Религия бешеных

Женя, патентуй диван

Накануне 1 Мая из Нижнего отправлялся автобус, долженствующий отвезти всех желающих в Москву на первомайскую демонстрацию. Я – желала. Но уже на выезде из города автобус тормознули автоматчики – и больше никто никуда не поехал. Более того, нас доставили прямо в отдел. Спрашивается, за что? Мы ехали на экскурсию. И все, кто не хотел быть задержанным, просто прошли мимо призывно открытых милицейских дверей – и отправились восвояси. Точно так же в тот раз развернули многих – из Смоленска, Минска, Брянска и Питера, избавив Москву от нашествия регионалов… Идти пешком ночью до Жениной квартиры надо было через полгорода. А я-то езжу на революцию на каблуках…

Я чувствовала себя Русалочкой из сказки. Ступни горели невыносимо, каждый шаг причинял нестерпимую боль. На своих каблуках я могла безропотно идти очень долго. Но я не могла идти еще и быстро. По высоченным нижегородским холмам мужики убежали от меня чуть ли не на «полкило» вперед. Вашу мать… Нацболы… Когда вы научитесь себя вести, это будет последний день партии…

Они все-таки остановились меня подождать. И снова ломанулись вперед.

– Не отставай… – Это все, чего я удостоилась, когда, выбившись из сил, была от них всего в одном шаге…

Твою мать… Женя… Вроде бы друг… Так какого… ты со мной так обращаешься?!

– А слабо… дать руку?!

И дальше за несколько часов нашего убийственного марш-броска по колдобинам в темноте Женя, кажется, навсегда смирился со своей скорбной участью покорно таскать в одной руке мою сумку, а в другой – мой настырный стервозный труп…

В его однокомнатную квартиру ближе к четырем часам утра ввалилось доночевывать восемнадцать человек. Я быстро примерилась к дивану.

Да-а… Как мало я, оказывается, знаю об этой жизни. Я озадаченно смотрела на нечто, что когда-то было единым целым. Но теперь состояло из трех совершенно разрозненных частей. «А как?» означало: как этим пользоваться? И обнаружила, что на самом краю могу разместиться очень даже удобно. Ниспадая красивым каскадом вниз по грозно выпирающим уступам…

Я спала всего два часа. Рухнула вообще без ног. Но когда проснулась, мои разбитые ступни были в идеальном состоянии! Единственное, что я ощущала, – это противоестественная легкость в ногах. Фантастика!

– Женя, патентуй диван…

…Теперь у нас с этим диваном была своя страшная тайна. Я знала, как им пользоваться. Вряд ли сам хозяин владел этим секретом. Не выдавая врагам своей тайны, я, выключив свет, скользнула на уже пристрелянное место. Мои ребра ловко распределились по ребрам жесткости дивана и вошли в пазы чуть ли не с характерным щелчком, как конструктор. Я залегла как зверь, прильнув к бархатной обивке. Все, я в домике. Хрен меня теперь отсюда выкуришь… Вот такой вот аншлюс, захват хитростью и коварством Lebensraum – чужого жизненного пространства…

Народ, похоже, прочно засел на кухне. Приезжий, не включая света, вошел неслышно и долго возился в темноте, все никак не мог устроиться, мучительно ворочался где-то там на полу.

– Послушай… – глухо проговорил он вскоре. – Иди сюда…

Что и требовалось доказать…

Я чуть улыбнулась, чуть качнула ресницами тьму. Правильным людям очень легко друг с другом договориться…

– Ты иди сюда…

Ну вот и все. Договорились…

Он прошел в темноте – надвигающийся черный силуэт на фоне окна – и поднял меня на руки с прочно оккупированного мной убитого дивана. На мгновение я повисла совершенно безвольно – как хитрая лиса, притворившаяся мертвой. И тут же быстро обвила его руками, спрятав чуть смущенную улыбку на его плече. Немыслимо шикарном широченном каменном плече… Боже мой, какой мужик… В таких дозах это почти смертельно…

Он по-звериному, чуть нервно, как свою горячую кровавую добычу, складировал мои кости в дальнем углу на полу и прочно загородил мне собой выход. Замечательно. А дальше что? И главное, как он себе это представляет? Доски пола мгновенно впились мне в кости сквозь тонкое покрывало…

– Я не могу спать на полу! – взмолилась я. Ночь на этих чудовищных досках рядом с этим мужиком грозила превратиться в ночь между раем и адом… – Я здесь умру за ночь…

И я жестоко вернулась на отвоеванные себе останки дивана. Просто нестерпимая стерва… Говорят, женщина должна оставлять простор для завоевания. Мой простор для завоевания был уже такого масштаба, что я стала абсолютно самодостаточной…

Я хотела спать, и у меня было уже припасено лично для себя единственное в доме удобное местечко…

Буду кобениться – он меня придушит…

Но я делала только то, что хотела сама. Ему пришлось подчиниться. Этот лютый мужик покорно поплелся за мной…

Его ребрам диван достался во всей его убийственной многогранной красе…

Предложение, от которого она не сможет отказаться…

Если бы он еще мог не мучить меня…

Это был слишком длинный день. Еще полчаса назад я скользила по поверхности за счет собственной невесомости. Но сейчас ноги подломились, и я мучительно рушилась в темный колодец сна.

Но меня не выпускали, требовательно тянули обратно. Причиняя боль безвольно повисшему сознанию. Когда нет ни сил открыть глаза, ни возможности наконец забыться. А с каким наслаждением я растворилась бы сейчас в руках такого мужика. Не терзай меня, позволь мне уснуть рядом с тобой…

Каждое его прикосновение к моей коже невыносимо царапало воспаленный мозг, как наждак, проехавший по открытой ране. Голова разламывалась изнутри, и из самой глубины тяжелой мутью поднималось жесточайшее отторжение. Всего. Он был нестерпимо нежен. Но я только беззвучно стонала про себя: «Спать… спать…» И мечтала забыться хоть на секунду…

– Да мне даже не столько этого всего надо… – с какой-то горечью вдруг бросил он. – Мне человеческого тепла надо…

Он проговорил это глухо. Слишком глухо. Слишком много хриплых искажающих помех забыв вычистить из голоса на этих словах. И весь тот ад, что стоял за этими словами… это все теперь начало медленно рушиться на меня…

И я очнулась. Я в упор взглянула на него сквозь почти слепую, непробиваемую темноту. Вот такие слова я способна услышать. Кажется, этот человек умеет правильно подбирать слова. Кажется, это правильный человек…

Я осторожно приблизилась губами к его уху, краем глаза, сквозь ресницы, продолжая чуть настороженно держать его взглядом. Меня пугает, когда такой огромный человек вдруг говорит таким тоном. Как будто опасная трещина пошла по каменной глыбе… Осторожно коснулась его пальцами: молчи, все знаю сама…

– Знаю, знаю… Я все знаю…

Осторожно спрятала лицо у него на плече, ресницами различая в темноте только настороженный жар чужого тела.

Пацан, прости… Я неподатлива, как черный угорь. Я в слишком тугой жгут скрутила своенравие и гордость. Я никогда не буду просто чьей-то добычей. Ко мне не подойдешь, не напоровшись на холодный взгляд. Минимум на взгляд… Слишком рассудочный, слишком оценивающий. Я мгновенно взовьюсь на дыбы, если почую хотя бы возможность того, что что-то может пойти наперекор моей воле. Нет, я сама буду подбираться к тебе, сужая круги. Медленно сканируя, стоишь ли ты вообще хоть капли тепла. Рядом со мной невозможно мгновенно отогреться. Вряд ли рядом со мной вообще может быть по-настоящему тепло. Что бы ни разгоралось у меня внутри. И, растревоженное, горело потом долго и необъяснимо упорно. И уже без тебя… Я не способна на мимолетные отношения, если я остаюсь с мужчиной, я остаюсь навсегда… К сожалению.

Я не буду принадлежать человеку, пока его самого не сделаю моим. Но чтобы меня так приручали? Какой выдержкой, какой силой надо обладать, чтобы действовать так осторожно? Чтобы не обидеть ни вздохом? Не спугнуть ни единым движением ресниц? Но шаг за шагом смять, стереть с лица земли пространство для завоевания, превратив его в собственное жизненное пространство, властно заполонить своим нашествием и реальность, и подступающий сон. И заслонить собой все. А потом – вытеснить все, что осталось…

На тяжесть усталости тонкой отравой наслаивалась острая легкость скользящих прикосновений, возникающих из ниоткуда, из темноты. Когда уже невозможно отличать, сон это или… Но даже во сне так не бывает… Когда рассыпается связь с реальностью, растапливая настороженность и холод, и ты рушишься все глубже в провал между реальностью и сном. Все глубже – с каждым его прикосновением. Все глубже – растворяясь в нем. Все глубже – безнадежно увязая в перевернутой, растрескавшейся реальности полусна, полусчастья. Теряя последние представления о грани между сном и явью. Все больше доверяя темноте. Видя только его. Во всем мире видя и чувствуя теперь только его…

А на самом деле – просто блистательно плюя на тех, кто имел неосторожность оказаться сейчас рядом, устроившись спать на полу. Было за кем последовать в этой циничной манере…

А потом – я просто подчинилась…

Мужчины, умоляю, никогда не спрашивайте женщину: «Можно?..» Это звучит как оскорбление, вам ответят отказом. Сделайте ей предложение, от которого она не сможет отказаться.

…Какое мучение душить рвущийся наружу крик, когда голова раскалывается в черном угаре, когда мозг не вмещает шквал невыносимо горячей темноты, заполонившей все, перехлестывающей через край. Когда невесомые касания, наслаиваясь, становятся нестерпимей любой боли. Когда все слишком, слишком, слишком… Я боялась исполосовать зубами его плечо, насмерть сцепившись со слишком густой и воспаленной, слишком чутко следящей за мной темнотой, боялась выместить на нем самом боль слишком острого восторга, лишенного голоса, не находящего выход…

Темнота вдруг не выдержала, громко завозилась, угрожая материализоваться в человека в самый неподходящий момент. Он чуть отшатнулся, но я только впилась в спину пальцами, как гвоздями…

Ну уж нет. У меня мое так просто не отнимут… От меня всего этого слишком долго добивались. Меня слишком сильно заставили поверить, что мне это смертельно нужно самой… И мне теперь смертельно нужно еще несколько секунд… Что бы ни вздумало происходить рядом в эти секунды. Я никому и ничему не позволю отнять у меня последние секунды. Перед взрывом… Даже если начнет взрываться и рушиться все вокруг. Иначе Карфаген точно будет разрушен… Меня ничем нельзя привести в бо́льшую ярость, кроме как обломав мне вот этот вот кайф…

Наверное, это было неслыханно. Неслыханное хамство… Но я знала только, что это было неслыханно шикарно…

Я слишком многому уже научилась у мужчин. Я в точности переняла эту невыносимую манеру мгновенно захлопываться, как раковина. Отворачиваться – и засыпать глухо-обособленным, никого не допускающим в себя сном. Ты получил что хотел. И главное, я взяла все, что в данный момент было возможно. Все, до свиданья. Всем спасибо, все свободны. И свободна я. Простор для завоевания снова измерялся десятками световых лет…

Но сам этот мужчина… Это был какой-то неправильный мужчина.

Он медленно провел рукой по моей спине. Я знала, что выгляжу сейчас идеально…

– Я хочу тебя…

Так ведь только что… Но этот мужчина меня еще не отпускал, он действительно просил быть с ним… Я недоверчиво обернулась, взглянув в лицо в темноте чуть вопросительно, чуть восхищенно. Он сумел… именно теперь он сумел разбить последнее отчуждение.

– Это было самое лучшее, что ты мог сказать женщине.

Я робко потянулась к нему – и потерялась в нем. Теперь я действительно принадлежала мужчине, совершенно уже без сил тяжело проваливаясь в сон на его руках. Уже так естественно и совсем безвольно отдав его губам слишком обнаженно-беспомощное горло. Казалось, что сквозь истонченную, как истлевшая бумага, воспаленную, пылающую кожу уже медленно сочится горячая соленая кровь…

Аншлюс

Он был идеален.

Утром я внимательно следила за его суровой повадкой жесткого хозяина и уважаемого человека – и поняла. По скользкой тропинке слишком мимолетных отношений он проведет меня, прочно удерживая мою невесомость на своей руке. Просто не замечая никакого веса. «…да не преткнешься о камень ногою твоею…» Мне оставалось только опереться на предложенную руку…

И все. Все остальное в этой жизни мне было уже просто преподнесено. Все, что было добыто им из ниоткуда. Все, что было сделано им из ничего… Дорога была той ширины, на какую хватило его плеч, чтобы ее проломить. Территорией мы владели, на сколько хватило его взгляда, чтобы им ее охватить. Невероятно… Пара новых веток метро в Нижнем была прорыта им под землей, в общем-то, ради меня…

Это каким надо быть мужиком? Когда для женщины делается все. От – и до. И не важно, сколько времени вы проведете вместе. Несколько лет, часов или дней. Пока я была с ним, он действительно был моим мужчиной…

Может быть, и я того стоила…

…Нацболы плелись нога за ногу, шаркая кедами по асфальту. Что за манера – ходить такими оборванцами? Я жестко, размеренно и небрежно впечатывала каблуки в осыпающийся асфальт. Я чувствовала себя изысканной жестокой плетью. Я давно уже упрямо переплавляла себя, догоняя до состояния тугой стремительной змеи. Но в эту ночь я превратилась просто в королевскую кобру… Заласканная до полусмерти, я сейчас вальяжно свивала ленивые смертоносные кольца, как анаконда, сожравшая антилопу. И торжествующе переливалась на утреннем солнце отшлифованной до порочного блеска чешуей…

А мой мужик… м-м-м… вот так-то!.. темной тучей перемещаясь где-то за спиной, в это время демонстрировал, как выглядит настоящий аншлюс, жестоко перекраивал под нас чужое жизненное пространство. Он незаметно отставал от всех в паре с очередным нижегородцем, неспешно шагал рядом, заговаривал с ним, почти не разжимая губ. Даже не глядя на собеседника, устремив в пространство перед собой холодноватый, тяжелый, как будто отсутствующий взгляд и чуть пригасив его ресницами. Его жертвы шли за ним, как кролики за удавом. Они не смели ему отказать…

Позже я обнаружила, что жестом, каким перед разборкой сметают посуду под стол, он сгреб «обездомленных» нижегородцев в кучу и отправил всю ораву в крошечную комнату Елькина. И они там мученически ютились потом ночью друг у друга на головах. Великий писатель Прилепин был обездвижен одним движением ресниц… Прощения у них попросить, что ли? Он бы – не стал, знаю…

Потом он неслышно приблизился сзади и пошел рядом, оставаясь чуть-чуть за моим плечом.

– У нас есть уже две квартиры…

Он проговорил это сквозь зубы тихим голосом карманника, затесавшегося на светский раут. И в первые двадцать минут успевшего насшибать уже пять портмоне, три золотых портсигара и два бриллиантовых колье…

Ничего

Какое наслаждение… Какое наслаждение быть тонкой, гибкой, смелой женщиной. Заточенной как нож, который так легко и уверенно подхватывает мужская рука. Который создан для того, чтобы его подхватывали и не выпускали эти руки… Иногда, когда удается убедить жизнь, что ты действительно такой вот драгоценный нож, она становится к тебе благосклонна. И тебя подхватывают правильные руки…

Кажется, я стала для него образцом невесомости…

– …удивляюсь, как соседи не вызвали милицию.

Он осторожно кинул взгляд вниз, подойдя к открытому окну, и весело повернулся ко мне. Тебе смешно…

Это действительно была маленькая смерть.

Дыхание, разодранное в клочья взорвавшим горло счастливым и, наверное, отчаянным криком, наконец-то отвоевавшим себе право на безудержную свободу… Дыхание возвращалось ко мне мучительно долго, с короткими болезненными всхлипами. С почти мучительной ломотой в висках. Выбросившийся на берег океан оглушительного блаженства постепенно стекался обратно тонкими ручейками боли, царапаясь волной об острые прибрежные камни…

Чем я расплачусь за эти мгновения непомерного счастья? О какие камни меня швырнет после такого взлета?..

Когда шум в голове немного стих, я неохотно приподняла тяжелые непослушные веки. Он с интересом смотрел на меня своими невозможными смеющимися глазами, подперев голову рукой.

– Надо было тебе тогда закричать…

Ну да, он имел в виду прошлую ночь, когда я в угаре зубами рвала распирающий горло крик… Я стрельнула взглядом из-под низко опущенных ресниц, чуть закусив изнутри губу, чтобы скрыть зазмеившуюся усмешку. Конечно, тебе бы хотелось, чтобы все это душераздирающее великолепие выплеснулось на головы благодарных слушателей, коих вместе с нами в квартиру набилось тогда немало. О тебе бы после этого еще долго слагали легенды…

– Огромный… роскошный… зверь…

Я тихо смеялась, снизу вверх глядя в его слишком близкие фиолетовые глаза. У меня была странная власть и свобода с невероятной легкостью беспечно говорить ему сейчас все. А потом – глухо досказывать все, что осталось…

Это был тот редчайший случай, когда с мужчиной можно было говорить. У меня никогда еще разом не было столько свободы. Мыслимое ли дело: не боясь быть за это оскорбленной, вот так, в самые глаза, сказать мужчине о своем почти детском восхищении им самим? Просто потому, что это было правдой… А потом – жестоко спорить с ним. Потому что в этом – моя правда. А потом – сливать на саму себя чемоданы компромата. Потому что и это – тоже правда…

Говорить с ним было так же легко, как дышать. А дышать… Он, может быть, был единственным человеком, с кем я вздохнула так вольно. Парадокс или закономерность? Самым живым и свободным человеком в моей жизни оказался только что вырвавшийся из «плена мертвецов». Может быть, он теперь просто знал толк в жизни и свободе…

Никаких препонов. Никаких претензий. Невероятные отношения равных без малейшего подавления одного другим. Оба – свободны. Оба – самоценны. Оба – ценны друг другу. Ничего, что могло бы оскорбить мелочными и подлыми человеческими дрязгами данную конкретную секунду. И эта секунда проживалась на полную. Без оглядки на что бы то ни было.

Потому что это было правильно. Мы сами – и все, что с нами происходило. Что мы сами вырвали у жизни для себя…

Все было правильно. В высшей степени правильно. Никаких сомнений. Не люди. Дети. Звери… Существовало только здесь и сейчас. И его было слишком много – этого сейчас. Чтобы где-то могла забрезжить хотя бы мысль о завтра. «Бери от жизни все…» Ну, мы и взяли…

И не было уже никакого завтра…

А вы способны расстаться с женщиной, оставив ей в наследство благодарность?..

…Я видела, как он спал. Тяжело, тревожно, беспокойно. Все более угрожающе надвигаясь неподъемным плечом и прочно, удушающе придавив меня рукой. С каким-то… почти отчаянием. Плотно и нервно сжимая во сне свою законную, но такую эфемерную добычу…

Видеть это было больно. У него столько всего отняли, у него столько всего отнимали, что страх этот прорывался наружу даже во сне… Я не решалась лишний раз вздохнуть, боясь его потревожить. Мысли были горькими…

…Ну что ты, пацан… Спи… Попробуй поспать хоть немного… Я тебя не предам. Я никуда не двинусь от тебя ни на миллиметр… Сегодня у тебя ничего не отнимут…

Это ведь он просил тепла. А в результате рядом с ним стремительно отогревалась я сама. Отслаивалась не просто окоченелость удушающей каждодневной человеческой несвободы. Отслаивались годы. И что я могла сделать для этого человека? Осторожно рассказать ему о его нечаянном совершенстве. Слова действенны…

– Огромный… роскошный… зверь…

Он смотрел с недоверчивой улыбкой, не мог понять, смеюсь я – или говорю серьезно…

– Сколько тебе лет? – вдруг спросил невпопад.

Я вцепилась взглядом:

– А тебе?

– Двадцать девять.

– Вот и мне… скоро будет…

Я смотрела насмешливо: ну? Я почти ровня тебе. Что дальше?

– Нет, я просто пытаюсь составить представление о твоем опыте…

– Ну и как? – простонала я со смехом и тоской. О господи, тоже мне удумал…

– Нормально…

Он меня иногда удивлял. Что за дикость? С кем ты хочешь себя сравнить? Я здесь больше никого не вижу. Я никого больше не знаю. И знать не хочу…

Я вижу только тебя. И меня в высшей степени устраивает. То, что я вижу…

Зря не верил.

…Почему-то вспомнился «Тот самый Мюнхгаузен»:

– Почему ты не женился на Жанне д’Арк? Она ведь была согласна…

– Историки никогда не смогут ответить на вопрос: чья же на самом деле была идея?

Я откровенно забавлялась, чувствуя себя рядом с ним невероятно легко. Солоноватый юмор – это то, чему я научилась у мужчин. И я очень высоко ценю, когда в общении с мужчиной в разговор можно щедро сыпать крупную соль…

– Потому что я начала на тебя охоту, еще когда у меня и мысли такой в голове не было…

Это была абсолютная правда. Та учуянная мною волна, едва достигнув меня, мгновенно повлекла меня за собой. За ним…

– А что было бы, если б я тебя тогда не позвал? – неожиданно спросил он.

Я ответила в легкой лукаво-откровенной манере, уже ставшей визитной карточкой общения с ним. Взглянув на единственного на свете настоящего мужика с цепко-оценивающим и невинным цинизмом:

– Ничего.

…Странное то ли воспоминание, то ли ощущение. Что тогда все-таки прозвучала эта фраза…

Да, он точно это сказал:

– Знаешь… – Темнота, тишина, ночь. И в эту ночь мы переговорили обо всем на свете, намертво переплетясь уже самими мыслями… – Это как Чингисхан однажды сказал: «Из тысячи человек мне, возможно, нужен только один»…

Ночь, тишина, темнота. Моя, скрытая от его глаз, горькая улыбка…

Знаю. Я-то сама поняла это уже давно…

Мне нужен ты – один из миллионов…