Крепостная графиня

Глава II
Брачная ночь графа и графини Лаврентьевых

Входя в церковь, Ирена боялась, что священник откажется венчать… из-за ее платья.

Каждая девушка в мечтах своих видит этот день и себя воображает в кисейном белоснежном платье со множеством кружев, оборок и воланов, с пышными рукавами и скромным декольте, отделанным преширокой кружевной бертой. На голове следует быть роскошной фате, подколотой к миртовому или померанцевому венку одним из двух способов: а la vierge, по-девичьи, – так, чтобы фата спускалась вдоль спины до полу, – или а la juive, по-иудейски, прикрывая лицо. Правила на сей счет существовали весьма строгие – венчальное платье невесты обязательно должно иметь рукава: находиться в церкви с обнаженными руками и в декольте было нельзя. Ежели свадебный обряд совершался утром, вообще следовало быть в «высоком» платье: закрытом и с длинными рукавами. Не дозволялось употреблять духи. Нарушение этих правил не только осуждалось – мог вовсе не состояться обряд!

Вот Ирена и струсила: а ну как батюшка обрушится на нее – нельзя, мол, венчаться в буфмуслиновом платьице того прелестного, нежного зеленого оттенка, который называется цветом осинового листа (глаза Ирены от этого приняли тот же редкостный отлив). Нельзя венчаться в шляпке «памела» с высокой тульей и множеством цветов и колосьев, пусть даже фасон этот уже полвека не выходит из моды! В руках надобно держать померанцево-миртовый букет, а не этот ридикюльчик… Ридикюльчик, конечно, был просто чудо что такое, кашемировый, четвероугольный, по сшивкам золотая тесемочка, а углы вышиты розанами: цветной шелк и золотая нить, ну просто очаровательно! И все-таки…

Но ничего подобного! Похоже, наряд невесты менее всего интересовал священника. Потому ли, что в этой заброшенной церквушке на Озерках редко бывали настоящие пышные свадьбы, потому ли, что Игнатий щедро заплатил за тайные услуги, но обряд свершился без ненужных вопросов и с ошеломляющей быстротой.

И вот все позади: произнесены вечные клятвы, закованы неразрывные цепи, налагающие на людей бесконечные обязательства. И часу не минуло, как молодые супруги уселись в карету… У Ирены мелькнула, конечно, безнадежная мысль, что невесте должен подаваться «парад» – большая свадебная карета, запряженная четырьмя конями, с кучером в цилиндре и золотых галунах, с двумя ливрейными лакеями на запятках. Нет, у них был наемный извозчик – к счастью, не какой-нибудь дешевый ванька в армяке и простой шапке, а настоящий лихач в ярком, особенном – кучерском кафтане из цветного сукна; шапка его была украшена фазаньим перышком, – кучер был просто загляденье, а все-таки, все-таки, все-таки…

Ирену мимолетно удивило, что Игнатий не держит в городе своего экипажа, не имеет квартиры, куда следовало бы поехать после венчания: все-таки звание графского сына кое к чему обязывало! Можно не сомневаться: отношения Игнатия с отцом, конечно же, не самые лучшие, если граф держит сына в таком черном теле. И у нее поджилки затряслись при мысли, какой гнев обрушится на головы молодых, когда они вот так, не званы не жданы, появятся в Лаврентьеве и бухнутся в ноги хозяину: благословите, батюшка! Не лучше ли, струсила Ирена, для начала сознаться во всем ее родителям, переждать и перетерпеть их грозу, а потом, когда гнев утихнет – пусть не скоро, но утихнет же он когда-нибудь – дело ведь сделано, чего попусту громы-молнии расточать?! – отправить графа Зигмунта улаживать судьбу дочери… Но тотчас гордость взыграла, Ирена самолюбиво вскинула голову. Еще чего недоставало! Нет, она не иначе воротится домой, как в образе всем довольной замужней дамы – молодой графини Лаврентьевой! – и никто никогда не заподозрит, что она сейчас дорого заплатила бы за ту самую вуаль а la juive – прикрывающую лицо, да как можно плотнее. Чтобы без помех всплакнуть…

А с чего плакать-то?! Все ведь по ее сделалось. Как хотела Ирена – так и вышло. В конце концов, это судьба… Да, вот в чем оправдание, вот в чем утешение: все женщины в их роду по линии материнской венчались совершенно невероятным образом. Начиная с баснословной Елизаветы: венчание у нее тоже было тайное, и ее супруг, Алексей Измайлов, был убежден, что женится на другой девушке – ее двоюродной сестре, тоже Елизавете… правда, потом оказалось, что эта вторая Елизавета – вообще сестра самого Алексея. История, словом, вышла запутанная, так что через три или четыре года, окончательно все разъяснив и без памяти полюбив друг друга, Алексей и Елизавета сочли за лучшее обвенчаться заново – явно, тем паче что имели уже двоих детей. Прабабка Ирены, Мария, дочка Елизаветина, венчалась, правда, по всем правилам: в Александро-Невской лавре, одетая в самый роскошный туалет, и от венца возвращалась в белой карете, запряженной белыми лошадьми цугом… Однако счастья это ей не принесло: только через десять лет она и супруг ее, барон Димитрий Корф, поняли, что рождены любить, а вовсе не ненавидеть друг друга. А бабушка Ангелина?! От Ирены, конечно, скрывали пикантные подробности, однако она откуда-то знала, что Ангелина венчалась с дедушкой Никитою Аргамаковым (тогда, понятно, никаким не дедушкою, а молодым князем, лихим гусаром!) в Париже, в 1814 году, и к тому времени их дочь Юленька уже родилась! Что же говорить об этой Юленьке…^[3] Сейчас они с мужем – образец супружеской любви, однако старая-престарая, еще маменькина, нянька Богуслава (она-то, к слову сказать, и назвала Ирину некогда на польский манер Иренкою, после чего имя это пристало к ней крепче крестильного) однажды проболталась, что пани Юлька была смерть бедовая дивчинка и замуж хотела выйти поначалу совсем за другого человека, причем, что самое замечательное, тоже бежала с ним, желая тайно обвенчаться! На ее счастье, это не удалось, однако ведь бежала! Ведь хотела! Так что, если порассудить, никто из женщин их рода Ирену упрекнуть не сможет: ни на этом свете, ни на том. Да и все равно уж, упрекай не упрекай, она теперь Лаврентьева… Помнится, раньше они с братом спорили, кому какая фамилия больше нравится, Станислав предпочитал именоваться Белышом, Ирена – Сокольской…

Она зябко вздрогнула, вспомнив, что отныне и навсегда – Лаврентьева.

– Вы дрожите, Ирена? – раздался голос рядом.

В ту же минуту на нее точно шквал обрушился: Игнатий стиснул ее в объятиях и прижался к губам своим возбужденно дышащим, влажным ртом.

– Душенька, люблю, люблю тебя… ты видишь? Останови! – возбужденно вскричал он вдруг, и не успела Ирена опомниться, как Игнатий выволок ее из кареты и, не спуская с рук, закружил по обочине дороги, крича: – Я счастлив! Боже мой! Я счастлив!

Она, перепуганная, ошеломленная, беспомощно цеплялась за него, не в силах совладать с головокружением. Была за ней такая слабость: даже на чинных каруселях, едва вертящихся, дурно делалось, а тут этакая круговерть!

– Что же ты молчишь? – упоенно воскликнул Игнатий. – Скажи, что любишь, что ты моя, что счастлива так же, как я!

Ирена едва нашла в себе силы разомкнуть судорожно стиснутые губы и что-то пробормотать: да, мол, да…

Игнатий резко остановился, снова влепил Ирене звучный поцелуй, затем разжал руки и довольно бесцеремонно опустил ее на землю.

– Люблю! Слышишь? – закричал он – и побежал куда-то.

Пошатываясь, с трудом соображая, Ирена смотрела ему вслед. Игнатий мчался по дороге, выделывая какие-то немыслимые антраша и выкрикивая музыкальные фразы. Ирена, как что-то бесконечно далекое, чужое, вспомнила легкую, прелестную, грациозную мелодию «Ламмермурской невесты». Когда-то на премьере этой оперы они впервые увиделись с Игнатием… Потом Ирене долгое время казалось, что она полюбила его именно во время арии Лючии – такой непринужденной, такой страстной! Почему сейчас кажется, будто это было невыносимо давно… может быть, и вовсе даже во сне?

В глазах наконец прояснилось, тошнота прошла, и Ирена огляделась.

Повозка их стояла посередь дороги, лихач в своей вызывающей шляпе с перышком невозмутимо поглядывал то на застывшую, как знак вопроса, Ирену, то на Игнатия, который… о Господи, который добежал до узенького, даже издали кажущегося ненадежным мостика, перекинутого через какую-то речушку с обрывистыми берегами, и вскочил на его горбатые перила с ловкостью и легкостью, сделавшими бы честь любому циркачу.

– Обожаю тебя, Ирена! – закричал он, закидывая голову к солнцу. – Ты видишь? Ничего для тебя не жаль!

Резко взмахивая одной рукой для удержания равновесия, он вдруг сунул другую в карман и, выхватив изрядную пачку денег, швырнул ее в воздух.

Разноцветные бумажки взлетели радужным веером – и медленно, кружась в воздухе, начали осыпаться в воду.

Лихач с нечленораздельным воплем сорвался с козел и ринулся под берег, а Игнатий, к великому облегчению Ирены, наконец-то соскочил с перил, не нанеся себе ни малейшего урона, и, пошатываясь, побрел к недвижимо застывшей девушке.

Ирена уставилась на него, не столько растроганная, сколько разгневанная его безумным порывом. А ну как Игнатий сорвался бы с мостка да, не дай Бог, убился бы? В каком положении оказалась бы тогда Ирена? Мало того, что она уже тайная жена молодого графа Лаврентьева… сделаться вдобавок его тайною вдовою?! А ежели полицейское дознание установило бы свершившееся венчание, узнало бы об Ирене, факт сей получил бы огласку?! Как бы это выглядело со стороны: жених убился, не успев вступить в свои законные права. Да ведь это курам на смех! Непременно сыскались бы злые языки, объявившие, что Игнатий Лаврентьев спохватился – да было уж поздно, вот он и предпочел смерть такому супружеству.

Слезы заволокли Ирене глаза, и лицо Игнатия виделось смутно, расплывчато, будто в тумане. Если бы с ним что-то случилось… знать, что она никогда больше не увидит этих безупречно прекрасных черт, этих огненных очей, не ощутит его взволнованного дыхания, его объятий… нет, она не пережила бы этого, просто не пережила бы!

– Прости, – раздался совсем рядом смущенный, задыхающийся шепот, и чудесные глаза Игнатия близко-близко глянули в ее глаза. – Не плачь, ох, я сущий болван! Я совсем лишился рассудка от счастья! Сознание, что ты моя, что принадлежишь мне навеки, сделало меня безумным. Знай, Ирена, что я буду любить тебя всю жизнь, до самой смерти, и еще не одно безумство будет совершено в твою честь.

У Ирены вновь закружилась голова: на сей раз от счастья. Она ощутила себя совершенно слабой в его объятиях, перед натиском его нежности, а когда губы Игнатия скользнули по ее шее, у Ирены зашлось сердце от мысли: больше ничего она не может ему запретить! Она всецело в его власти, и пожелай он сейчас, сию же минуту овладеть ею – прямо здесь, на обочине дороги, – она не посмеет ему отказать.

В этой неожиданной и непристойной мысли было вместе с тем что-то чарующее. Ирена часто задышала – и увидела, что Игнатий опустил глаза и пристально смотрит, как взволнованно вздымается ее грудь в вырезе платья. Осторожно коснулся пальцем нежных, белых холмиков, погрузил его во впадинку меж ними…

Ирена тихо охнула – новое, невыразимое ощущение пронзило ее до самого сердца.

Игнатий вскинул голову, задумчиво поглядел в сторону речки, откуда доносился такой плеск, словно по воде било крыльями целое стадо гусей: это лихач занимался ловлей денег.

– Ну, он там еще полчаса провозится, а то и больше, – пробормотал Игнатий, опять переводя взор на Ирену, – и ее поразило новое, жадное выражение его лица, даже в дрожь бросило.

– А ну-ка идем, – коротко выдохнул Игнатий, подхватывая Ирену на руки и вталкивая ее обратно в карету. Почему-то мелькнула мысль, что, надень она нынче платье с кринолином, Игнатию не удалось бы таскать ее, будто тряпичную куклу, туда-сюда. А ворох шумящих, шелестящих нижних юбок нисколько не мешает ему бросить Ирену на широкое сиденье кареты, да так бесцеремонно, что она завалилась на спину.

К ее несказанному изумлению, Игнатий не сделал даже попытки поднять ее, а надвинулся сверху, прижимая коленом испуганно забившиеся ноги, навалился, неузнаваемо, незряче вглядываясь в ее глаза, бормоча:

– Не могу больше ждать… умоляю тебя… ты моя…

Он резко встряхнул Ирену – так, что груди ее выскочили из корсета, и припал к ним губами, алчно впиваясь то в один сосок, то в другой.

Какое-то мгновение Ирена тупо глядела в обитый потрескавшейся рыжей кожею верх экипажа над своей головой, потом в ужасе вскрикнула, но Игнатий закрыл ей рот поцелуем: впился ненасытно, больно в губы, лишь на краткий миг оторвавшись, чтобы выдохнуть:

– Я быстренько. Потерпи чуть-чуть, – и снова присосался к ее губам.

Он оказался очень тяжел – до того тяжел, что Ирена и шелохнуться не могла, да и не помышляла об этом: губы Игнатия не давали ей вздохнуть, она часто, резко вбирала воздух носом, чувствуя, что еще мгновение – и потеряет сознание от удушья и страха.

Да, ей было страшно. Он что-то делал с ней! Пуговицы его сюртука больно елозили по соскам, царапая нежнейшую кожу, а руки тем временем мяли, комкали ее платье, и Ирена едва не закричала, когда вдруг ощутила руку Игнатия на своем бедре… более того – именно там, где панталоны имели потайной разрез в шагу.

Она бы и закричала – да не смогла: непонятный ужас стянул гортань судорогой. Что кричать – она и дышать едва могла, а страшнее всего было осознание того, что для Игнатия вся она, со всей ее любовью и красотой, со всеми своими чувствами и мыслями, и знанием французских и даже русских романов, поэзии, искусства, всяких других возвышенных предметов, о которых редко толкуют в салонах (не зря брат с шутливым ужасом порою восклицал: «Несчастная, тебя прозовут синим чулком!»), – вся она значит сейчас для Игнатия не более, чем ее нежное, прелестное платье цвета осинового листа: досадная помеха, шелуха, которую нужно отбросить или хотя бы смять, чтобы добраться до единственного, имеющего для него значение, бывшего желанным: до стыдного местечка между ног.

Пальцы Игнатия мяли, сжимали выпуклый комочек плоти и норовили залезть глубже, все глубже. При этом Игнатий свободной рукою что-то делал со своей одеждой. Сквозь боль и страх до Ирены дошло, что он пытается раздеться, расстегнуть брюки, и новый приступ ужаса и стыда совершенно лишил ее сил. Стыднее всего было, что нетерпеливые пальцы причиняли не только боль, что тот самый крошечный бугорок раз или два отзывался томительным трепетом, но это были лишь редкие мгновения, а все остальное время – боль, и стыд, и страх. И ожидание: что же будет дальше?..

Дальше было вот что: Игнатий вдруг резко, громко задышал, шепча что-то в самые губы Ирены, несколько судорог прошло по его телу – и он замер, с трудом переводя дух, но наконец-то оторвавшись от ее рта и дав возможность глотнуть воздуху.

Не веря, что все кончилось, Ирена с трудом разомкнула один глаз (ресницы смялись, слиплись от слез – оказывается, она плакала, не замечая этого!) и увидела над собой набрякшее, побагровевшее лицо Игнатия, который, чуть прижмурясь, слегка улыбнулся, словно прислушиваясь к какому-то невыразимо приятному ощущению в себе.

Она торопливо опустила ресницы, еще больше испугавшись того, что успела разглядеть. Это был не Игнатий, нет, его прекрасные черты не могли сделаться такими… такими… Ирена не находила слов. Мелькнуло в памяти – «фавн», «сатир». Пожалуй, да, похоть – вот еще одно запретное, неведомое прежде понятие, вот что исказило, изуродовало любимое лицо! Но при чем же здесь любовь?..

– Вы, барин, коли такое дело, уж лучше бы мне денежки дали, сказали: «Прогуляйся, мол, любезный, до лесочку!» А то я все штаны измочил, покедова бумажки выловил из реки… зато все до единой выловил-таки! Ништо, что мокрые, – высушим, еще лучше новеньких в дело употребим!

Голос лихача грянул, будто гром с ясного неба, и Ирена подумала, что теперь-то она непременно умрет от стыда.

– Пошел вон, дурак! – проворчал Игнатий, поднимаясь на ноги и рывком принуждая Ирену сесть. Она привалилась спиной к стенке кареты, увидела блудливые глаза возчика в окошке, сконфуженную улыбку Игнатия, потом перевела взгляд на свои ноги, обтянутые чулками, выставленные на всеобщее обозрение, и, уронив дрожащую руку, которой пыталась поправить лиф, затряслась всем телом в приступе глухих рыданий.

– Я сказал, пошел вон! – грозно рыкнул Игнатий – и плутовская физиономия исчезла в окошке.

Проворно обрушив ворох скомканных юбок до полу и благопристойно прикрыв ноги Ирены, Игнатий несильно встряхнул ее за плечи, и голые груди каким-то образом сами вскочили в корсаж. Он аккуратно, ловко расправил кружево по краю декольте, потом сдвинул на затылок Иренину шляпку, которая нелепо съехала на лоб. Тронул пальцами повлажневшие завитки на висках.

Ирена сидела, как на приеме у страшного дантиста, трясясь всем телом, быстро, коротко всхлипывая.

– Ну, дорогая… Ирена, ангел мой… – Размягченный голос Игнатия пробился сквозь шум и сумятицу, царившие в ее голове. – Взгляните на меня, умоляю!

Она быстро – раз-два – качнула туда-сюда головой.

Игнатий усмехнулся:

– Прошу вас… я вам все объясню.

Ирена с трудом открыла погасшие, полные слез глаза и мимолетно поразилась тому победительному выражению превосходства, с которым смотрел на нее Игнатий.

– Теперь вы моя, – шепнул он, привлекая ее к себе и близко заглядывая в лицо. – Моя, понимаете? Наш союз освящен церковью, и вы отныне принадлежите мне душою и телом. Телом, – повторил он раздельно, чуть повысив голос, и властно удержал Ирену, которая, задрожав от этого слова и от этого тона, попыталась отпрянуть. – Ах, моя бедная, невинная девочка… я напугал вас своим пылом? – Почудилось или в самом деле в голосе его легко зазвенела насмешка? – Но что поделать, если вы так обольстительны и прекрасны! Я без ума, истинно без ума от вас… вот и потерял голову!

Он нашел вялую руку Ирены, поднес к губам, поцеловал – сперва осторожно, потом все более нежно, – и от этого привычного ощущения, воскресившего былые светлые дни зарождения их любви, Ирена немного пришла в себя, смогла взглянуть на Игнатия не столь безжизненно, как прежде.

– Ну вот… – проворковал он. – Вы простили меня, правда? Я постараюсь в дальнейшем… лучше владеть собой. Но вы должны быть готовы к тому, что я, как ваш супруг, захочу часто, очень часто видеть вас в своих объятиях!

Кажется, в жизни Ирене не приходилось совершать над собой такого усилия, как сейчас, подавляя дрожь ужаса.

Как?.. Значит, этот кошмар будет повторяться? Но где же безумные ласки, где упоение, где блаженство, где слияние тел и душ, доступное лишь двоим, соединенным тайной великой страсти? Получается, все, что читала и слышала Ирена о страсти, – ложь? Наслаждение получает лишь мужчина, а на долю женщины достается всего несколько мгновений удушливого страха и боли, пока грубые пальцы хозяйничают в ее теле?..

Нет, здесь что-то все-таки не так! При чем тут пальцы?! У мужчин на теле есть нечто… Ирена не знала, что именно, однако была наслышана от девчонок, что есть, и оно-то, неведомое, делает девушку женщиной.

О… О Господи! А что, если Ирена и не заметила, как оно побывало в ее теле? Что, если только что, несколько мгновений назад, она все-таки стала женщиной, но даже не поняла этого? «Сокольская стала женщиной!» – вызвала Ирена в памяти заветные, волшебные слова, однако ни они, ни мысль о том, что женщиной стала не Сокольская, а графиня Лаврентьева, не вызвали в ее душе ни малейшего волнения – напротив, еще пущее уныние нахлынуло.

Только-то? И всего-то?!

Да, это – лишь для мужчин. Все-таки они что-то чувствуют, кроме боли, – вон какое странное лицо было у Игнатия! Чуть сморщив носик от неприятного воспоминания, Ирена покосилась на мужа (о Боже мой!). Тот пристально разглядывал свои брюки, тер рукой какие-то влажные пятна. Ноздри Ирены расширились: какой странный запах!

В эту минуту Игнатий перехватил ее взгляд и смущенно выпрямился, отдернув руку.

– Клянусь вам, что в следующий раз все будет иначе! – улыбнулся он так, что в сердце Ирены слабо отозвалось эхо прежнего восторга, который она испытывала от света этой улыбки, сияния этих необыкновенных глаз. – Однако мне предстоит тяжелейшее испытание: быть неделю пути рядом с вами – и не иметь возможности к вам прикоснуться! Ведь для пассажиров омнибусов отводят помещения отдельные для женщин – и отдельные для мужчин, супружеские спальни, тем паче – покои для молодоженов там, увы, не предусмотрены. Впрочем, это даже хорошо, что наша первая брачная ночь пройдет в роскошных покоях Лаврентьевского дворца, а не в каких-нибудь убогоньких нумерах, где кровати скрипят, возвещая всех постояльцев о том, кто чем занимается, а клопы норовят укусить в самый неподходящий момент!

Он осекся, увидав, какими круглыми глазами уставилась на него Ирена.

– Что с вами? – спросил почти сердито, негодуя, впрочем, не на нее, а на себя за этот приступ дурацкой болтливости.

– Я… не понимаю, – прошелестела она, потом запнулась, чтобы не спросить унизительное: «Откуда вам известно, как скрипят эти кровати?!» – и пробормотала растерянно: – Омнибус? Но ведь…

– Да, Ирена, я позабыл предупредить вас, – кивнул Игнатий, отводя глаза. – Мы уезжаем через полтора часа, и у нас времени только-только, чтобы доехать до станции, а там – через Москву и в Нижний. Благодарение Богу, что проложили наконец пристойное шоссе и наладили сообщение. Дважды в неделю от столиц до Нижнего следуют омнибусы. Теперь, говорят, столичная почта в Нижний без задержек поступает. Я уже послал сообщение – предупредить отца о нашем прибытии. Он должен приготовить такую встречу… нас должен встречать эскорт!

Игнатий захлебнулся торжествующим, клокочущим смешком.

– Но мы не успеем – через полтора часа, – все тем же недоумевающим голосом возразила Ирена, которая и впрямь не могла поверить в слова Игнатия. – Надо же заехать за моими вещами… да они и не собраны…

– Господь с вами, Ирена! – Игнатий взглянул на нее с досадою. – Как вы себе это представляете?! Во-первых, времени нет, а потом, ну каким же образом вы намерены вынести коробки с платьями и шляпами из дому? Да вас же схватят… кто там за вами присматривает в отсутствие родителей? Бонна? Гувернантка?

– Что я, ребенок?! – обиделась Ирена. – С боннами, мисс и мадемуазелями я давно простилась. Дома тетушка, старшая сестра отца…

– Ну вот и прекрасно, – нетерпеливо перебил Игнатий. – Можно представить, каким мопсом вцепится в вас эта тетушка! Она вас из дому не выпустит без объяснений. Нет, Ирена, обратного пути нет. Ежели угодно, вы с дороги напишете родителям, а еще лучше – из самого Лаврентьева, когда мы получим благословение отца. Но сейчас надобно спешить. На омнибус нельзя опаздывать!

– Погодите! – Ирена лихорадочно уцепилась за руку мужа. – У меня ведь при себе ничего, кроме этого платья! У меня вообще нет ничего с собою, ни пеньюара, ни…

Она страшно покраснела. О Господи! Заговорить с мужчиною о таких вещах! О белье! Как у нее вообще сорвалось с языка такое интимное слово, как пеньюар?! И ведь еще миг – и она сболтнула бы о чулках, сорочке и даже, Господи помилуй, о панталонах!

Даже с мужем приличная женщина не ведет бесед о неглиже!

– Пусть это вас не волнует, моя прелесть, – небрежно отозвался Игнатий, взмахивая рукой в окошко, чтобы привлечь внимание возчика. – На омнибусной станции нас ждет мой багаж, а в нем – не менее десяти коробок с самыми чудненькими платьицами, которые я купил для вас, и шляпки… о, charmant! – Он поцеловал кончики пальцев. – Ну и тальмочка для тепла, и отличные шали, и ботинки…

– Погодите! – ошеломленно перебила Ирена. – То есть как это – вы купили?

– О Господи! – раздраженно возопил Игнатий. – Попросил одну мою приятельницу… я хочу сказать, жену одного моего приятеля, – торопливо поправился он, – у нее примерно такая фигура и ножка, как ваши, – отправиться по модным лавкам и составить гардероб, от шляпки до… до самой последней вещицы, какая только может понадобиться женщине. Вы понимаете? – Он значительно улыбнулся Ирене. – Разумеется, это все только на самое первое время, на время пути, однако можно ручаться, что все первейшего качества, если учесть, какие за это были убиты в лавках деньги…

– Нет, я не понимаю, – пробормотала потрясенная Ирена. – Вы говорите, в лавках? В магазинах? Это что, значит – купили la confection?! Готовое платье?! Mais c’est impossible! C’est un mauvais ton!^[4]

– Уверяю, ma chère, на вас будут шить лучшие портные Парижа! Но пока придется потерпеть… Да ну же, Ирена, вы неблагодарны! – воскликнул Игнатий с досадой, увидав, что ее глаза вновь заплывают слезами. – Я забочусь о вас, нарочно занял уйму денег, чтобы обеспечить ваши удобства, а вы – плакать. Право, на вас не угодишь! Пока не до капризов, знаете ли. Вот уладим все дела с моим отцом, потом с вашими родителями, – тогда и капризничайте, сколько душе угодно. А пока утрите слезы! Да где же запропастился этот чертов дурак?!

Игнатий гневно выскочил на подножку кареты и чуть ли не нос к носу столкнулся с кучером, который как раз в это мгновение поднялся с колен: он раскладывал на траве для просушки свою добычу – мокрые ассигнации.

– А ну собери! – грозно велел Игнатий. – Ты что, ополоумел? А если ветром унесет? Мне, знаешь ли, деньги еще пригодятся: путь до Нижнего ого-го каков, а у меня в кармане пусто. Билеты ведь, знаете ли, взяты самые дорогие, кои по два в ряд, по восемьдесят пять рублей! Не трястись же в кабриолете^[5] за шестьдесят пять с персоны!

Мгновение возчик стоял молча, очевидно, не в силах переварить услышанное, затем в отчаянии всплеснул руками.

– Так как же, барин?! – заблажил он плачущим голосом. – Вы же сами… в реку… я думал… мои оне!

– Оне! – передразнил Игнатий. – С ума сошел, кто такими деньгами бросается?

– Вы и бросались, – совершенно справедливо заметил возчик. – Давеча бросались, с моста.

– Собирай, собирай, нечего тут! – криво усмехнулся Игнатий. – Это просто жест такой был, ну, шутка, ты понимаешь?

– Шутить изволили? – угрюмо переспросил кучер. – Добрые шуточки! А ну как не отдам я денежки? – Он пал на колени и с поразительным проворством собрал купюры в кучу – так опытный игрок мгновенно собирает с ломберного сукна рассыпанную колоду. – Мои оне – вот и весь сказ! Вы их выбросили, выбросили без надобности!

Он сделал движение сунуть деньги за пазуху, однако Игнатий оказался проворнее и перехватил его руку.

– А ну! – только и сказал он холодно, и пальцы возчика разжались. – Я тебе… это грабеж!

– Грабеж?! – со слезами, но и с хитростью в голос воскликнул кучер. – А вы барышню… увозом… Я что, думаете, не слышал?

Рука Игнатия, уже прятавшая пачку во внутренний карман сюртука, замерла на полпути. Испытующе взглянув на возчика, он медленно, нехотя отделил несколько бумажек и протянул ему:

– Ладно, держи… шантажист! Но гляди, чуть слово скажешь – не сносить тебе головы! А теперь – гони! Если опоздаем к омнибусу, я не только эти деньги у тебя вытрясу, но и все твои куриные мозги!

– Не, не опоздаем! – заорал повеселевший лихач. – Мы свое дело знаем! Отменно!

Игнатий вскочил в карету, захлопнул за собою дверцу и возбужденно взглянул на Ирену.

– Вот теперь мне кажется, будто я похищаю вас! – сказал он негромко, взволнованно.

Глаза его сверкали, брови играли, великолепный рот улыбался, черная густая прядь упала на бледный лоб… Сердце Ирены дрогнуло.

Он был так красив! И не только она принадлежала ему – он ей принадлежал тоже! А значит…

Ирена толком не понимала, что же это значит, – просто надеялась, что лихач во всю прыть лошадиную мчит их не только к омнибусу, но и к счастью, к коему надобно примчать вовремя, дабы не упустить! Она всей душою надеялась на то, что не упустит!