Детдом

– Зачем это вам? – спросил Владимир. – Вы говорили, что не хотите лукавить. Будьте так любезны. Приспосабливаться к нам, когда звездный дуэт можно сделать из обезьяны и крокодила. Зачем? Простите, но мы что – так дорого стоим?

– Вы стоите столько же, сколько любые на вашем месте, – Усики подобрались, но почти не задержались с ответом. – Для вашей группы уже состоялся нулевой цикл раскрутки, у вас просто уникальные для сегодняшней эстрады (и при этом подлинные!) биографии. Все это – сэкономленные деньги, которые пришлось бы вкладывать в мартышек и аллигаторов. Естественно, что я предпочитаю беседу с вами походу в зоопарк или экспедиции в джунгли.

– Благодарю вас… за интересную беседу! – поклонился Владимир. – Мы обязательно подумаем над вашим предложением.

«А может быть, они все-таки понимают метафоры? – засомневались Усики, уже садясь в машину и оглядываясь на тяжелую дверь, ведущую в полуподвал стоящего на отшибе дряхлого особнячка. – Ну, вот хотя бы этот, который у них за главного? И тогда я зря сказал про зоопарк…»

* * *

– Вовочка, это ты? – обрадовалась хозяйка, закутанная в уютный, обширный, цветастый байковый халат, из тех, что продаются на вещевых рынках с надписью «большие размеры». На ее голове рядами выстроились вроде бы уже давно исчезнувшие из продажи оранжево-желтые бигуди, которые перед употреблением надо варить в кастрюле. – Проходи, проходи, мальчик мой. А у меня, как знала, как раз беляши готовы. Маленькие, как ты любишь. А чего ж ты один, без Олечки, без мальчиков?

– Прошу прощения, Клавдия Петровна, за несвоевременный и необъявленный визит. Я пытался позвонить, но ваш мобильник не отвечает, а городской телефон все время был занят…

– Это я с подружками болтала, – вставила Клавдия Петровна, но сбить Владимира с недосказанной формулы было невозможно в принципе.

– Если я помешал вам, нарушив вашу приватность, скажите мне, пожалуйста, об этом, и я немедленно покину ваш дом, принеся вам соответствующие извинения.

– Вовочка, ну ты хоть среди своих эти Аннушкины штучки брось, а? – досадливо сказала Клавдия Петровна. – Уши же вянут слушать. Я все понимаю, надо быть вежливым, но…

– Скажите мне, пожалуйста… – непреклонно начал Владимир.

– Все, все, все! – воскликнула Клавдия Петровна. – Ты не нарушил мою приватность и я рада тебя видеть! Все!

– Спасибо за то, что согласились принять меня в неурочное время, – Владимир наклонил голову, привычно переобулся в безразмерные байковые шлепанцы неопределенного цвета (похожие когда-то выдавали посетителям музеев) и прошел в большую из двух комнат. – Как здоровье Ларисы Тихоновны?

– Да все также! – вздохнула Клавдия Петровна. – Без перемен. Врачи все ходят, ходят, чего-то назначают, да только мне кажется, что без толку это все. А ходят-то потому, что я им деньги плачу…

Лариса Тихоновна, престарелая мать Клавдии Петровны, несколько лет назад перенесла средней тяжести инсульт, а потом, не до конца оправившись, встала с кровати «цветочки полить», упала и сломала шейку бедра. С тех пор она фактически превратилась в лежачую больную, за которой нужен был постоянный уход. Клавдия Петровна ни на что не жаловалась, но ей приходилось нелегко, так как с каждым проведенным в постели годом старуха становилась все более капризной и нетерпимой. Когда из-за развившейся глаукомы она перестала разбирать текст в книгах и газетах (проработав всю жизнь учительницей словесности, Лариса Тихоновна всегда много читала), она не удовлетворялась телевизором (там все ерунду какую-то показывают!) и требовала, чтобы ей каждый день читали вслух.

– Если Лариса Тихоновна не спит, я могу почитать ей, – предложил Владимир.

– Посмотрим потом, – отмахнулась Клавдия Петровна. – Ты ведь небось не затем пришел, чтоб старухе Драйзера вслух читать. Сначала чаю выпьем с беляшами да поговорим.

Владимир помог Клавдии Петровне накрыть маленький столик у окна (сервировка стола входила в детдомовскую программу обучения этикету). Сам заварил и сам разлил чай в низкие широкие чашки («когда мужчина приглашен на чаепитие с дамой, он заваривает и наливает чай, а дама подает на стол сладости»). Когда Клавдия Петровна вернулась из кухни с тарелкой аппетитно-масляных беляшей, Владимир встал, пододвинул ей стул и не садился, пока не села хозяйка.

– Да ну тебя, оглашенный! – махнула рукой Клавдия Петровна, но видно было, что ей приятно. Про себя она решила, что потом все-таки попросит Вовочку минут двадцать почитать матери. Лариса Тихоновна явно выделяла Владимира, благоволила к нему и говорила, что он «не наглый, как все нынешние». К тому же Владимир вслух читал «громко и с выражением», как обычно читают ученики третьего класса. Если он сегодня порадует старуху чтением, то она помягчает и, возможно, у Клавдии Петровны в кои-то веки выдастся спокойный вечерок, без дерганий и бесконечных придирок, с возможностью посмотреть телевизор…

– Ну давай, выкладывай, зачем пришел? – строго и даже грубовато велела Клавдия Петровна после первой чашки чая.

Она вытерла вспотевший лоб клетчатым носовым платком, а Владимир привычно, словно испрашивая поддержки, окинул взглядом фотографии и полки на стенах. На фотографиях были изображены по преимуществу выстроившиеся в ряды люди с фирменными советскими улыбками и умеренно стеклянным выражением молодых лиц. На каждой фотографии где-то в рядах стояла и молодая Клавдия Петровна. Несколько фотографий отображали встречу зрелой Клавдии Петровны времен ее профсоюзной карьеры с какими-то, должно быть, известными людьми опять же советских времен. На полках, кроме немногочисленных книг, стояли грубоватые, тускло блестящие кубки с эмблемами. Когда-то, в далекой молодости, Клавдия Петровна успешно толкала ядро и на пике формы заняла четвертое место на чемпионате Советского Союза. Кубки были ее честно заработанными призами. В целом комната имела какой-то мемориально-ностальгический вид. Где-то в углу явно напрашивалось пыльное красное знамя с золотыми кистями и пионерский барабан. Со всей прочей обстановкой явно дисгармонировал висящий у входа большой бумажный плакат, изображавший ансамбль «Детдом», в полный рост и в полном составе стоящий на сцене.

– Некоторые события последнего времени поставили меня в тупик, – спокойно сообщил Владимир. – Это касается не только меня. Поскольку я некоторым образом отвечаю за… за весь наш ансамбль…

– Кто приходил и что говорил? – спросила Клавдия Петровна. – Говори коротко и без подходов.

Владимир, насколько возможно сократив «подходы», рассказал о визите Усиков, патриота, и о разговоре, который состоялся между Ольгой и Огудаловой.

– Я, если позволите, Клавдия Петровна, не совсем понял, что именно им от нас нужно? Если дело обстоит именно так, как описал господин с усиками, то почему бы им не выпустить на сцену кого угодно, попросту придумав им «несчастную» биографию, аналогичную нашей. А если дело все-таки в каких-то наших личных талантах и находках, то почему никто из них об этом даже не упомянул? Как можно эксплуатировать что-либо, не называя этого и не признавая его существования! Это просто неудобно и, конечно, нерационально. Может быть, вы сочтете возможным мне объяснить?

Клавдия Петровна долго молчала, опустив голову и то и дело прикладывая к лицу и шее платок. Потом сокрушенно покачала головой.

– Ох, Вовочка, если бы я сама могла во всех этих современных делах разобраться и тебе подсказать! Я ведь росла и на ноги становилась, когда и слова-то такого – «бизнес» – в помине не было. Слова-то я выучила, конечно, а толку что! Старую собаку новым штукам не научишь… Если хотите и дальше тем же делом заниматься, придется вам, видно, идти на поклон к кому-нибудь из этих…

– Простите, но об этом не может быть и речи! – резко возразил Владимир. – Ваше сотрудничество с нами, Клавдия Петровна, устраивает нас по всем параметрам. Мой же визит к вам объясняется единственно моим желанием прояснить для себя окружающую нас на данный момент остановку.

– Я тебе так скажу, Вовочка: на данный момент несколько средних размеров акул, почуяв добычу, кружат вокруг вас в мутной воде и прикидывают степень вашей съедобности и тот кусок, который удобнее отхватить первым. Вот мадам Огудаловой явно наша Оленька приглянулась… А о талантах – ты спрашивал – они не упомянули по одной простой причине: деньги их интересуют гораздо больше. Я даже и не знаю, как это все получилось. Даже самой себе, не то что тебе объяснить не могу. Жили, жили, вроде бы вообще о деньгах не думали… Соцсоревнования всякие, честь страны, коммунизм – светлое будущее… – Клавдия Петровна бросила задумчивый взгляд на стены. – А потом вдруг – р-раз… и они, проклятые, на первом месте оказались… Непонятно… Где ж это все до времени пряталось-то?

– Значит, если мы и дальше хотим развиваться в этом же направлении, нам понадобится еще чей-то совет? – уточнил Владимир.

– В самую точку! – с облегчением сказала Клавдия Петровна. – Ты не думай, я вас, пока я вам нужна, не брошу, а только… Слушай, а что там сейчас Аркадий-то, гура ваш? В своем уме или как? Сама понимаю, что не дело, но как-то же вы с ним умудряетесь советоваться. Вот и клип сделали ни на кого непохожий – многим, я знаю, нравится…

– Надо говорить «гуру», – педантично поправил Владимир. – К сожалению, у Аркадия Николаевича сейчас не лучший период. Женя и Дмитрий недавно навещали его в больнице…

– Не надо бы Димочке лишний раз туда ходить. Сам бы лучше сходил или Егорка с Олечкой. Не ровен час…

После начала творческой деятельности ансамбля «Детдом» диагнозы членов группы нигде и никем не афишировались. Даже ушлые журналисты как-то описывали все в прошедшем времени: воспитывались в интернате для умственно-отсталых, а потом… Потом, получается, вылечились полностью и окончательно. Святая сила искусства. Или изначально были здоровы, что тоже годится. Карательная психиатрия, печальная участь оставшихся без родителей детей…

Все эти варианты не имели никакого отношения к истине. Относительно психически здоровым можно было считать Владимира, у которого из-за событий раннего детства, возможно, действительно сформировалась лишь функциональная задержка развития. У Ольги не было никакой задержки, зато имелось множество плавно перетекающих друг в друга страхов, от которых она время от времени пряталась в самые неожиданные места. Особенно она почему-то боялась воды, никогда в течение сознательной жизни не плавала ни в реке, ни в бассейне и даже не принимала ванну. Мылась только под душем. Женя имел в своем активе периодически (впрочем, в последние годы достаточно редко) возникающие припадки неконтролируемого буйства, которые, несмотря на внешнюю Женину субтильность и маленький рост, делали его опасным для окружающих. Егор же иногда, без всяких внешних причин, попросту «отключался» и тогда ложился на кровать или на пол и лежал молча, глядя перед собой широко открытыми глазами и не отвечая на вопросы окружающих. Врачи полагали, что в Женином и Егоровом случаях речь идет о какой-то очень ранней, скорее всего, перинатальной травме и следующем за ней органическом поражении головного мозга. Сия травма уже случилась, все свои поражения нанесла, и теперь с ней можно было только жить, надеясь на какую-то последующую компенсацию. Ольге традиционно ставили диагноз «неврастения». В случае же Дмитрия явно имел место какой-то процесс и прогноз все время оставался муторно-неясным. Когда Дмитрий впадал в окончательный пессимизм, он всегда приставал к Жене (почему-то только к нему) с одним и тем же вопросом: «Обещай мне, если я окончательно свихнусь, лягу в угол и буду слюнями истекать, ты меня убьешь. Пристрелишь или еще как-нибудь, все равно. За грех это не сочтется, потому что я тогда буду уже не человек. А мне так спокойнее жить будет. Обещаешь?» – Женя, серьезно кивая, каждый раз обещал непременно пристрелить друга в случае вышеописанного неблагоприятного развития событий. Дмитрий, как ни странно, после очередного такого обещания сразу успокаивался.

– Аркадий Николаевич сам просил Дмитрия прийти, – пожал плечами Владимир. – Сказал, что давно с ним не беседовал. Вы же знаете, когда у него обострение, ему с Дмитрием сподручнее всего. Я не сумел отказать… Вы думаете, можно спросить у Аркадия Николаевича?

– Да нет! – тяжело вздохнула Клавдия Петровна. – Что там у сумасшедшего спрашивать! Так это я, от безысходности.

– Из любого, самого сложного положения обязательно есть выход, – назидательно произнес, как будто бы прочитал в конспекте, Владимир. – И мы его обязательно отыщем. А сейчас, Клавдия Петровна, я с вашего позволения съем еще один, последний, но от этого не менее восхитительный беляш и отправлюсь к Ларисе Тихоновне.

– Благослови тебя Господь… – тихо сказала Клавдия Петровна. – И прости меня, дуру неверующую.

Глава 4

В единственной комнате квартиры явно доминировал компьютер. Все остальное жалось по стенкам и вело себя скромнее некуда. Компьютер и его технические прихлебатели стояли на очень большом, старом, совершенно не компьютерном столе и были переложены книгами, как яблоки для сохранности перекладывают сухой травой. Причем физиономия у этого компьютера была откровенно мужской. А в хозяевах, напротив, числилась женщина. Уже известная нам Анджа, она же – Анжелика Андреевна Аполлонская.

– Анджа, скажи честно, ты что – волнуешься? – спросила сидящая в кресле полная, красивая и ухоженная женщина. Особенно хороши были у нее предплечья, белые, округлые, с тонкими золотыми браслетами. День стоял по-весеннему знобкий, в квартире гуляли, проветривая сами себя, веселые, засидевшиеся за зиму по щелям сквозняки. Несмотря на это гостья была в платье без рукавов, но с высоким воротом, скрывающем шею.

Сама хозяйка сидела у стола на крутящемся офисном стуле и теребила длинными пальцами компьютерную мышь.

– По-видимому, да, – откликнулась она с ноткой сомнения в голосе.

– Но почему? Ты что, до сих пор… до сих пор испытываешь к Олегу какие-то чувства?

– Не говори ерунды!

– Почему же это ерунда? – меланхолично вопросила гостья. – Вполне нормально, по-моему. В юности любовь-надежда. В старости любовь-благодарность…

– За что же это я, по-твоему, должна его благодарить? – искренне удивилась Анджа.

– Ну-у… за Антонину хотя бы.

– Антонина – это да, – кивнула Анджа. – Это серьезно. Но мне почему-то кажется, что многими годами ее одинокого выращивания я оплатила свой благодарный вексель. И теперь мы с Олегом вполне в расчете за… гм-м… ну, скажем так – за момент инициации Антонининого существования.

– Ты бы еще сказала: за расход генетического материала! – рассмеялась женщина в кресле. – Сказать по чести, я и не думала, что для тебя все это еще так живо…

– А тебя, Светка, никто и не просил думать! – огрызнулась Анджа. – По крайней мере – думать на эту тему.

– Ну надо же мне о чем-то думать, – примирительно произнесла женщина. – Пока Настька внуками меня не обеспечила…

Светлана была приемной матерью дизайнера Насти. Своих детей у нее быть не могло после раннего неудачного аборта. С Анжеликой они вместе учились на биологическом факультете Университета и с тех пор дружили. Четвертый муж Светы Леонид был старше ее и занимался чем-то, связанным с нефтью. Так что в деньгах Светлана не нуждалась. Иногда казалось, что она нуждается в Анжелике, хотя невозможно было понять, какого именно рода эта нужда. Встречаясь время от времени и даже по телефону, подруги постоянно пикировались, задевали или подкалывали друг друга. По уровню материального достатка и кругу общения они тоже принадлежали теперь к разным слоям, и вроде бы не имели даже общих тем для разговора.

– Если твою Настьку не пнуть как следует пониже спины, она сама просто не озаботится, – заметила Анджа. – Я тут намедни попыталась…

– Спасибо тебе, подруга.

– Не за что. Почему бы вам с Леонидом просто не выдать ее чин чином замуж? Мне кажется, она даже и противиться-то не будет. Просто не заметит. Будет себе сидеть на свадьбе куль-кулем и рисовать узоры на салфетках…

– Наверное, ты права, – подумав, сказала Светлана. – Проклятые предрассудки мешают. Человек должен быть свободным…

– Вот уж чего человеку не надо, так это свободы! – заметила Анджа. – Вся история тому подтверждением: как только его хоть от чего-то освобождают, он тут же начинает оглядываться в поисках следующего ярма, в которое можно просунуть шею. Когда «охтинскую богородицу» – петербургскую аферистку начала 20 века Дарью Смирнову, наконец, засудили за мошенничество, обобранные и одураченные ее поклонники устраивали демонстрации возле окружного суда на Литейном проспекте и вопили: «Дорогая матушка, умрем за тебя!»

– Да я же не про то, что Настьке свободы надо, – досадливо нахмурилась Светка. – Я про себя. И про тебя тоже – ты ведь от Антонининого Виталика не в восторге, а и слова небось поперек не сказала…

– Не сказала, – согласилась Анджа. – Где мне судить?

– Отчего же и не тебе? Ты – мать все-таки.

– Именно – все-таки… Я слишком много времени, а главное, слишком много сил тратила на себя.

– О чем ты говоришь, подруга?

– Это трудно описать. Что-то вроде ледяной иглы внутри позвоночника, которая никогда не дает расслабиться. Нельзя привалиться к чему-нибудь надежному, теплому. Потому что заранее известно – за спиной ничего нет, рассчитывать можно только на себя и свои силы. Жаловаться нельзя и некому. Ирка называет это «грехом гордыни». Мне трудно судить, но, возможно, в христианском учении говорится именно об этом. Почти двадцать лет я помнила, что на мне – Антонина, а за мной – никого. Знала это каждую минуту и боялась – не справиться. Просыпалась посреди ночи – а что станет с ней, если я тяжело заболею? Попаду под машину? Потеряю и не смогу найти работу? Не смогу заработать достаточно денег? А вдруг она все-таки захочет учиться, и я не смогу оплатить ее учебу? Вокруг все рушилось и летело в тартарары, менялись имена, цены, общественно-экономические формации. Если бы был хоть кто-то, чью руку я могла бы сжать и получить ответное пожатие… Я прекрасно понимала, что мне, в сущности, на общем фоне везет. У меня была молодость, образование, работа, друзья, мама, крыша над головой. Многие не имели в активе и этого. Может быть, если бы у меня был отец, все сложилось бы по-другому. Но это – заморочки для фрейдистов. У меня были только ощущения. Странно, но пока был Советский Союз, я чувствовала себя уверенней, и как бы немного под защитой. Наверное, тоталитарное государство в чем-то все же заменяет людям Бога. Когда не осталось и его, у меня, фигурально выражаясь, все время были отпечатки ногтей на ладонях. От сжатых кулаков. Я прекрасно понимала, что напрасно так напрягаюсь, видела, что большинство людей этого, кажется, не делают, но не могла иначе. Когда у меня возникает фантазия кого-нибудь во всем этом обвинить, я обвиняю – Олега. Честное слово, мне проще было бы жить – вдовой…

– Анджа, ты с ума сошла! – с испугом воскликнула Света. – Что ты такое говоришь!

– Ничего. Обычные человеческие чувства, в норме не пригодные к обнародованию.

– Но при чем тут Олег? Он же уехал и ничего об этом не знал.

– Я же сказала: когда у меня возникает фантазия. Обычно я не хуже тебя знаю, что человек только сам виноват во всех своих заморочках. Как ты помнишь, я четыре года была замужем за вполне приличным человеком. Что бы мне было не прислониться к его плечу?

– Да, действительно! – с издевкой повторила Светлана. – Совершенно не понимаю: что это ты не прислонилась к плечу Карасева?

– Он… Олег распахнул для меня двери и показал, как оно может и должно быть между людьми… а потом уехал и двадцать лет жил на другой стороне глобуса. Я на своей стороне научилась не просыпаться с памятью, мучительно нацеленной на него. Я научилась жить с ледяной иглой в позвоночнике. И вот теперь он приезжает сюда… Зачем, Светка? Я совершенно не хочу его видеть!

– Анджа… – Светлана казалась озадаченной и нешуточно расстроенной оборотом беседы. – Я знаю тебя лет двадцать пять, но ты… ты никогда не говорила ни о чем подобном. Я, да мы все и подумать не могли… Ты всегда казалась такой спокойной, уравновешенной…

– Да я не казалась – я и была спокойной и уравновешенной, – улыбнулась Анджа. Серые ледяные осколки в ее глазах растаяли, и лицо сразу стало мягче и округлей. – Да и сейчас нет никакого повода для паники. Подумаешь, встреча однополчан… Где те страсти, где те сражения, где павшие на них? Поля давно заросли травой, кости выбелил ветер и птицы свили гнезда в кронах выросших из воронок березках… Кто герой, кто предатель – какое это теперь имеет значение? Никакого, ровным счетом никакого… Не обращай внимания, Светка, не циклись, как говорили в наши студенческие времена. Помнишь?

Светлана с сомнением смотрела на подругу и очевидно для постороннего взгляда циклилась. Более всего ее интересовали руки Анджи, которые оставили терзать мышь и уже давно исчезли где-то под столом. Ей хотелось вытащить, развернуть их и проверить, нет ли на ладонях отпечатков ногтей.

– Может быть, мне уйти от Леонида? – спросила она наконец, глядя на свой собственный маникюр, состоящий из накладных ногтей устрашающей длины и украшенный каким-то серо-зеленым орнаментом – последний писк визажной моды.

– А смысл? – спросила, в свою очередь, Анджа. Светлана с облегчением увидела, как правая рука подруги выползла из-под стола и снова завладела многострадальной мышью. Мышь вертелась, подпрыгивала и виляла хвостом.

– Мне даже как-то неловко говорить, потому что я получаюсь тут уж совсем какой-то сволочью. Понимаешь, он стал какой-то старый…

– Ничего удивительного, Леониду и в самом деле немало лет, он всегда много работал… Но, ты знаешь, когда я в последний раз его видела… он выглядел, по-моему, вполне прилично. Дай бог всем мужикам в его годы… Или… погоди… он чем-то болен?

– Ну ты, подруга, даешь! – восхитилась и возмутилась Светлана. – Значит, ты думаешь, что Леонид чем-то серьезно заболел и я сразу же, не дожидаясь острой фазы, решила сделать от него ноги… Ничего себе, мненьице обо мне…

– Светка, я…

– Да ладно. Я тоже крылышек за спиной не ношу. Понимаешь, он стал старый… как-то психически, от головы. Брюзжит, всех не одобряет, что бы не читал или не смотрел, все время такой напыщенно-возмущенный тон: «А эт-то что такое?!» «Нет , ну что за придурки!» Ничего его не радует, не веселит, не увлекает. Только вот это его брюзжание, и доказательства, что кто-то в чем-то ни черта не понимает, или неправильно делает. Он, вроде, и сам это чувствует, но ничего не может поделать. Недавно ехали по университетской набережной, я попросила шофера остановиться, решила поностальгировать, с трудом вытащила Леонида к сфинксам, стою, что-то ему рассказываю времен нашей с тобой боевой молодости. И тут же – двое таких ободранных студентиков – он и она. Из современной хиповой генерации, не знаю, как уж они теперь сами себя называют, но амуниция все та же – сумочки-тряпочки, браслеты-фенечки, хайратники, бахрома. Смотрят друг на друга, чирикают, едят какой-то пирожок с кошатинкой, один на двоих, по очереди откусывают. По глазам видно, что не из богатых семей… Вдруг Леонид меня прерывает на полуслове и говорит: «господи, какие же они счастливые!» Я, когда сообразила, в чем дело, решила проявить чудеса понимания. «А, – говорю, – счастливые, это потому, что у них все впереди, да?» – «Нет, – отвечает мой супруг. – Откуда я могу знать, что у них впереди? Может, там и нет ничего. Счастливые, потому что вот сейчас этому пирожку, и этой набережной и друг другу радоваться могут. А я уже ни черта не могу. Знаешь, так хочется им сейчас что-нибудь подарить. Вот, хоть этот джип, что ли… или хоть кредитку с кодом – и за это присосаться, отвампирить кусочек их радости.» – «Не надо, – говорю я. – Только все испортишь.» – Огрызнулся: «Сам знаю!» – и больше до дома ни слова не сказал…

Я думала про все это, и вот что придумала. Если бы мы с ним в молодости поженились, вот как те ребятишки, и у нас за тридцать лет все уже было, так я бы наверное, не только не злилась, а даже жалела его или просто за обыкновенное дело считала. А тут… он же мне чужой, понимаешь? Было такое джентльменское соглашение двух одиночеств, все всех устраивало, а потом ему все (вообще все, а не только я) надоело, он перестал держать марку, и вдруг, откуда-то, сразу, рядом – чужой старик. И нельзя вспомнить, когда у него были кудри и блестящие глаза, и молодой смех, и как возились, задыхаясь от восторга, на продавленном диване на чьей-то даче… Нет якоря в прошлом, и не за что зацепиться сегодня. Понимаешь меня? Вот я нашла зонтик в углу шкафа, ребро сломано, и жучки поели. Рухлядь.

«А когда-то мы бежали под ним под проливным летним дождем через Дворцовую площадь…» – «А у тебя были белые босоножки…» – «И у них отвалился каблук и ты прибивал его обломком кирпича под Аркой Генерального штаба» – «И так и не сумел прибить и ты шла по лужам босиком, в чулках…» – «А этот чертов зонтик уже тогда ни на что не годился, его выгибало ветром, и мы были все мокрые и целовались на эскалаторе в метро „Гостиный двор“„ – «А у тебя был такой холодный и мокрый нос, и ты все время, как щенок, тыкалась им мне в шею“…

И все это даже не говорится вслух. А вслух просто: «Выбросить, что ли?» – «Оставь, пусть будет. Кому он мешает?» – «Ну ладно, пускай» – И взгляд глаза в глаза, а там – тот летний дождь, и нет вокруг никаких морщин, и обвисшего брюха, и тухлой отрыжки погасшего огня…

И мне совсем не хочется Леонида жалеть и понимать тоже не хочется. Я сволочь, конечно, это даже и не обсуждается…

И еще, понимаешь, ему теперь, похоже, секс вообще не нужен. При том он не импотент, нет вовсе, все может. Просто ему – не хочется, ни к чему как-то. Не только со мной, вообще ни с кем. Конечно, иногда он со мной все же трахается, из вежливости – женат все-таки, положение обязывает. Обычно раз в месяц, по вторым понедельникам, после совещания в главке – он в этот день пораньше приезжает. Все время хочу и забываю посмотреть, записано ли у него в ежедневнике, после «совещ. в Гл.» – «тр. Св.»? Так и хочется ему всю морду расцарапать, когда он…

– Заведи любовника, – предложила Анджа.

– Ты же знаешь, что я не могу. У меня принцип. Я никому из всех своих мужей никогда не изменяла.

– Принципы для того и существуют, чтобы их нарушать. Не забывай, в конце концов, что ты живешь на деньги Леонида. И неплохо, надо заметить, живешь, ни в чем себе не отказываешь.

– Подумаешь! – фыркнула Светлана. – Пойду работать, заработаю денег. Что у меня – семеро по лавкам? Голова есть, здоровье тоже.

– Я слышала, что люди быстро привыкают к высокому уровню потребления, – официально заметила Анжелика.

– Как привыкают, так и отвыкают, – отмахнулась Света. – Ты думаешь, я так уж западаю на все эти массажи-макияжи, фитнес клубы и прочее? Мне все равно все это не впрок, я по жизни толстая и пирожные люблю, и колбасу розовую с туалетной бумагой и холестерином. В Париже и в Индии (детская мечта!) я побывала, а все остальное… Мне, знаешь, Анджа, по-любому надо бы на работу устроиться. Ну сколько, в самом деле, можно бездельничать?! Дело хоть какое-то будет, уставать начну не от тренажеров, коллектив нормальных теток и дядек, дрязги всякие, жалобы, что денег до получки не хватает…

– Светка! – предупредила Анжелика. – У тебя симптомы той же болезни, что и у Леонида. Я об этом никогда не думала, но, возможно, она заразная. Нельзя дважды войти в одну и ту же реку.

– Но в другую-то можно? Моемся же мы каждый день, а не один раз в жизни, – отпарировала Света. – А насчет работы для меня – подумай. И если тебе что-нибудь такое подвернется, свистни сразу же. Хорошо?

– Обязательно, – кивнула Анжелика. – Как только – сразу же свистну. Но ты могла бы попросить Леонида. У него есть связи…

– Ага! – некрасиво окрысилась Светка. – Он сначала не одобрит вообще идею, побрюзжит недельку, а потом подберет для меня что-нибудь подходящее – респектабельное и скучное донельзя. И буду я вместо тренажерных залов и массажных кабинетов где-нибудь изящно перебирать бумажки или чему-нибудь такому председательствовать. Магазин-то открыть он мне не позволит…

– Светка! – удивилась Анджа. – Ты что, хотела бы открыть магазин?!

– Ага, – мечтательно кивнула Света. – И чтобы там торговали знаешь чем? – Анжелика отрицательно помотала головой, потом предположила:

– Косметикой? Украшениями? Женской одеждой?

– Всякими строительными товарами, – сказала Света. – И красками, и лампочками. Знаешь, мне с детства очень нравится, как свежие доски пахнут… Я еще можно кафе, только обязательно в подвале… Чтобы там было всегда накурено, и собирались всякие люди, и спорили, и думали, что они что-то такое в мировом порядке решают…

– Светка, не говори ничего больше. Я поняла.

* * *

На первый взгляд комната похожа на декорацию к какому-то старому, незлому и по-хорошему глуповатому фильму. Что-то про освоение целины или пятилетние планы. Декорации призваны подчеркнуть молодость и аскетичность эпохи.

«– Марья, корма засыпаны?

– Засыпаны.

– Техника на поля вышла?

– Вышла… Иван, ты меня любишь?

– Не время, Марья, не время!»

Две стоящие вдоль стены узкие тахты аккуратно застелены одинаковыми клетчатыми пледами. В изголовье треугольником стоят подушки. Шкаф для одежды, телевизор на стенной полке на кронштейнах. Полка выглядит самодельной, телевизор – вполне современным. Два стола, обычный письменный и компьютерный. Огромное количество дисков сложены в высокие контейнеры. Два старых венских стула и одна недавно покрашенная табуретка со следами ремонта. С мебелью – все. Темные, старые обои, матовая, но сильная лампочка, свисающая с потолка на длинном проводе, старый деревянный карниз без занавесок, на подоконнике – горшок с чахлой геранью, за окном – недалекая стена соседнего дома. Полное отсутствие уюта. Очень спокойная и в целом законченная обстановка.

Девушка стоит у окна. Юноша – ближе к двери. Разговаривают как будто бы по телефону через пару континентов. Связь – плохая.

– Как здоровье Аркадия Николаевича? Ты говорил с врачом?

– Говорил. Врач сказал: состояние стабильное.

– А как ты сам думаешь, Владимир? Как видишь?

– Я думаю, Ольга, что кризис действительно позади. Можно опять ждать ремиссии.

– Хорошо бы так…

Они всегда называли друг друга полными именами. Когда-то, еще в детдоме, их научила этому преподавательница этикета. «У вас у всех красивые и значительные имена, – объяснила она им. – Владимир, Евгений, Георгий, Дмитрий, Ольга. Они звучат и это важно. В вашем патологически коммунальном интернатском бытии, где практически никто никогда не остается один, вы можете это использовать. Звучание ваших имен послужит для вас хоть какой-то защитной стеной. Нынешнее общество вообще тяготеет к фамильярности, называя это демократизмом. А вы, из-за вашего изначального положения детей-париев, прямо-таки на нее напрашиваетесь. Всех так и тянет снисходительно похлопать вас по плечу или сочувственно погладить по голове. Вы понимаете меня?»