Надрыв

«Зеленоглазое такси, притормози, притормози», ³– разливалось по салону машины, навевая сердцу чувство исцеляющей грусти. В голове, казалось, не осталось никаких мыслей. Я лишь плавно колыхался на волнах этой чудесной мелодии, представляя, как в сыром вечере Мария идет совсем одна.

– Надо было тебе ответить взаимностью.

Я вспомнил май, ее слова, ее письмо, которое все еще лежит у меня дома во втором ящике прикроватной тумбочки, а потом то, что творилось со мной после всего этого.

– Дурак же ты.

Я грустно улыбнулся и покачал головой.

«И этот вечер мне душу лечит», – снова запела магнитола.

– Когда я отказывал ей, я и подумать не мог, что со мной может произойти такое.

– И что же сейчас?

Я долго молчал.

– Все.

– Что, «все»?

Я облегченно вздохнул.

Все закончилось. Странное чувство. До ужаса странное.

– Знаешь, что я вспомнил? – Голос вывел меня из забытья.

– Что же?

– Помнишь, как после того случая ты назвал ее чужой?

– Помню.

– А помнишь, что рядом с ней ты не мог говорить? Буквально физически. Язык просто не поворачивался.

– Конечно, помню.

– А помнишь, как ты хотел спрятаться, когда она была рядом?

– Помню. К чему ты клонишь?

– Как же ты с ней сейчас разговаривал?

Я слегка улыбнулся.

– Знаешь… Первое время действительно кажется, что любая коряга в парке роднее того человека, которого ты когда-то любил, но… со временем все меняется. Этот человек из чужого становится просто ничем, неинтересной декорацией, на которую даже не обращаешь внимания, как на прохожего, идущего по улице. Физически я могу с ней общаться, но такой потребности уже нет… Молчание больше не приносит дискомфорта. Я слышу ее голос, вижу ее руки, глаза, – кажется, что она есть, но в то же время она стала чем-то настолько незначительным, ненужным, будто она всего лишь видение, фата-моргана, приходящая из ниоткуда, когда я нахожусь в институте, и уходящая в никуда, когда меня там нет.

– Что ж, это и вправду «все».

Я проснулся от того, что ветер громыхнул плохо закрепленным карнизом за окном. Подняв подушку, я прислонился к стене и начал растирать лицо руками. Сердце выстукивало привычный спокойный ритм.

– Странный сон, – пробубнил я.

Она действительно не курит, да и машины у меня нет.

– И больше всего тебя удивляет именно эта часть сна? – усмехнулся Голос.

Я вспомнил тот странный диалог. Я ведь не знаю и никогда не узнаю, что чувствует Мария на самом деле. Мой мозг всего лишь показал то, что я хотел увидеть, чтобы испытать меня, чтобы я проверил свои чувства.

– Испытания во сне? Интересно.

Я поднялся и прошел на кухню. Хорошо бы чая, подумал я. Крепкого, черного.

– С водкой?

– Без.

– Сегодня снова ехать к ним?

– Верно.

Я бросил в стакан пакетик «Greenfield» и залил его кипятком. Вода почти мгновенно окрасилась в темно-оранжевый цвет.

– В последнее время ты что-то зачастил туда. Зачем ты это делаешь? Они же тебя не понимают.

– Но мне же необязательно общаться с ними, верно?

– Верно.

– Они – всего лишь декорации взаимоотношений. Они мне не нужны.

– Верно.

Я устремил взгляд дальше, в зыбкие блики города. Казалось, что кто-то развернулся и посмотрел прямо на мой дом, на мое окно, в мои глаза. Кто-то похожий на меня, кто-то, уже находящийся внутри меня, но еще не виденный в реальности. Кто-то, кто есть мое вдохновение и моя боль. Кто-то, с кем я способен пройти любой огонь и любую воду. Кто-то, кто есть часть меня, блуждающая в этом хаотичном бессмысленном мире. В ее глазах неопределенного цвета, застывших предо мной, я увидел тот же огонь, те же чувства, то же одиночество.

– Скоро я найду того, кому смогу открыться полностью. Хватит распылять себя на всех подряд. Хватит отрывать от сердца частички и отдавать не пойми кому, уродуя себя.

Сердце резко ударилось, и по всей грудной клетке разлился жар волнения – жар тупой уверенности в том, что все получится. Призрачный силуэт кого-то нежно улыбнулся и исчез с моего окна, махнув на прощание рукой. «До встречи», – сказал он мне.

– Надейся и жди.

Я отхлебнул горячего чая и окинул взглядом улицу. Типичная утренняя суматоха: люди, переполненные трамваи, пробки.

– Ну что, ничего не просыпается?

Я покачал головой.

– Нет.

– Значит, пора собираться и ехать?

Теперь я и вправду понял, что весь бег из этого места, от этих предметов, да даже от этих людей – это бег от своих чувств и от Марии; это бег с целью найти кого-то… Глупо. Очень глупо.

– Пора ехать?

В какой-то момент я научился находить опору и понимание в самом себе; научился подбадривать и спасать себя; научился выговариваться самому себе. Может быть, это звучит как отчаяние, но иначе было бы совсем худо.

– Да… К черту их. К черту их всех! Осень, нет, зима должна изменить все. Скоро все должно проясниться.

– Должна изменить?

– Нет, обязана!

Снова светло-серые стены, снова белые лампы, как в застенках гестапо. Я сидел рядом с ней и чувствовал непонятное воодушевление. Она пару раз посмотрела на меня, но я ничего не сказал, даже не повернулся к ней, сделав вид, что не заметил; она, кажется, что-то говорила мне, но я по-прежнему молчал. Я мысленно усмехнулся. Странно, думал я, раньше и представить не мог, что мы можем перестать общаться полностью, но теперь мы даже не здороваемся и не прощаемся. Я и раньше молчал, но теперь я молчал вдвойне.

Запись без даты

Я понял, что порой должно пройти много времени, прежде чем что-то разрешится. Очень много времени.

Я решил, что должен отпустить ее, чтобы двигаться дальше. Должен смириться с тем, что ничего не вышло. Должен послать ее к черту хотя бы мысленно. Это то, что я обязан сделать. Без этого я не смогу дальше жить.

Как? Пока не знаю. Совсем не знаю. Главное что-то выбрать, а решение найдется само.

– Найдется же?

Ответа не последовало.

– Ты будешь с ней общаться?

– Не знаю, наверное.

– Она твоя подруга?

– Нет. Я не могу назвать ее своим другом. Дружбу все равно не построить на обломках любви. Она просто моя знакомая, просто моя одногруппница, с которой я могу перекинуться парочкой слов во время занятий или на перемене. А по факту она – никто. Более того: ее не существует. Это лишь остаточный образ Мари. Та Мари, моя Мари, умерла. Больше внутри меня ничего не цветет. Все давно сгорело и рыться в этом пепле уже бессмысленно. Его нужно развеять по ветру.

Все. Хватит. Хва-тит.

Я подошел к окну и посмотрел на темное осеннее небо. Это не то небо, под которым мы когда-то свободно гуляли с Мари. Оно не заставляет мое сердце петь. Под ним мое сердце сходит с ума. Это небо проклято; оно жестокое, страшное и холодное; под этим небом меня живьем закапывали в землю; под этим небом я убил Мари. Но именно под этим небом я вновь могу спокойно вздохнуть.

– Ты же хотел искренне поговорить с ней.

– Хотел…

– И?

– Я поговорил с ней во сне. Этого достаточно. Она выбросила меня как ненужный хлам, а значит я должен сделать с ней то же самое. Ее нужно отпустить. Ее нужно выбросить.

Я открыл окно. Прохладный воздух бодрящей свежестью ворвался в легкие. Я глубоко вдохнул в себя позднюю осень, которая больше не пахла Мари.

Какой-то парень курил под фонарем, стоя в луже. Вокруг мокрые дома, люди, машины – не сосчитать. Но среди всего этого шума он не ощущает ничего, кроме собственного одиночества.

И это небо… оно такое одинокое, но такое свободное. Оно покрыто темными нарывами облаков, но все еще держится, все еще живет.

– А ты?

– Я?

– Да.

– Я не знаю. Я знаю только то, что должен отпустить Мари. Я весь обратился в синяк. Я больше не могу терпеть. Больше не могу страдать.

Снизу бродили парные силуэты, держась за руки и о чем-то переговариваясь. Я один? Да, один. Мне плохо из-за этого? Вроде бы нет. В конце концов, где бы я был без одиночества? Разве у меня было бы все это?

Я перевел взгляд на тусклый экран монитора, где виднелась темная обложка с изображением панельного дома.

Разве смог бы я выстроить этот внутренний диалог без одиночества? Вряд ли. Без одиночества нет внутреннего конфликта. Без чувственного ада нет нормального, истинного творчества.

Я научился жить с самим собой, научился заглядывать вовнутрь и – что самое главное – полюбил себя. Ничего этого не было бы без Мари.

Слегка уставший, но оттого спокойный и умиротворенный, я смотрел на все как сквозь сон. Вдыхая сырую свежесть осени, я наблюдал, как за окном блуждали безмолвные силуэты. Кажется, такими простыми вещами можно насладиться лишь в одиночестве. Ночь, влажный воздух, тишина, поздняя осень – когда еще можно полюбить все это? Именно в ночи одиночества внутри человека вырастает очень многое.

Теперь я могу двигаться дальше. Я ждал это время, и вот это время пришло. Начинается новый этап. Эта чертова эпопея страданий наконец закончена. Моя битва за лучшую жизнь подходит к концу. Да, я искалечен, но я, кажется, победил. Мои шаги нелегки, но я смогу доковылять к своим целям даже на этих обрубках. Да, я совсем один, но это не значит, что я одинок. Через неделю, месяц, а может год, сердечные раны все равно зарастут, с ними сможешь ужиться – как с потерянной ногой или рукой. Да, порой я могу погрузиться в воспоминания и повздыхать, но едва ли это наносит мне такой урон, как раньше.

– А сможешь забыть?

Я мечтательно вздохнул и улыбнулся, глядя на свое призрачное отражение в окне. Этот двойник за стеклом походил на меня, но все же казалось, что это другой человек. Счастливый? Ну, как минимум не столь отчаявшийся.

– Когда мое сердце попытается порвать кто-то другой – смогу.

Кажется, Он улыбнулся и покачал головой внутри меня, говоря этим: «Да, ты неисправим». И вправду, жизнь уже давно превратилась в странное ожидание любви, как будто кроме этого мне ничего и не нужно. Такое ощущение, что все мои действия направлены исключительно на поиск любви. Глупо? Наверное. Но кто-то же должен залечить все раны, оставленные Марией.

– Тебе так сильно нужна любовь, чтобы чувствовать себя полноценным?

Я пожал плечами.

– А может и нет. Посмотри на меня – впервые в жизни я улыбаюсь просто так; лишь потому, что жив. Я сам дошел до всего этого. Переродился, как Феникс. Я не пытаюсь, как раньше, красоваться на улицах, чтобы встретиться с девушкой взглядом и сразу поймать любовь. Ха-ха, это так глупо. Нет, все-таки не так уж сильно я ее ищу. Зачем? Одну, хоть и очень короткую, хоть и очень глупую, хоть и безответную, я пережил. После нее тяга притупилась. Я все время искал портного, что залатает мои дыры; как маленький ребенок превращал близких людей в подушки, в которые можно поплакаться, – как итог, я терял их… К чему все это было? Не знаю. Но в какой-то момент в голове произошел щелчок – я могу справиться со всем самостоятельно; не нагружая людей своими мыслями, не уродуя себя, получая в ответ фразы типа «все наладится», «успокойся» и проч., одним словом, я понял, что могу спасти себя сам.

– Но все же ты нет-нет, да думаешь о любви?

– Конечно. Но я мечтаю о ней скорее по привычке, нежели из желания. Безусловно, с ней жизнь стала бы красочнее, но и без нее все хорошо. И чтобы дойти до этого, мне пришлось нырнуть в одиночество, от которого хочется выть, в недолюбовь, которая искалечила меня, и наконец в тоску по несбывшемуся. Я бежал от себя столько времени, чтобы в конце концов вернуться к себе же, но уже с распростертыми объятиями.

И в этот момент я как никогда понял, что нет тюрьмы страшнее, чем в голове. В сущности, только ты сам можешь помочь себе. За период метаний и страданий меня пытались успокоить и спасти многие – это было лишь отвлечение; на время я забывал о боли, но потом вновь возвращался к ней, когда оставался один. Утопая в океане отчаяния, ты видишь десятки спасательных кругов, кинутых кем-то, но лишь дотронувшись до них, понимаешь, что они сделаны из бумаги – вот и остается либо грести руками изо всех сил, либо пойти на дно. В конце концов никто не сможет тебе помочь, пока ты не скажешь сам себе: «Хватит страдать».

Удивительно, как долго приходится мучиться, чтобы доходить до таких простых истин.

– Думаю, она тоже много что вынесла из нашей истории. Пусть будет счастлива и черт с ней.

– Что будет дальше?

Я закинул ноги на стол и заложил руки за голову. Посмотрел на окно, по которому медленно стекали дождевые капли. Улыбнулся.

– Не знаю.

– Ты ведь не забыл ее, верно?

– Конечно, верно.

– Ты вспоминаешь ее?

– Увы.

Я все еще улыбался.

– И что делать?

– Посмотрим. Чувств больше нет. Есть лишь воспоминания о них. Есть лишь травма.

– И когда это пройдет?

– Не знаю. Надеюсь, эта зима все изменит. Обязана изменить.

Навел курсор. Раньше я и представить не мог, что могу так поступить с ней. Я хранил это как сокровище. Но сегодня… сегодня я понял, что взял оттуда все золото, что мог. Больше раскапывать это захоронение я не мог.

– Что будет дальше?

– Что-то хорошее.

«Вы действительно хотите удалить всю переписку в этом чате? Отменить это действие будет невозможно».

Я думал всего пару секунд. Теперь все это не казалось мне таким уж важным. Медленно, но неуклонно в душе восстанавливалось давно утраченное равновесие. Наступало долгожданное спокойствие.

– Прощай. Спасибо за все. Прощай.

«Удалить».

(здесь дневник обрывается)