Золотые ласточки Картье

– Шутишь?

– Да нет, ты у нас женщина обеспеченная, правда, гулящая слегка, ну так я – человек широких взглядов, попрекать не стану…

Маргоша засмеялась, вот только смех ее вышел искусственным.

– И все-таки, Стасичек! – Машка отпустила свою жертву, которая теперь пыталась оттереть щеки от розовой помады. – Посмотри, я, Маргоша, Ника и эти двое. Получается пять. Теперь считай, Толик, Пашка, Артемка и ты… четверо.

– Добавь Ваську.

– Ваську?! – Машкино пухлое личико скривилось.

– Ваську, Ваську… Он нас на месте ждет. А если Васька не по вкусу, то… подождем еще одного кандидата. – Стас сел на лавку, ноги вытянул и уставился почему-то на Софью. Взгляд был изучающим и недружелюбным. После нескольких минут осмотра Софья не выдержала.

– Я вам не нравлюсь? – поинтересовалась она, не обращая внимания на Лялькино возмущенное сопение: по ее мнению, с красивыми мужчинами в подобном тоне разговаривать не принято.

На красивых мужчин Софье было наплевать. А на этого конкретного – тем более.

– С чего вы решили?

– Вы на меня так смотрите…

– Любуюсь.

Издевается?

– Значит, вы бухгалтер? – уточнила Маргоша, которой этот интерес тоже не по нраву пришелся. Она обошла Софью кругом. – Какая скучная профессия…

– Какая уж есть.

Свою работу Софья любила, не сказать чтобы безмерно, но ровно настолько, чтобы эта работа была ей не в тягость.

– Старший бухгалтер, – поправила Лялька.

– Ста-а-арший, – Ника повторила маневр не то подруги, не то соперницы.

Кружат, что акулы… Неужели полагают, что Софья собирается претендовать на этого вот брюнета? Нет уж, она – женщина здравомыслящая. Как по Ляльке, так порой чересчур уж здравомыслящая, но… такие брюнеты – Софья точно знает – не про нее. Ненадежны.

– Старший – это серьезно…

Софья сочла за лучшее промолчать. В конце концов, она здесь по своей надобности, жизнь меняет, и, похоже, та меняется чересчур уж резко.

Последний участник появился, опоздав на пятнадцать минут.

– Драсте! – сказал он, и Софья, заслышав этот чересчур веселый голос, вздрогнула.

Оборачивалась она в тайной надежде, что ошиблась, но нет, на платформе, с массивным рюкзаком на левом плече, с матерчатою клетчатой сумкой в правой руке стоял Витюша.

– Ой! Софья Павловна! И вы тут?! – воскликнул он, расплываясь в счастливой улыбке, а вот Витюшина матушка, которая, конечно, не могла остаться в стороне и явилась, дабы проводить дорогое дитятко в дорогу дальнюю, напротив, нахмурилась.

– Что вы тут делаете? – поинтересовалась она скрипучим голосом.

– То же, что и остальные, – за Софью ответила Лялька.

Остальные Марии Аркадьевне понравились еще меньше, чем Софья.

– Нам обещали знакомство с приличными девушками, – сказала Мария Аркадьевна, подхватывая Витюшу под локоток.

– Хотите сказать, что мы неприличные? – фыркнула Ника.

Ответом ее не удостоили.

– Витюша, мы…

– Отправляемся, – перебил Стас, покидая насиженное место. – Вы и так опоздали. Идем.

И странное дело, Витюшина матушка, которая не стеснялась и Софье выговаривать за то, что она, Софья, перегружает мальчика работой, замолчала.

Молчала долго. До самого отъезда.

И только когда Витюша, скинув сумки в багажное отделение белого автобусика, обнял матушку, всплакнула, сказав:

– Ты уж там поосторожней… Одни хищницы кругом.

Хищницы вились вокруг Стаса, норовя прикоснуться невзначай, задеть то рукой, то бедром, замирали в картинных позах, и Лялька любовалась этой чужой охотой.

– А ты ему понравилась, подруга, – сказала она, усаживаясь рядом.

– На свою голову, – Софью это обстоятельство, если, конечно, оно было правдой, не обрадовало.

В автобусе пахло керосином.

Нет, автобус был хороший, комфортный, но керосином все равно пахло. И быть может, этот запах лишь чудился человеку, но меж тем для него был весьма реален.

И будил воспоминания.

Не только запах, но и люди… голоса…

…Тогда он тоже слышал голоса за тонкой стеной, которая казалась такой ненадежной. И вжимался в продавленный диван, единственное его убежище, трясясь от мысли, что ручка на двери повернется и кто-то из тех, говоривших, войдет. Найдет. И как тогда быть?

Аннушка была мертва, и этого – человек осознавал сие отстраненно – не изменить. А его посадят. И из университета выгонят. Почему-то факт неминуемого исключения из университета беспокоил его едва ли не сильней, чем перспектива провести лет десять за решеткой.

Или пятнадцать.

Тогда он не знал, сколько полагается за непредумышленное убийство… а ведь он не умышлял.

Так получилось.

И тогда, много лет тому назад, дверь все-таки открылась. Пахнуло бензином… Он так и не понял, откуда взялся этот запах в съемной квартире.

– Анька? – Он не видел лица Никуши, но голос узнал. И тень, которая выделялась и в темноте. Это ложь, что ночь не годится для теней. – Выметайся из моей хаты, тварь… Десять минут тебе.

Она постояла на пороге, небось щурилась… У нее было плохо со зрением, но Никуша скорее скончалась бы, чем пополнила ряды очкариков.

Красавица.

Анна, мертвая, но еще теплая, красавицей себя не считала. Напротив, когда он говорил это, то смеялась, отнекивалась, мол, ничего-то в ней особенного нет.

Когда за Никушей закрылась дверь, он погладил Анну по влажной щеке и шепотом произнес:

– У нас все получится.

Конечно же, ложь. Не было «нас», никогда не было, даже когда Анна была жива. Он просто неправильно понял дружеское ее отношение и разозлился. Он ведь тоже человек и на злость способен, ледяную, как вода в проруби на Крещение… Мать верила и каждую зиму к полынье ходила и его с собой брала. Он помнил белизну снега и черноту воды, на которой качалось ледяное крошево. Свой страх. И обжигающий лютый холод. Слабость. Ноги становятся тяжелыми, а легкие парализует, и он опускается на дно реки, не по деревянной лестнице, заботливо поставленной священником, но просто… как утопленник. Он и есть утопленник.

И лишь когда легкие начинает жечь огнем в преддверии неминуемой смерти, а ноги его касаются дна, рыхлого, укрытого толстым слоем ила, он вспоминает, что жив. И отчаянная жажда жизни толкает его вверх.

Он выныривает, задыхается уже от жара. Его тянут из проруби, набрасывают на плечи тулуп, от которого несет зверем и дымом…

Похоже.

Эта любовь его затянула, оглушила, дала надежду и отобрала. И вот теперь он лежит в постели с мертвой женщиной и… и почти счастлив.

В тот раз он дождался, когда Никуша уйдет. Несложно.

И выбраться через балкон – благо квартира на первом этаже – проще простого. Собрать ее сложнее.

Одеть… Он никогда никого не одевал, и потому получилось не с первого раза. Разорванные трусики Анны он отправил в мусорный бак, тот, который на соседней улице, а платье долго не налезало. Она, Анна, словно бы и теперь сопротивлялась… Ничего, справился.

И вынес.

И дотащил ее до старого железнодорожного моста, под которым вечная темень и вонь. Бросил в кустах, а на следующий день трясся, думая, что ее нашли… Нашли, но не сразу: неделя прошла, мучительная неделя, когда он то плавился в ужасе, почти решаясь на признание, то задыхался от восторга, вспоминая, как это было…

– Ты Аньку не видел? – поинтересовалась как-то Маргоша.

Кажется, три дня прошло.

Или уже четыре?

Не важно, но он покачал головой и сказал:

– Нет.

– Вы ж вроде…

Маргоша всегда знала все и про всех и тем втайне гордилась.

– Нет. Мы… разбежались. Еще тогда. У нее же Васька.

– Прикольненько… Но Васька ее тоже не видел. Куда же она пропала?

– Понятия не имею, – у него получилось произнести это с подчеркнутым равнодушием, и Маргоша понимающе кивнула: мол, переживаешь.

– Может, домой укатила… Каникулы все-таки.

– Может.

Хороший предлог, вот только оба знали – Анна никуда не уезжала.

…Нашли ее спустя неделю. Опознали.

И приходили в университет ради беседы. Двое приходили. Старый и молодой. От молодого пахло одеколоном «Тройным», а от старого – зубным порошком. В остальном же они были похожи, разомлевшие по летней жаре, усталые и заранее обреченные на неудачу.

Они одинаково двигались и одинаково поворачивали голову, чтобы впериться в собеседника немигающим взглядом. И глаза-то были одинаковыми, серыми, точно форменными. И улыбочки… И эта манера говорить, пришептывая:

– Значит, вы с гражданкой Аруниной расстались? – Молодой вертел в пальцах ручку, время от времени порывался сунуть в рот, видать, имел привычку колпачки грызть и с ней всячески боролся.

– Мы и не встречались толком, – человек был спокоен настолько, насколько это возможно.

– А вот нам сказали…

– Мне нравилась Анна, – он говорил правду, в ней видя и защиту, и надежду. – Она… красивая… и добрая очень… была красивой.

Он поправился, чувствуя, как бледнеет. Лишь бы без обморока обойтись… Обмороки с ним не случались с давних подростковых времен. Тогда-то они постоянно мучили, и мать их лечила святой водой, молитвой и его покаяниями. Что помогло – он не знал.

– Мне сложно с девушками сойтись…

– Слабо верится, – в этом голосе не звучало сомнения, только усталость.

За окном солнце палит. И день в целом-то хороший, подходящий для прогулок день. Интересно, у этого опера есть девушка? Если так, то наверняка ждет, надеется, что он сегодня закончит раньше и поведет гулять в парк.

Или на набережную.

– Я… не умею знакомиться… да и вообще… разговаривать… ухаживать… сложно. С Анной было просто. Она меня слушала… и сама рассказывала. Светлая такая… яркая… За что ее?

– Выясним.

Ничего они не выяснили, да и копали-то не глубоко.

Ночь. Мост. Нехорошее место. Ведь неоднократно предупреждали, что молодым студенткам следует избегать ночных прогулок по нехорошим местам… Изнасилование и удушение…

Изнасилование…

За это ему было стыдно.

Он ведь хотел, чтобы по любви было, и долго в любви объяснялся. Ему и вправду с девушками непросто было. Поэтому и признание свое готовил тщательно. Подбирал слова, писал речь и переписывал, сжигая листы над огоньком зажигалки. Занимались легко.

Сгорали.

И с ними мысли о матери, которая не одобрила бы такого греховного поведения. Наверняка наложила бы епитимью… и на Анну тоже.

Бесовка. Соблазнительница… В конце концов, он и сам себя уверил, что не виновен. Его соблазнили.

Короткими юбками, сарафанами своими летящими, вроде и длинными, но соблазнительными, блузочками белыми, и взглядами, словами… самим своим существованием.

– Значит, вы расстались.

– Да…

Она выслушала признание. И нахмурилась. Анна редко хмурилась, и потому его неприятно удивила эта гримаса. Он ждал… а и вправду, чего?

Радости? Счастья? Улыбки и робкого ответного чувства? Он ведь не сомневался, что оно есть, но…

– Прости, – сказала Анна и коснулась его щеки. – Мне… Наверное, мне следовало раньше понять, но мне было так хорошо рядом с тобой, так спокойно, что я… Ты на моего брата похож. И да, наверное, я тебя тоже люблю, но исключительно как брата. Мне очень жаль.

Ей и вправду было жаль.

Наверное.

А он испытывал боль. И ярость. И желание ударить ее… И, пытаясь совладать с собой, он сбежал. Скрывался. Прятался два дня, а на третий Анна его нашла, сказав:

– Ты ведешь себя странно. Меня это беспокоит.

А он вдруг четко осознал, что не позволит ей уйти. Нет, тогда не было мыслей об убийстве, не было вообще никаких мыслей, лишь противоестественное желание, совладать с которым у него не получалось.

– Вы расстались и больше ее не видели? – уточнил опер, позевывая. Ручку он не выпустил, сунул в ухо и ковырялся в нем.

– Мы не расстались. И виделись. Сессия же шла. Экзамены. А мы в одной группе, и было бы сложно не видеть ее.

Невозможно.

– Потом сессия закончилась. И я решил, что Анна уехала… отдыхать… и мало ли…

Опер кивнул и губу прикусил, верно, раздумывая, о чем еще спросить.

– С кем она встречалась, знаете?

– С Васькой…

Тогда он понадеялся, что Ваську посадят. Не вышло.

Чем дальше, тем более дурацкой выглядела вся эта затея. Стас притворился спящим, хотя подозревал, что притворство его никого не обманет.

Маргоша поглядывает искоса, мол, все-то знаю, все вижу, но цени мое благородство – позволяю тебе отдыхать… ну, или в себя прийти.

Маргоша ничуть не изменилась. Все та же стерва в толстом слое шоколада. Стала старше, и хватает ума не притворяться юной девицей. Впрочем, и сейчас хороша.

Что там Василий говорил?

Единожды вдова и дважды разведена, и всякий раз уходила с прибылью.

…Первый раз замуж Маргоша вышла еще в институте, из всех поклонников, среди которых Васька был самым никчемным, нужным, пожалуй, единственно ради поддержания образа роковой женщины, она выбрала пятидесятичетырехлетнего Дмитрия Ефимовича. Маргошу не смутило ни наличие законной супруги, ни троих детей. От супруги Дмитрий Ефимович избавился в кратчайшие сроки, дети попытались вмешаться, и были изгнаны…

Маргоша не терпела конкурентов.

Она вступила в единоличное владение что самим Дмитрием Ефимовичем, что его кафедрой, не говоря уже о таких мелочах, как квартира, дача и прочее движимое и недвижимое имущество.

…Первый ее супруг прожил всего-то пять лет, но под мудрым его руководством Маргоша не только успела защитить диссертацию, но и обзавелась нужными связями, позволившими ей закрепиться на кафедре.

Второй раз замуж она вышла за бизнесмена…

…И в третий…

…И если досье не врет, то сейчас Маргоша – дама весьма состоятельная, свободная и оттого опасная. Васяткой она не побрезгует. Вспомнит и про обожание его, и про собственное прошлое, сочинит слезливую сказочку…

Ерунда какая.

Никуша, вечная соперница, которая так и не сумела избавиться от клейма второй красавицы… Нет, красавицей она была согласна быть, но не второй.

Первой.

Единственная дочь состоятельных родителей, маленькая избалованная принцесса, которая незаметно выросла в большую, но не менее избалованную. Вечно пыталась у Маргоши кавалеров перехватить. И за Васькой охотилась, не потому, что Васька ей нужен был, а чтобы увести от Маргоши.

Убедила, что любит.

Васька по натуре рыцарь, как даме отказать… А оказалось, даме этой он нужен был, лишь пока в другую влюблен. Поигралась и выставила. Не просто выставила, а высказала все, что думает. Ничтожеством обозвала, бесполезным существом.

Васька говорит, что благодарен.

…А ведь Никуша одна осталась. Было какое-то замужество, родителями устроенное, капитал к капиталу или что-то в этом роде. Но не сложилось. Смерть родителей. Смерть супруга. Смерть падчерицы… Множество смертей, обернувшихся прибылью.

От родителей достался внушительный счет в банке, две квартиры, дача, пара магазинов модной одежды, два салона. От мужа – сеть супермаркетов, которые немалый доход приносят, и Никуше хватает на жизнь, но ей скучно.

А тут – такая игра…

…Машка сидит, ногти разглядывает, акриловые, длинные. Прежде-то свои отращивала, вечно повсюду с пилочкой ходила. Третья в компании не лишняя, третья – запасная, для равновесия созданная. А уравновесить непростые отношения Никуши и Маргоши не так-то просто.

Машка безобидна.

Она неумна, незлобива… сплошные «не». Розовый цвет по-прежнему любит. И наверняка до сих пор верит в любовь. Прежде на лекциях все романчики женские почитывала, преподаватели только вздыхали. Злиться на Машку было невозможно, да и бессмысленно. Она была очаровательно глупа, но все же не настолько, чтобы отчислить.

Да и родители опять же…

Не сказать, чтобы настолько богаты, как Никушины, но и не бедны…

Средний класс. И средние запросы… И короткий роман с Васькой, скорее всего, Машка искренне его пожалела после той истории с Анной. Как же, несчастно влюбленный… Несчастная любовь – это ведь почти проклятие, болезнь, которую она взялась лечить. Но лечение надоело, и Машка увлеклась Толиком.

Увлеклась, надо думать, вполне искренне. И замуж за него вышла. Поговаривали, что по залету. Брак продержался лет пять, а закончился разводом, с которого Машка если что и поимела, то потрепанные нервы да двоих детей.

Странно вот так смотреть на них. Свои чужие люди, которых вроде бы и знаешь хорошо, но не оставляет чувство, что это «хорошо» – самообман.

…Пашка вытащил из кармана шоколадный батончик и жует с видом сосредоточенным. Сто двадцать кило, гипертония, шумы в сердце, одышка и увеличившаяся в десятки раз вероятность инфаркта. А был ведь спортсменом. Награды брал. В университетских, конечно, внутренних соревнованиях, но брал же…

…За плечами тоже неудачный брак, из которого ушел едва ли не нищим. Продал родительскую квартиру, торговлей занялся. И вроде как успешно…

Пашка Ваську ненавидел.

За что? До сих пор не ясно, но ведь в универе не упускал случая в дерьмо носом ткнуть.

– Слышь, – рядом присел Толик, который и в прежние-то студенческие времена чувством такта не отличался. – Закурить есть?

– Не курю.

Сигарета – лишь предлог, и Толик уходить не спешит. Садится, вытягивает ноги, устраивается в кресле, делая вид, что именно это кресло просто-таки для Толика создано.

Попросить, чтобы ушел?

– А ты изменился, – Толик первым начал разговор и в молчании выдержал минуты две. – Поднялся крепко…

– Много работал, – нейтрально ответил Стас.

Подмывало сбежать, к примеру, в конец автобуса, где устроились «лишние» девицы.

– Ха, – сказал Толик, вытаскивая из кармана джинсовки жевательную резинку. – Будешь? Страсть до чего курить охота, а сигареты закончились. Прикинь, думал, есть еще, а пачка пустая.

От жевательной резинки Стас отказался.

И Толика разглядывал, уже не скрывая интереса. Постарел. Все постарели, но Толик как-то особенно сильно. Быть может, дело в том, что он, Толик, и раньше выглядел старше своих лет? Он будто бы родился серьезным, хмурым мужиком. Улыбался редко. А когда улыбался, улыбка его выглядела искусственной и натужной…

Единственный сын. Состоятельные родители, которые Машку приняли если не с восторгом, то без всякого возмущения. Квартира подарком на свадьбу и машина, пусть и не новая, но вполне приличная иномарка. Перспективы…

…В Васькином досье значилось, что машину Толик разбил в первый же год. А там и вторую. Пить начал, хотя он и прежде был неравнодушен к бутылке, но после универа и свадьбы – запоями.

Лечился.

Кодировался.

Кодировка держалась от силы полгода, потом следовал новый срыв…

Впрочем, это не помешало Машке заиметь двоих детей. Родители Толика терпеливо оплачивали все счета. Последовал развод, квартира и дети остались Машке. Толик вернулся к родителям, чтобы в очередной раз лечь в восстановительную клинику. Выписался месяц тому…

– Работал, значит. Все работают, – брезгливо заметил Толик, расковыривая фантик от жевательной резинки. – Только почему-то одни в начальники выбиваются, а другие до самого гроба на чужого дядю горбатятся!

– Чего ты хочешь?

– Слушай, есть такая вот тема… Однозначно с прибылью будешь! Сто штук вложишь, а через месяц – уже двести! А через два – триста…

…О его мечте быстро разбогатеть тоже в досье писали.

– Учишь тебя, Толик, учишь, а все без толку, – Артемка остановился в проходе. – Вот хоть ты ему, Стас, скажи, что не бывает такого, чтоб человек ничего не делал, а сразу в дамки попал.

Толик насупился и жевательную резинку в карман спрятал.

– Это все ты… – буркнул он.

– Что я? – удивился Артемка, и удивление это было притворным. Он определенно знал, о чем говорил Толик. – Разве я тебя заставлял? Нет, дорогой, ты сам меня нашел. И слезно просил деньги взять. А я, если помнишь, тебя отговаривал. Исключительно по старой памяти… по дружбе, можно сказать.

– Он меня кинул! – пожаловался Толик.

– Я? Ты сам себя кинул! И теперь новых приключений ищешь.

Вину Артемка не признает.

Он никогда-то не признавал за собой вину, даже когда ловили с поличным. Умел вывернуться. Обаятельный… Первый красавец на курсе, за душу которого Маргоша с Никой дрались… На первом курсе дрались, тогда же переспали и поняли, что за этой самой душой, помимо Артемкиного обаяния, ничего и нет.

И сам Артемка потом слезно жаловался: мол, стервы какие…

А он тогда стервец.

Женился. Развелся. Ребенок есть, но Артемке он, как и бывшая супруга, неинтересен…

– Не слушай его, Стас, – Артемка пнул Толика, и тот пусть нехотя, но место уступил, отошел, забился в угол и оттуда вперился в Стаса ненавидящим взглядом. Артемка же, устроившись на нагретом месте, ноги тощие вытянул и сказал: – Идиота не переделаешь. А ты, вижу, неплохо в жизни устроился…

– Нормально.

– Ой, не пой мне красивых песен, дорогой. На твое «нормально» наши стервы слюной уже давятся. Кстати, надеюсь, мозгов хватит с ними не связаться? Сожрут же…

Артемка улыбался широко, радостно…

…Зубы сделал. Помнится, на пятом курсе выбили…

…А ведь ту драку Васька и затеял.

…Из-за чего? Из-за Анны, конечно, из-за нее.

Ваське досталось больше. А спустя неделю его избили так, что тоже трех зубов недосчитался. Было понятно, откуда ветер дует, так ведь не докажешь. Васька и не стремился, кровью плевал и все повторял, что рассчитается.

– Кстати, – Артемкина улыбка слегка поблекла. – Как там Васятка поживает? Все еще злится на меня?

– Понятия не имею.

– Стас, ты мне мозги не пудри. Я-то знаю, что вы с Васяткой – два сапога… и ты точно знаешь, чем он дышит. А потому, будь другом, скажи…

– Я вправду не знаю.

– Васька этот вечер встреч затеял?

– Да.

– А ты?..

– А что я? Я просто помогаю.

– Ага… – В руке Артема появилась блестящая монетка, которую он принялся перекидывать с пальца на палец. – Помогаешь, значит…

– Вы на пятом курсе из-за чего подрались? – Не то чтобы это так уж сильно волновало Стаса, но раз уж вспомнилось, то почему и не прояснить ситуацию.

– Мы? Да… я уже не помню.

Соврал. И поднялся, отступил с какой-то несвойственной ему поспешностью, за которой Стасу мерещилось раздражение. Но главное, что место пустым не осталось. Маргоша успела первой, а Ника вынуждена была удовлетвориться соседним креслом, с которого согнала Толика.

Протестовать тот не посмел.

– Здравствуй, дорогой, – от Маргоши пахло дорогими духами, да и сама она выглядела дорого. – Ты не поверишь, до чего я рада этой встрече!

Ложь. Или все-таки правда? Она рада, одинокая женщина слегка за тридцать… Пусть и выглядит она превосходно, но глаза все портят. Холодные. Расчетливые. И слегка утомленные, потому что она устала охотиться. В тридцать это сложнее, чем в восемнадцать.

– Неужели? – Стас подмечает и тени под глазами, и легкую одутловатость щек, и складочки на шее, наметившие второй подбородок. О нет, Маргоша не позволит ему появиться, и пусть до этого дня она избегала пластической хирургии, но если вопрос станет остро, то решится.

Ляжет под нож во сохранение капитала своей красоты.

– Конечно, рада… Как ты мог подумать иначе, – легкое прикосновение к щеке.

– Помнится, мы не очень мирно расстались.

…Со скандалом.

И скандалил Стас, позорно срываясь на истеричный визг. Тарелки летели в стену, а Маргоша смотрела вот так, снисходительно и слегка брезгливо, словно недоумевая, как могло получиться, что он, Стас, с такой легкостью утратил душевное спокойствие.

А ведь утратил.

Было бы из-за чего… Марго выходит замуж? Так ее тоже можно понять. Она хочет устроиться в жизни, а что есть у Стаса? Ничего… Точнее, есть, но он ведь не желает ради Марго помириться с семьей.

– Так когда это было? – ненатурально удивилась Марго. – Сто лет прошло. Неужели ты до сих пор еще дуешься?

И по щеке погладила. Жест близкий, интимный, с намеком на продолжение… Если Стас даст повод, или не повод, ей и намека хватит, чтобы начать действовать.

Более того, даже если он не снизойдет до повода или намека, она все равно будет действовать.

И Ника от заклятой подруги не отстанет, даром что глазищами сверкает.

– Дуешься… Ну, Стасик, сам посуди… Кем я была? Простой провинциальной девчушкой, у которой только и имелось, что смазливая мордаха… Или думаешь, мне нравилось спать с этим похотливым козлом? Меня каждый раз выворачивало.

– Еще всплакни.

– Не дождешься, – сейчас Маргоша не солгала. Плакать она не умела. – Я сделала свой выбор, и если о чем жалею, так только о нашем разладе… Прости.

– Простил.

– Замечательно… Слышала, ты до сих пор с Васькой работаешь? Как он?

– Хочешь знать, кто из нас перспективней в плане разработки?

– Все шутишь…

– Какие тут шутки, Маргоша, – Стас взял бывшую любовь за руку и руку поцеловал, оценив и изящество этой самой руки, и стоимость пары колец, ее украшавших. – Я предельно серьезен. Ты же хотела откровенного разговора.

Она пожала плечами, не отрицая, но и не соглашаясь.

– Хотела… Так вот, дорогая моя… Откровенно говоря, ты уже не девочка… И с каждым годом становишься старше.

– Все мы становимся старше, – нейтрально заметила Марго и руку высвободить попыталась, но Стас не отпустил. Сейчас, глядя на нее, задыхаясь ароматом ее духов, он испытывал странное чувство удовлетворения.

Надо же, а прежде Стас за собой этакой мстительности не замечал.

– Все, но не все мы делаем ставку на внешность, – Стас провел пальцем по ладони. – Видишь, морщинки… И лицо поплыло. Ты заботишься о себе. Строжайшая диета, фитнес, плавание, полагаю, еще косметолог регулярный… детоксикация, омоложение… С каждым месяцем все больше времени и сил уходит на то, чтобы сохранить красоту. Но ты готова давать и время, и силы… Только их не хватает, правда? Ты стареешь, а на брачном рынке конкуренция. Хватает молоденьких и жадных, ко всему не настолько стервозных, как ты, дорогая.

– Что ты хочешь сказать?

– То, что я или Васька – это твой последний шанс. Старая любовь не ржавеет, на это ты рассчитываешь?

– Любовь? Помнится, полгода не прошло с нашего разрыва, как ты вторично женился.

– В пику тебе, дорогая, но не жалею. Наш брак был во многом удачен.

Руку он отпустил, и Маргоша ее убрала.

– Не лезь к Ваське, ладно? – попросил Стас, понимая, что просьбу его в лучшем случае проигнорируют.

– А к тебе? – Маргоша поправила прическу.

– Ко мне можешь лезть, но… Извини, я уже слишком старый, чтобы верить сказкам о большой и внезапной любви…

– Жаль, – она поднялась. – Очень жаль, Стасик. Кстати, ты знаешь, Васька ведь сам меня позвал. Сказал, что очень рад будет увидеть…

Еще одна странность, которую Стас отметил. В этой Васькиной затее странностей больше, чем здравого смысла. И оттого на душе неспокойно.

Он обернулся, почувствовав на себе внимательный взгляд, и темноволосая девушка в синем сарафане торопливо отвернулась… Случайный игрок? Или очередная деталь чужого плана?

Понять бы еще, к чему этот план сводится… С этой мыслью Стас закрыл глаза. Он надеялся, что до самой Бередни, за которой начиналась дорога к Васькиной вилле, его оставят в покое.

И не ошибся.

Софью мутило. Ее и в прежние-то времена в автобусах укачивало, но никогда – так сильно.

– Сонь, ты чего? – Лялька сидела рядом и за руку держала. И хорошо, потому что при Ляльке не вырвет… С чего Софья это взяла? Она и сама не знала, но твердила себе, как заклятье, что, пока Лялька рядом, ее точно не вырвет.

Дышала носом.

Считала про себя до сотни, а потом наоборот, от сотни до единицы, но способ этот не помогал. Запах бензина, едва заметный поначалу, стал острым, невыносимым, а стоило закрыть глаза – и перед ними закрутились разноцветные колеса…

– Сонька…

– Ляль, – Софья открыла рот, судорожно сглотнув слюну. – Меня укачивает…

– Таблетку хочешь?

У Ляльки в сумке имелась даже не аптечка – самая настоящая аптекарская лавка, притом что сама-то Лялька болела редко.

– У меня мятные есть. От укачивания. И еще лимонные леденцы, их рассасывать надо. Будешь рассасывать?

– Буду, – пробормотала Софья.

А автобус все ехал.

Свернул с шоссе, выбравшись на проселочную дорогу, и скорость скинул. Водитель машину явно берег, вот и ползла она медленно, в тщетной попытке объехать все колдобины и бугры.

– Укачало? – на соседнее сиденье плюхнулась Машка.

Софья узнала ее по едкому душному облаку духов, сквозь которое пробивался собственный Машкин запах.

– Меня тоже всегда укачивает. А я леденцы ем… Тебя как звать?

– Софья.

Софья представлялась, и значит, этот вопрос – лишь предлог… или Машка и вправду забыла?

– Ой, прости, точно! Софья! Я такая рассеянная стала! Говорят, что после родов оно бывает. У тебя дети есть?

– Нет.

– А почему? Нет, ты прости, если не в свое дело лезу, но дети – это такое счастье! Бесконечное.

– Я пока…

– Понимаю, для себя пожить решила, – Машка похлопала по руке, и как ни странно, но прикосновение это не вызвало обычного для Софьи раздражения. – Мне тоже все говорили, мол, зачем спешить, я еще молодая и все такое… Я сразу после универа и залетела… а аборт делать не стала. Аборт – это же убийство! И я вот смотрю на свою Людочку… Я старшенькую Людмилой назвала. А младшенький – Павличек… И как, если бы их не было? Жуть!

– Конечно, – нейтрально ответила Софья, которой больше всего хотелось, чтобы ее оставили в покое.

– А ты тоже мужа ищешь? Меня Регинка сюда отправила. И главное, так все совпало. Я прям удивилась, когда Толика увидела, а потом подумала, что не зря оно так. Мы с ним не очень хорошо разошлись, а Регинка знаешь что говорит? Что пока со своим прошлым не разберешься, то и будущего у тебя не будет. А мне будущее надобно… Тогда получается, что с Толиком помириться надо… и с остальными тоже.

– А вы ссорились? – поинтересовалась Лялька, придвигаясь вплотную. Софья мысленно пожалела, что поддалась на Лялькины уговоры и села на заднее сиденье.

Глядишь, впереди бы укачивало не так сильно.

– Ой, тут такое… Ну, как ссорились?.. Вроде никто и ни с кем не ссорился…

– А на самом деле?

– Ну… вот Маргоша когда-то Стаса кинула, а теперь небось локти кусает… или нет. Маргоша такая стерва! – Машка закатила глаза. – Ника ничуть не лучше… Они на пару когда-то дружили… И я, конечно, только теперь у меня семья, а эти…

– Машка, хватит сплетничать! – одернул Машку Павел. – Можно подумать, кому-то твои рассказы интересны…

– Еще как интересны, – тихо проговорила Лялька, но Машка замолчала, насупилась, только сказала:

– Вы поперед Маргоши не лезьте. А то со свету сживет, как Аннушку…

– Кто такая Аннушка? – Лялька спросила это шепотом, но Машка вдруг мотнула головой и сказала:

– Так, никто… я просто вдруг… Пойду, наверное.

Все «страньше» и «страньше».

– Знаешь, – Лялька сунула в руку карамельку, надо полагать ту самую, лимонную, антиукачивающего свойства, – мне эта затея перестала нравиться.

Но было поздно: автобус прибыл к месту назначения.

Вилла «Белый конь» в местные пейзажи не вписывалась категорически. И Софья, выбравшаяся из автобуса, смотрела и удивлялась: кому это в голову взбрело выстроить… этакое?

Беломраморное чудо возвышалось на холме.

С холма сбегала дорожка, окаймленная неряшливым кустарником. Слева виднелся запыленный лужок, сквозь зелень которого проглядывала земля, справа – лес, но тоже какой-то некрасивый, низкий и грязноватый.

За холмом начиналась деревня, и вид домов, обыкновенных, деревянных, с облезлыми стенами, кирпичными трубами и черепичными крышами, резко контрастировал с мраморным великолепием виллы.