянно сказала она.

Оксана громко потянула носом – и кинулась на запах, стуча своими гламурными шлепанцами. Алёна бросилась за ней. Они свернули в левое крыло и остановились сразу за углом, около гладильной доски. Пахло от раскаленного утюга, оставленного включенным.

– Это ж надо! – в сердцах крикнула Оксана, выдергивая вилку из розетки. – Вот народ! Хорошо еще не плашмя на доску бросила! Кто это так гладил, интересно?!

– Я видела, это блондинка с длинными волосами в черном кимоно, – наябедничала Алёна. – Она гладила что-то очень красивое, золотистое… ой, смотрите, кажется, даже прожгла свое платье! – показала она черный комочек, прилипший к подошве утюга.

– В кимоно?! – Оксана даже поперхнулась. – Да это ж та самая… из пятнадцатого номера! И она слышала, как мы ей тут кости мыли! Всё! Теперь нажалуется! Теперь и меня уволят! И опять из-за вас. Как и Танютку! – И она протяжно всхлипнула.

– Но ведь вас еще не уволили, – виновато пробормотала Алёна. – Так что не стоит раньше времени плакать. Может, она вообще ничего не слышала.

А сама подумала, что дама наверняка очень внимательно слушала – вернее, подслушивала, и так этим увлеклась, что даже платье свое очаровательное прожгла. И это тоже повод для злости, причем гораздо более весомый, чем какие-то эсэмэски!

– Будем надеяться, она не нажалуется, – неуверенно сказала Алёна. – Неужели у нее такой склочный характер?

– Да нет, она очень милая, веселая, не занудная, это только сегодня как с цепи сорвалась. Конечно, кому приятно, когда на его постели кто-то спит да еще эсэмэски читает!

Ну да, ну да, кто спал в моей постели и смял ее, кто сидел на моем стуле и сдвинул его с места, сказка Льва Николаевича Толстого «Три медведя»!

Алёна начала злиться.

– Чтоб вы знали, – сказала она холодно, – Танютка получила столько, сколько запросила за то, чтобы перестелить после меня постель, так что тут ко мне не может быть претензий. Другое дело, если она этого не сделала. Но и в этом случае вопросы целиком и полностью к ней!

– А эсэмэски? – вскричала Оксана, явно готовая начать все снова-здорово.

– Да я же говорю: это произошло нечаянно! – рявкнула Алёна. – И не было ничего в этих эсэмэсках, из-за чего стоило шум подымать! Я даже не помню, о чем там шла речь! И я не понимаю, почему оставленный телефон валялся в номере, а не ждал хозяйку у администратора или в камере хранения, как забытая вещь!

– А потому, что она попросила его в тумбочку положить, чтобы сразу начать звонить, как приедет! – завопила Оксана. – Вдруг администратора не было бы, а телефон срочно нужен. А тут вы!!!

– Я слышала, будто бы в Одессе знаменита песня «Как-то раз по Лонжерону я гулял»? – ледяным голосом спросила Алёна. – Помните, там есть бессмертная строка: «Алеша, ша, возьми на полутона ниже»? Придется вам, хоть вы и не Алеша, последовать этому совету, если не хотите, чтобы я нажаловалась в свою очередь. Видите ли, у меня есть привычка не позволять гостиничным горничным повышать на меня голос. Если у дамы из пятнадцатого номера будут ко мне претензии, я охотно извинюсь. Она ведь слышала наш разговор и могла вмешаться, потребовать от меня каких-то объяснений. Но она предпочла уйти. И это ее дело, но уж точно не ваше!

И наша героиня, схватив, наконец, ключ, двинулась к своей комнате так стремительно, что Оксана отшатнулась и даже отскочила, словно испугавшись, что разгневанная постоялица пройдет сквозь нее.

Да запросто могла бы!

Алёна Дмитриева сейчас на многое была способна! Вы скажете, что нехорошо унижать человеческое достоинство? Ничего подобного – просто каждый должен знать свое рабочее место. Хрен с ним, с местом на социальной лестнице, но рабочее место надо знать. И если вы работаете горничной в гостинице, будьте ею, а не прокурором, даже если это ваше призвание, которое вы упустили!

* * *

Конечно, все петербургское общество было весьма фраппировано тем, что Елизавета Ксаверьевна не явилась на свадьбу к единственному и обожаемому сыну. Однако Мари держалась невозмутимо и во время венчания, и после него. Она ведь прекрасно понимала, что если отсутствие на свадьбе можно объяснить болезнью (пусть в это никто не верил, но причина была вполне уважительной!), то не пустить молодых в родительский дом – по какой бы то ни было выдуманной или действительной причине! – чревато скандалом, в который не замедлит вмешаться и сам государь. Так как позорить бывшую любовницу его сына – это значит, позорить и сына, и его самого: ведь именно он некогда остановил свой благосклонный взор на Мари Трубецкой как на той женщине, с которой наследник должен был лишиться невинности…^[12]

Конечно, Елизавета Ксаверьевна и сама это понимала, а может быть, князь Михаил Семенович сумел ее убедить, что не стоит посмешище из себя изображать и потешать всю Россию от столицы до Кавказа. Так или иначе, Мари с достоинством и не без отваги переехала в далекие и опасные горные края. И тут-то она взяла реванш – во дворце наместника в Тифлисе, где они поселились с Семеном, не утихали «битвы амазонок», как это называли при дворе: всем было известно, что невестка превратила в ад жизнь свекра и свекрови.

Вскоре для молодых Воронцовых был куплен и обустроен новый богатый дом, Семен Михайлович получил выхлопотанный у императора титул светлейшего князя. Мари стала светлейшей княгиней и на время угомонилась.

Все это время она не расставалась с заветным перстнем. Нет, она не носила его на пальце, опасаясь потерять, а повесила на шею, рядом с крестиком и ладанкой. Может быть, это и было кощунство, кое осудил бы всякий батюшка, но Мария Васильевна не собиралась каяться в грехах на каждом углу. Она не знала, в самом ли деле перстень имел некий дар творить чудеса, но она верила в это – а это было главное. И еще пуще поверила со временем…

Она если и не любила мужа, то была очень благодарна ему за любовь, которая вознесла ее на высоты богатства и дала самое высокое положение, о котором можно было только мечтать. Однако Семен Михайлович состоял на военной службе, а Тифлис был всего лишь городом-крепостью, окруженной враждебными племенами горцев. Наверное, если бы Мари попросила отправить ее в Петербург, муж сделал бы это. Но она совершенно не хотела возвращаться к той жизни, в которой была снисходительно презираема высшим светом, где еще жива была память о ее дурной славе. Поэтому она оставалась на Кавказе и царила там полновластно (старшие Воронцовы в конце концов, после отставки Михаила Семеновича, уехали из Тифлиса, так что войны двух светлейших княгинь прекратились сами собой, хотя и не утихла их ненависть друг к другу), царила в сердце мужа, в сердцах многочисленных поклонников, боевых офицеров и штабистов, и при этом одним мановением бровей пресекала шепоток, который вспыхивал-таки, когда в доме князя появлялся Барятинский. Бывший командир Кабардинского полка, теперь он был назначен новым начальником левого фланга для экспедиции в Большую Чечню.

Мария Васильевна часто сопровождала мужа в его поездках в передовые отряды. Она приезжала в лагерь, останавливалась в палатке мужа, ночевала там. И почти каждую ночь украдкой бегала в другую палатку – к Барятинскому.

Это ни для кого не было секретом. Солдаты и офицеры втихомолку судачили между собой… и только Семен Михайлович, казалось, ничего не видел, не замечал. То ли не знал, то ли не хотел знать. И никто не решался открыть ему глаза: прекрасно понимали, что он не потерпел бы дурного слова о своей обожаемой жене – убил бы доброхота на месте. Да и Барятинский не стерпел бы доноса на себя. Барятинского боялись еще больше.

С Марией Васильевной публично он общался как с посторонним человеком, сына удостаивал беглой улыбкой, не более того. Он не собирался ни в чем каяться и жил только минутой. Той минутой, на которую его выбирала для себя эта женщина и на которую он допускал ее до себя.

Шло время, которое меняет все и примиряет нас со многим, и Мари, которая раньше отнюдь не была склонна не только философствовать, но и вообще – задумываться, теперь размышляла иногда, что Барятинский был, пожалуй, в ее жизни не более чем средством, а не целью. Так же, впрочем, как и Семен Михайлович. Один дал ей сына, другой – счастливую жизнь. Конечно, она не любила мужа так самозабвенно, как Барятинского, не сходила из-за него с ума, но не могла не оценить его преданность. Она всегда жалела, что у них не было своих детей. Тем более, что Елизавета Ксаверьевна не уставала ее этим попрекать. А Семен Михайлович, привыкший всегда и во всем винить прежде всего себя, и сейчас виновато улыбался ей, думая, что женщине нужно много детей, чтобы быть счастливой.

– Я и так счастлива, – отвечала Мари, ничуть не кривя душой.

Наверное, правы умные люди, которые говорят: неисповедимы, мол, пути Господни, Провидение ведет нас к счастью непрямыми путями. Чем дольше она жила, тем сильнее благодарила Бога за то, что у нее есть. Ведь рядом с ней теперь всегда были двое мужчин, которые любили ее самозабвенно, для которых она была царицей мира, в сердцах которых царствовала полновластно. И им было наплевать на всю дурную славу на свете!

И она не уставала украдкой поглаживать свой странный, грубый перстень, который получила воистину как подарок от смилостивившейся судьбы, мечтая лишь об одном – никогда с ним больше не расставаться.

А между тем этот день уже приближался.

* * *

Оказавшись в номере, Алёна первым делом бросилась под душ, удивившись при этом, что вода не кипит на ее плечах. Она вся так и пылала гневом! Но постепенно, вымыв голову, высушив волосы, причесавшись, намазавшись кремиками, накрасившись, пришла в себя. Потом долго примеряла платья и туфли… наконец остановилась на сине-белой итальянской тунике с кружевными вставками, которые умопомрачительно сочетались с белыми кружевными лосинами. Туфли выбрала знаменитой аргентинской фирмы «Comme il faut» – модель называлась «Giraffe», и синие пятна на них были точно такого же оттенка, как причудливые узоры на тунике. Каблук был самый для Алёны удобный – восемь с половиной сантиметров, ремешок идеально обхватывал подъем, причем туфли были не кожаные, а из чудесного атласа (или сатина, как его называют иностранцы), они облегали стопу как перчатка. Тот, кто знает, что такое туфли для аргентинского танго, поймет ее восторг. Туфли важны почти так же, как партнер или хорошая музыка на милонге. Ну, а тем, кто ни о танго-туфлях, ни вообще о танго еще и слыхом не слыхал, ну что ж… им можно только посочувствовать и пожелать как можно скорее броситься в волны этой красоты и утонуть в них, преобразив всю свою жизнь.

При мысли о том, что она через несколько минут окажется среди любимой музыки и начнет танцевать лучший в мире танец, Алёна почувствовала себя радикально лучше и буквально бегом бросилась из номера. Но тут показалось, что она о чем-то забыла. Закрыла дверь и мысленно оглядела себя всю: одета так, как надо, расческа, помада, телефон, одноразовые платочки, шелковый платок – накинуть на плечи, если станет зябко, – и туфли в сумке, серьги в ушах, браслет на правой руке, часы – на левой (наша героиня, при всем блеска ума и интеллекта, была подобна библейским жителям Ниневии, которые не отличали правую руку от левой, но пользовалась для этого не сеном-соломой из солдатского анекдота, а часами и браслетом), все на месте…

Она быстро прошла по коридору, заранее сделав каменную физиономию – изготовившись для встречи с Оксаной, – однако столик дежурной был пуст. Звать ее не хотелось. Можно было просто положить ключ и уйти, но мало ли когда вернется Оксана и мало ли какой плохой-нехороший человек может в это время пройти мимо стойки и приметить бесхозный ключ?! Нет уж, лучше пренебречь гостиничными правилами и забрать ключ с собой. В конце концов, дежурная тоже ими пренебрегла.

Алёна спустилась по лестнице, вышла и оглянулась на окно своего номера. Вот что она забыла! Погасить свет!

Вернуться? А вдруг Оксана уже сидит на боевом посту? Нет, неохота ее видеть. Горит свет – ну и пусть горит, в конце концов, не Алёне Дмитриевой платить за электричество, надо надеяться, мировые запасы энергии за три-четыре часа ее отсутствия не слишком истощатся.

Она повернула за угол и оказалась на шумной, радостной Дерибасовской. Прямо на мостовой оказались расставлены столики многочисленных летних кафе, народа кругом бродило и сидело огромное количество, отовсюду пахло какой-то вкусной, соблазнительной едой, но Алёна стоически покачала головой: достаточно наелась сегодня, можно и не поужинать, зато к завтрашнему дню, глядишь, полкилограмма уйдет… впрочем, это смотря какая милонга выпадет, иной раз даже больше килограмма можно за вечер потерять.

Она еще днем приметила, где находится на Греческой улице ресторан «Папа Коста», и сейчас дошла до него за каких-то десять минут. Музыка, чудесная музыка аргентинского танго вырывалась на улицу из-под арки, и Алёна ринулась туда со всех ног, но была остановлена хорошенькой девушкой, которая сидела у входа, закутанная в плед. Девушку звали Оля, она продавала билеты на милонгу (вход стоил триста гривен – девятьсот рублей, то есть цены не московские и даже не парижские, а просто заоблачные!), а еще знакомила прибывших с расписанием семинаров. Алёна выяснила, что уроки с аргентинским маэстро у нее послезавтра с утра, то есть завтра целый выходной день – до вечера, до новой милонги.

– Вы на пляже были? – спросила Оля.

– Нет еще. Да я и не знаю толком, где лучше купаться.

– На Лонжероне, говорят, сейчас хорошо и чисто. Сходите завтра обязательно, потому что в воскресенье обещают циклон. Обидно побывать в Одессе и не искупаться в Черном море!

– Вы так верите синоптикам? – усмехнулась Алёна. – Наши, по-моему, даже вчерашний прогноз не могут толком повторить, не то что предсказать что-то.

– У нас очень хорошие синоптики, – патриотично сказала Оля. – Так что советую… а сейчас идите, идите уже в зал, а то вы так и пляшете на месте! – засмеялась она.

И это сущая правда. Звучала танда^[13] из мелодий оркестра Альфредо Де Ангелиса, которого Алёна обожала, поэтому она и не могла стоять спокойно. Она промчалась через небольшую галерею и оказалась в том, что Оля называла залом: во внутреннем дворике ресторана. Первым делом оценила пол – нормальная, не слишком скользкая плитка – и только потом осмотрелась. Фонтанчик, много зелени, столики под лампами, скамейки по углам – и ветер, ветер! Сколько тут было ветра! Совершенно непонятно, откуда он брался, учитывая, что на улице стояла великолепная, теплая, очень тихая погода. Видимо, двор «Папы Косты» приходился на какую-нибудь розу ветров, так что все углы интенсивно продувало, а столики в более или менее защищенных от сквозняка местах были заняты более опытными людьми.

«Ничего, – подумала Алёна, занимая уголок и немедленно начиная дрожать, – я сидеть н-не собираюсь, я собираюсь тан-нцевать!»

Однако время шло, а Алёна продолжала сидеть и дрожать в углу, подумывая о том, что надо бы достать платок, хотя на таком сквозняке он вряд ли поможет. Но тут официант, которому она от нечего делать заказала белого греческого вина, принес заодно и плед – такой же большой и уютный, как у Оли, – и Алёна с удовольствием в него завернулась.

В этом же углу обустроились еще две одинокие дамы – тоже высокие, как и наша героиня, и тоже весьма привлекательные, обе из Ялты, которые тоже завернулись в пледы, – и все вместе они так и сидели, будто три курицы на насестах. Нет, подумала Алёна, скорее, они напоминали грифов, которые высовывают голые шеи из пышного оперенья. И точно так же сварливо, как грифы над чьими-нибудь останками, они клекотали насчет того, что милонга получается довольно тухлая. Тем паче, что она – фестивальная! Даже по меркам Нижнего Горького милонга в тридцать человек – это пустая милонга, а здесь едва набиралось двадцать. И даже не все танцевали!

Только четыре пары отдавали должное божественному Де Ангелису: русоволосый парень с отрешенным взором и чуть полуоткрытым ртом и прижавшаяся к нему очень красивая брюнетка с хорошенькими ножками; долговязая, как жирафа – giraffe! – рыжая особа с маленьким и сурово сжатым ртом, а при ней – добродушный низенький партнер, который иногда рулил руками и неконтролируемо сваливал даму в волькаду, откуда ее потом не без усилий выцарапывал; тощий и долговязый молодой человек с напряженно косящими глазами и прижавшаяся к его животу маленькая пухленькая женщина. Танцевал также какой-то смуглый, широкоплечий, бритоголовый и усатый, похожий на турка или на запорожца за Дунаем, мужчина в белом стильном костюме, а с ним – прилизанная, с волосами, забранными в тугой узел, блондинка в чем-то черно-серебристом, с широкой юбкой и с глубоким вырезом на спине. Точно таким же глубоким было и декольте, в котором свободно колыхалась роскошная грудь, а сзади тонкий шелк платья облегал великолепную, не менее роскошную попу, для которой это слово было слишком маленьким, слишком скромным… это была задница, увесистая и впечатляющая, которая так и подпрыгивала при каждом движении. Несмотря на то, что блондинка танцевала очень хорошо, просто профессионально, смотрели все сидящие по большей части не на рисунок танца и не на ее прекрасные adornos, то есть украшения, сделанные точеными ногами в золотых туфлях, а на ее выдающиеся формы и на правую руку ее партнера, которая то сползала на поясницу дамы, впиваясь в дивную попу, то, наоборот, поднималась и так плотно обхватывала ее узкую спину, что пальцы мужчины начинали шарить по груди, откровенно тиская ее. Но кто мог осудить мужчину, у которого в объятиях оказалась такая привлекательная, нет, чертовски привлекательная и великолепно танцующая дама?!

– Туфли к этому платью совершенно не идут, – скрипучим от зависти голосом буркнула одна из ялтинских неприглашенок. – Здесь нужны серебряные или черные! А так какой-то восточный базар получается.

– И платье, такое ощущение, с нее сейчас свалится, – поддакнула ее землячка. – В таком только на панель.

– Кажется, девушки, вы забыли, с чего начиналось аргентинское танго, – усмехнулась Алёна. – С танцев бродяг и проституток! Так что с платьем все как надо! Но и партнер великолепен.

– Он турок, а турки отлично танцуют, – мечтательно вздохнули ялтинки. – Мы были в прошлом году в Стамбуле на фесте. Практически через танду танцевали, вот лафа!

Алёна немедленно поделилась воспоминаниями о том, что в Париже, где она бывает раз или два в год, она тоже практически не сидит – причем вообще не пропускает ни одной танды! И она вспомнила, какое это чудо – милонги в Париже, где партнеры просто рвут ее друг у друга, а те, которым она не досталась, не сводят с нее восхищенных глаз. А тут… да на нее никто даже не смотрит! Ее даже никто не замечает!

Ха! А ведь довольно трудно ее заметить, закутанную в огромный плед! Надо немедленно показать себя публике, благо танда кончилась, играет кортина, означающая небольшой перерыв, и все разошлись по своим столикам.

Алёна выпросталась из пледа, мгновенно задрожала на ветру, но все же прошлась по площадке, делая вид, что страшно заинтересовалась фонтанчиком в виде львиной головы с разинутой пастью, из которой струйка воды сбегала в небольшой бассейн. В бассейне плавали красные рыбки, и было похоже, что у льва аж слюнки текут от страстного желания отведать рыбку, но он обречен испытывать танталовы муки.

Конечно, не факт, что львы хоть единожды в жизни съели хоть одну рыбку…

Впрочем, бог с ними, со львами, главное, что стратегический маневр Алёны принес несомненный успех. Практически все мужские головы повернулись к ней, и долговязый парень немедленно кинулся ее приглашать. Оказалось, его звали Михаилом. Теперь уже она с видом превосходства косилась на блондинку в золотых туфлях, которая на сей раз осталась не приглашена. Турок куда-то подевался, а мужчина, сидевший за одним столиком с ней, был поглощен едой и питьем.

Блондинка тоже не сводила с нее оценивающих глаз, а потом вдруг ткнула своего соседа в бок и что-то ему сказала.

«Ну что ж, – самодовольно подумала Алёна, – и в самом деле, здесь есть на что посмотреть, а adornos мои не слабее твоих!»

Мужчина нехотя оторвался от бокала, мельком глянул на Алёну, отвернулся – и тут же посмотрел снова, уже внимательней.

В это время Михаил очень удачно повернулся, повернул Алёну – и она лично разглядела лицо того мужчины.

Вообразите! Мир оказался даже тесней, чем можно было предполагать! Это был не кто иной, как Жора – тот самый, которого Алёна видела сначала на Привозе, а потом приметила на Лонжероновской, в момент жуткого байкерского фокуса.

Неужели Жора танцует аргентинское танго?! А почему нет? У него хороший рост, хорошая фактура – наверняка с ним будет удобно в близком объятии. Может, сделать ему кабесео, то есть пригласить взглядом, на следующую танду? Хотя… если он так долго сидит, то наверняка не танцует. Как бы глупо не вышло с приглашением… возьмет – да откажет. Вроде бы ерунда, но это так портит настроение! О, вот что надо сделать! Надо спросить у его спутницы, у блондинки, танцует ли ее сосед. Дама как раз направилась в помещение ресторана, возможно, в туалет – неплохо и Алёне Дмитриевой его посетить и навести нужные справки.

Танда кончилась. Алёна от души расцеловалась с Михаилом (тангерос вообще обожают делать чмок-чмок и при встрече, и при прощании, и благодаря друг друга за удачный танец), поклялась, что еще не раз с ним потанцует, – и покинула танцпол.

* * *

Вера не могла поверить своим глазам. В растерянности и трепете Гришина-Алмазова этом было что-то странное. А может быть, это не страх, а презрение?.. Что ж, она успела узнать, что, несмотря на всеобщее обожание, были люди, которые считали ее отъявленной распутницей и всячески муссировали слухи, которые ходили о ее образе жизни.

Жизнь Веры Холодной рассказал всем влюбленный в нее певец Александр Вертинский – и это была не жизнь, а «вечерняя жуткая сказочка», выражаясь словами из песни!

…Она многих любила и многих бросила. Они целовали ей пальцы… именно не руки, а пальцы! Среди ее любовников были самые экзотические личности: какой-то загадочный негр с лиловой от страсти кожей, и маленький распутный китайчонок Ли, и какой-то португалец с роковым взором, а еще – малаец, сведущий в самых экзотических способах любви. С ними и с маленьким похотливым креольчиком она шлялась по притонам Сан-Франциско, вернее, приезжала туда на авто, закутавшись в манто, которое подавал ей всё тот же лиловый негр, при одной мысли о котором дамы и девицы начинали учащенно дышать…

Одни свято верили в «притоны Сан-Франциско».

«Ну, может быть, Вертинский тут что-то напутал или немножечко присочинил – они ведь, поэты, и соврут – недорого возьмут!» – сомневались другие. Однако все равно – актриса отнюдь не может быть оплотом нравственности. Уж конечно, Вера Холодная не раз побывала замужем! Среди ее супругов – все знаменитые артисты кино: Витольд Полонский – высокий, утонченный, с капризным лицом любимца женщин; Осип Рунич – записной соблазнитель, перед которым не устоит ни одна, даже самая добродетельная особа, где уж там актрисе; Иван Мозжухин – с тех пор, как он сыграл отца Сергия в экранизации рассказа Толстого, все дамы и барышни были в него смертельно влюблены и нежно называли душкой; актер и режиссер Петр Чардынин – демон, ах, это был сущий демон!.. Ну и, конечно, Вера Холодная перебывала и в объятиях Владимира Максимова, и «огненного дьявола», красавца-кавказца Амо Бек-Назарова, и режиссера Евгения Бауэра, который сделал из нее кинозвезду, и самого владельца киноателье «Ханжонков и К°», Ивана Ханжонкова, что вызвало неистовую ревность его жены Антонины, и кинодельца Дмитрия Харитонова… И когда неожиданно застрелился светский ловелас, сын одесского «чайного короля» Высоцкий, всем было понятно, что он покончил с собой, отвергнутый красавицей актрисой! А тот же Вертинский?! Уж наверняка и он был одним средь многих! Ведь он называл Веру Холодную своей сероглазочкой, своей золотой ошибкой, цветком из картины Гойя́!..

Поневоле вспомнишь цыганский романс «Вот что наделали песни твои!»

Ох уж этот Вертинский… Вера отлично помнила, как он появился в ее доме и в ее жизни.

Это было во время мировой войны. Молоденький солдатик – санитар из передвижного военного госпиталя – как-то привез ей с фронта привет от ее мужа, Владимира Холодного, – да так и погиб на месте, навеки приговоренный к мучительному, тайному обожанию этой роковой женщины.