Париж

– Он тоже был атеистом?

– Кто знает. Церковь так больше и не сумела вернуть утраченную власть в полной мере, однако Наполеон считал, что она может быть ему полезна, как была полезна всем правителям до него.

– И после Наполеона все опять стало как раньше?

– Не совсем. Монархи Европы дрожали от страха перед революцией. Тридцать лет им удавалось сдерживать силы свободы. Во Франции консерваторы – старые монархисты, богатые буржуа, все те, кто боялся перемен, – поддерживали консервативные правительства. Народ не имел никакой власти, бедные становились все беднее. Но дух свободы не умер. В тысяча восемьсот сорок восьмом году по всей Европе прогремели революции, и в нашей стране тоже. Старый толстый Луи-Филипп, король буржуазных классов, так перепугался, что сел в наемную карету и сбежал в Англию. Мы снова стали республикой и выбрали племянника Наполеона, чтобы он возглавил ее.

– Но он сделал себя императором.

– Он очень хотел быть таким же, как его дядя. После двух лет во главе республики он провозгласил себя императором, а поскольку у Наполеона был сын, который умер, то он взял себе имя Наполеон Третий. О да, он умел производить впечатление. При нем барон Осман перестроил Париж. Появился новый замечательный оперный театр. Прошли выставки, на которых побывало полмира. Но беднякам не стало легче жить. А потом он совершил глупую ошибку. Он начал войну с Пруссией, но полководцем не был и потому проиграл.

– Я помню, как прусские армии подошли к Парижу.

– Они смяли наши войска и окружили город. Осада продолжалась несколько месяцев, мы едва не умерли от голода. Ты этого не знал, но те похлебки, которыми я кормила тебя, были сварены из крыс. Тебе было всего пять лет, но, к счастью, ты оказался крепким мальчиком. Наконец прусские войска открыли пальбу из тяжелых орудий, и нам больше ничего не оставалось делать. Париж сдался. – Вдова вздохнула. – Немцы вернулись в Пруссию, но сначала отобрали у нас Эльзас и Лотарингию – прекрасные области вдоль нашего берега реки Рейн, где на склонах гор разбито множество виноградников. Франция была унижена.

– А после этого папу убили. Ты всегда говорила мне, что он погиб в сражении. Но я так и не могу понять. В школе учителя говорят…

– Не важно, что они говорят, – перебила его мать. – Я расскажу тебе, как все случилось. – Тем не менее она умолкла. Ее суровое лицо на мгновение осветилось проблеском нежной улыбки. – Знаешь, – заговорила она снова, – когда я захотела выйти за него замуж, мои родители не обрадовались. Наша семья была весьма бедна, но отец преподавал в школе и хотел, чтобы я стала женой образованного человека. Жан Ле Сур родился в трудовой семье и почти не ходил в школу. Он работал в типографии наборщиком. Но при этом он был очень любознательным.

– И что же дальше?

– Мой отец решил восполнить пробелы в образовании будущего зятя, и тот был совсем не против. Жан оказался способным учеником и вскоре уже читал все, что попадалось ему в руки. В конце концов он, должно быть, прочитал больше всех, кого я знала. Однако чтение и размышления над прочитанным привели его к тем убеждениям, за которые ему пришлось отдать жизнь.

– Он верил в революцию.

– Твой отец сумел понять, что даже Французской революции было недостаточно. Когда родился ты, Жан уже знал, что единственный способ двигаться вперед – это установить абсолютную власть народа и уничтожить частную собственность. Так же считали и многие другие отважные люди.

Справа от тропы, за деревьями, виднелось ограждение кладбища. Мать и сын были почти у цели.

– Четыре года назад, – продолжала вдова, – показалось, что момент настал. Наполеон Третий был свергнут. Управление страной сосредоточилось в руках Национального собрания, которое сбежало из города в Версальский дворец. Депутаты были настолько консервативны, что вполне могли бы создать еще одну монархию. Они боялись Парижа, потому что у нас была собственная гвардия и много пушек на Монмартре. Они послали войска, чтобы захватить артиллерию. Но солдаты перешли на нашу сторону. И внезапно это случилось: в Париже установилось самоуправление. Это и была Коммуна.

– Мои учителя говорят, что с Коммуной ничего не получилось.

– Они лгут. Та весна была прекрасна. В городе работали все службы. Коммуна объявила церковное имущество народной собственностью. Женщинам стали предоставлять права наравне с мужчинами. Мы подняли народный красный флаг. Люди вроде твоего отца превращали целые районы в государство трудового народа. Национальное собрание в Версале тряслось от ужаса.

– А потом версальцы напали на Париж?

– Они окрепли. С ними была военная мощь. Пруссия даже вернула пленных, чтобы усилить версальскую армию для борьбы с народом. Это было отвратительно и подло. Мы защищали ворота Парижа, строили баррикады на улицах. Бедняки сражались как истинные герои. Но все-таки враги оказались слишком сильны. Последняя неделя мая – Кровавая неделя – была страшной…

Вдова Ле Сур на некоторое время умолкла. Они подошли к юго-восточному углу кладбища, где тропа круто брала вверх, изгибаясь влево к вершине холма. Справа от мощеной тропы, ниже по склону, тянулась голая серая стена. А перед ней лежал небольшой треугольник пустой земли. Невзрачный, неприметный уголок кладбища даже не имел собственного названия.

– Дольше всех, – тихо заговорила вдова, – перед натиском версальцев продержался бедный квартал в Бельвиле, совсем недалеко отсюда. Там сражались и некоторые из наших людей. В конце концов все рухнуло. Последние полторы сотни коммунаров попали в плен. Среди них и твой отец.

– Ты хочешь сказать, его отправили в тюрьму?

– Нет. Офицер, который командовал войсками версальцев, велел привести всех пленных вот сюда. – Она указала на каменную стену. – Потом он выстроил своих солдат и приказал стрелять в пленных. Прямо так, без суда. Вот где погиб твой отец, и вот как это было. Теперь ты знаешь.

И вдруг высокая, тощая вдова Ле Сур заплакала прямо на глазах у сына. Но вскоре она взяла себя в руки и с замкнутым лицом несколько минут смотрела на пустую стену, у которой закончилось ее супружество.

– Пойдем, – наконец сказала она.

И они двинулись в обратный путь. Впереди уже показались ворота кладбища, когда Жак вывел мать из задумчивости вопросом:

– Что стало с тем офицером, который приказал расстрелять коммунаров?

– Ничего.

– Ты точно это знаешь? И ты знаешь, кто это?

– Да, я выяснила. Он аристократ, как ты и сам мог бы догадаться. Их до сих пор в армии множество. Его зовут виконт де Синь. – Она пожала плечами. – У него есть сын по имени Роланд, он моложе тебя.

Жак Ле Сур помолчал.

– Когда-нибудь я убью его сына. – Это было сказано тихо, но решительно.

Мать ответила не сразу, продолжая молча идти. Велит ли она ему выбросить мысли о мести из головы? Вовсе нет. Ее любовь была страстной, а страсть не берет пленных. Праведники должны сразить своих врагов-грешников. В этом их предназначение.

– Будь терпелив, Жак, – сказала она. – Дождись подходящего момента.

– Я подожду, – ответил мальчик. – Но Роланд де Синь умрет.

Глава 2

1883 год

День начался плохо: пропал младший брат Люк.

Тома Гаскон любил свою семью. Его старшая сестра Адель вышла замуж и уехала из родительского дома, а младшая, Николь, была неразлучна со своей подружкой Иветтой, и их болтовня Тома не интересовала. Зато Люк был особенным – самый младший в семье, очаровательный мальчик, которого все любили. Тома было почти десять, когда родился Люк, и с тех самых пор он стал для братика опекуном, наставником и другом.

В действительности Люк не вернулся домой еще вчера вечером. Но поскольку их отец был уверен, что сын пошел к кузенам, которые жили примерно в полутора километрах, то никто не забеспокоился. Только утром, когда Тома уже собирался отправиться на работу, он услышал, как мать воскликнула за стенкой:

– Так ты не знаешь, он на самом деле у твоей сестры?

– Разумеется, там, – донесся из родительской спальни голос отца. – Люк пошел к ним вчера после обеда. Где еще ему быть?

Месье Гаскон был беспечным человеком. Он зарабатывал на жизнь в качестве водоноса, но чувством ответственности не отличался. «Он работает ровно столько, сколько необходимо, – говаривала его жена, – и ни секундой дольше». И тот соглашался, поскольку считал, что это единственно разумный подход. «Жизнь – чтобы жить. Если мужчина не может присесть и выпить стаканчик вина…» – отвечал он и красноречивым жестом изображал бесполезность всех остальных занятий. Пил он не так уж и много, но возможность спокойно посидеть была для него превыше всего.

Отец появился из спальни, одеваясь на ходу, – босой, небритый, готовый спорить. Но жена не дала ему сказать и слова.

– Николь, – распорядилась она, – немедленно беги к тете и проверь, там ли Люк. – Потом, обернувшись к мужу, сказала: – Спроси у соседей, может, кто видел твоего сына. Позор тебе! – гневно добавила она.

– А что мне делать? – спросил Тома.

– Ты иди на работу, конечно.

– Но… – Тома не хотел уходить, не удостоверившись, что с братом ничего не случилось.

– Ты что, хочешь опоздать и потерять место? – сердито прикрикнула на него мать, но затем смягчилась. – Тома, ты добрый мальчик. Скорее всего, твой отец прав и Люк остался на ночь у тети. – Сын продолжал колебаться, и она добавила: – Не волнуйся. Если что-то окажется не так, я пошлю за тобой Николь. Обещаю.

И Тома побежал вниз по крутым улочкам Монмартра.

Как ни беспокоился он о брате, но оказаться без работы не хотел. Перед тем как стать разносчиком воды, его отец был поденщиком и перебивался случайными заработками. Мать захотела, чтобы Тома овладел каким-нибудь ремеслом, и он научился работать с металлом. Чуть ниже среднего роста, Тома был крепким и сильным и отличался хорошим глазомером. Учился он быстро и, не достигнув еще двадцати, заслужил одобрение опытных мастеров, которые были рады взять его в бригаду и подсказать тонкости ремесла.

Стояло чудесное весеннее утро. Тома был одет в свободную блузу и куртку. Мешковатые штаны поддерживал широкий кожаный пояс; тяжелые рабочие ботинки поднимали дорожную пыль. Ему нужно было пройти всего четыре километра.

Топография Парижа была проста. Начавшись с древнего, овального по форме поселения на берегах Сены вокруг центрального острова, город со временем разрастался. Несколько раз его обносили стеной, и с каждым разом концентрические овалы становились все шире. К концу XVIII века, перед самой революцией, город обзавелся новой, так называемой таможенной стеной, отстоявшей от Сены примерно на три километра. У многочисленных ворот появились будки с ненавистными сборщиками пошлин. За пределами этого большого овала лежало кольцо пригородов и деревень, включая Пер-Лашез на востоке и холм Монмартр на севере. После революции проклинаемую всеми таможенную стену снесли, и выстроенная перед войной с Пруссией протяженная линия внешних оборонительных укреплений охватила даже самые дальние пригороды. Но многие из них, особенно Монмартр, до сих пор казались старинными деревушками, каковыми, по сути, и являлись.

У подножия Монмартра Тома пересек старую неопрятную площадь Клиши и оказался на широком бульваре, который шел на юго-запад примерно там же, где раньше проходила таможенная стена. По левую руку разбегались в разные стороны городские улицы, а по правую лежала бурно растущая деревня Батиньоль, недавно присоединенная к Парижу. Время от времени мимо медленно проезжал конный трамвай, но, как и большинство трудового народа, Тома редко раскошеливался на конку или омнибус, тем более что лошади двигались не намного быстрее энергичного молодого мужчины.

Спустя полчаса он увидел слева от себя красивую кованую решетку, за которой виднелись зеленые просторы парка Монсо. Бывший ранее герцогским владением, этот живописный сад теперь стал общественным, но внутри его, у южной границы, сохранился закрытый уголок, где разместились резиденции богатейших буржуа. Однако самая очаровательная достопримечательность парка Монсо находилась здесь, у решетки вдоль северной границы.

На вид это был маленький круглый римский храм, а на самом деле – бывшая будка сборщика податей. Чтобы скучное, сугубо функциональное строение соответствовало благородному окружению, его снабдили куполообразной крышей идеальных пропорций и обвели строем классических колонн. Тома с удовольствием остановил взгляд на безупречном маленьком храме, который также означал, что путь подходит к концу.

Перейдя бульвар, Тома прошел пятьдесят метров на север и свернул налево, на улицу Шазель.

Всего одно поколение назад это был скромный райончик из небольших мастерских и огородиков. Затем стали появляться виллы в два этажа, с мансардами под крышей. После того как барон Осман начал прорезать город сетью проспектов, по соседству выросли длинные шестиэтажные многоквартирные здания.

Объект, над которым теперь трудился Тома Гаскон, находился на северном конце улицы и вздымался над крышами соседних вилл. Это была гигантская фигура, выполненная пока только до середины корпуса, укутанная металлической драпировкой и обнесенная лесами, настолько высокая, что ее было видно от самого парка Монсо.

То была статуя Свободы.

Мастерские Гаже и Готье занимали обширный участок, который простирался до соседней улицы. Там стояло несколько больших, высоких ангаров, литейный цех и передвижной кран. Посреди участка высился огромный торс.

Сначала Тома зашел в ангар по левую сторону от входа. Это был цех, где за длинными столами трудились ремесленники, создавая декоративные фризы для головы и факела. Ему нравилось наблюдать за их работой, но сюда его привело желание сказать вежливое «С добрым утром!» старшему мастеру, лысому толстяку, который по утрам обычно бывал здесь, и тем самым напомнить всемогущему распорядителю о своем существовании.

Однако этим утром старший был занят. В мастерскую прибыл месье Бартольди. Автор статуи Свободы выглядел именно так, как и подобает настоящему художнику: красивое, тонко очерченное лицо, широкий лоб и завязанный пышным бантом шарф. Идею памятника Бартольди вынашивал не один год. Изначально он задумал установить подобную статую на Суэцком канале – у ворот на Восток, но от этого проекта отказались. Затем появилась другая замечательная возможность. Народ Франции, собрав средства от пожертвований и лотереи, заказал статую в качестве подарка Америке. Для нее выбрали место в нью-йоркской гавани, то есть у ворот на Запад. Вот так месье Бартольди стал одним из самых известных скульпторов в мире.

Не смея мешать ему, Тома торопливо покинул цех и вошел в соседний ангар.

Бартольди придумал грандиозную статую, но оставалась серьезнейшая проблема: как ее, черт побери, изготовить? Первый план предложил великий французский архитектор Виолле-ле-Дюк, и он состоял в том, чтобы дать фигуре опору в виде огромной каменной колонны. Но когда архитектор умер, никаких точных инструкций не нашлось и никто не знал, что делать. И когда некий мостостроитель заявил, что соорудит для статуи каркас, его тут же назначили руководителем всего проекта.

Инженер приступил к задаче точно так же, как взялся бы за строительство очередного моста. Статую он замыслил пустотелой. Вместо каменной колонны сердцевиной будет служить столб из металлических балок. Внешняя рама – нечто вроде гигантского скелета из металлоконструкций. А уже на этот скелет будут крепиться тонкие медные пластины. Внутренняя винтовая лестница позволит посетителям забираться на обзорную площадку в диадеме статуи.

Идея инженера имела и дополнительное преимущество: она допускала строительство разных частей статуи одновременно. Правая рука Свободы вздымала к небу факел, а в левой она должна была держать скрижали, на которых будет выбита дата принятия Декларации независимости США. Вот над этой-то левой рукой и трудился Тома в составе небольшой бригады.

В тот день рабочих, кроме него, было двое, оба – бородатые, серьезные мужчины на пятом десятке. Они вежливо поздоровались с Тома, и один спросил, как поживает его семья.

Рассказывать о пропаже младшего брата Тома показалось неуместным. И еще он подумал, что болтовней может накликать беду. Если ты что-то сказал вслух, это запросто может случиться на самом деле.

– В семье все в порядке, – ответил он и решил сосредоточиться на работе.

Рука статуи была огромной. Человек десять могли бы усесться на раскрытой ладони и пальцах. Внутренний каркас был собран из толстых металлических балок, а сверху обмотан длинными тонкими полосами меди, будто лентами. Шириной эти полосы были всего по пять сантиметров, они плотно прилегали друг к другу и точно следовали контурам модели Бартольди. Так что потом, когда их все прикрепят к каркасу, будет казаться, что это рука огромного плетеного человека.

Прикрепление полос на место требовало точности и терпения. Более часа трое мужчин молча трудились, лишь изредка перекидываясь парой слов. Их никто не отвлекал – вплоть до утреннего визита старшего мастера.

С мастером по-прежнему находился месье Бартольди, и к ним присоединился еще один человек.

По большей части надзор за выполнением работ осуществлял помощник инженера, однако сегодня с визитом пожаловал он сам.

Как Бартольди был художником до мозга костей, так и внешность инженера полностью соответствовала его профессии. В отличие от тонкого продолговатого лица скульптора, вся голова инженера была как будто выкована в кузнице бога Вулкана и потом обжата тисками. В нем все было компактно и аккуратно – коротко подстриженные волосы и борода, одежда, движения – и при этом исполнено энергии. А в его ясных, слегка выпуклых глазах угадывалась мечтательная душа.

Несколько минут он и Бартольди осматривали огромную руку, постукивая по тонким полоскам металла, измеряя что-то тут и там, и наконец одобрительно кивнули старшему мастеру и подытожили:

– Отличная работа, месье!

Они уже двинулись к выходу, когда инженер обратился к Тома со словами:

– Вы тут новичок, кажется?

– Да, месье, – сказал Тома.

– И как же вас зовут?

– Тома Гаскон, месье.

– Гаскон, вот как? Ваши предки, значит, были родом из Гаскони?

– Я не знаю, месье. Полагаю, что да.

– Гасконь. – Инженер подумал о чем-то, затем улыбнулся. – Это же древняя римская провинция Аквитания. Теплый юг. Край вина. И бренди тоже: не будем забывать об Арманьяке.

– Или о «Трех мушкетерах», – подхватил Бартольди. – Д’Артаньян ведь был гасконцем.

– Вот именно! И что же мы можем сказать о характере ваших сородичей, месье Гаскон? – задал шутливый вопрос инженер. – По-моему, они славятся отвагой и преданностью своей чести?

– Говорят, что они любят похвастаться, – вставил старший мастер, не желая отмалчиваться в сторонке.

– Вы хвастливы, месье Гаскон? – поинтересовался инженер.

– Мне нечем хвастаться, – просто ответил Тома.

– А! – воскликнул инженер. – В этом я смогу вам помочь. Как по-вашему, почему мы конструируем статую именно таким образом?

– Мне кажется, – сказал Тома, – чтобы можно было потом разобрать ее на части и перевезти через Атлантику.

Он знал, что, когда статуя будет завершена здесь, на улице Шазель, и ее медная кожа будет прикреплена к телу временными заклепками, всю конструкцию разберут и вновь соберут уже в Нью-Йорке.

– Верно, – сказал инженер. – Но есть и еще одна причина. Этот памятник будет стоять над водой, в бухте Нью-Йорка, где ничто не защитит его от ветров, которые будут дуть в него, как в парус. Если бы статуя была монолитна, она стала бы испытывать неимоверные нагрузки. Изменения температуры также будут воздействовать на металл, заставляя его то сжиматься, то расширяться, и тогда медная кожа могла бы треснуть. Поэтому, во-первых, я построил внутренности статуи так же, как металлический мост: они подвижны – чуть-чуть, но достаточно, чтобы ослабить напряжение. А во-вторых, настоял на том, чтобы пластины меди, которые покрывают статую, словно кожа, были прикреплены к металлическим балкам каждая по отдельности. То есть пластины приделаны к каркасу, но не соединены между собой. И в результате они могут скользить относительно друг друга – опять же чуть-чуть, но благодаря этому покрытие не потрескается. Человеческий глаз не сможет этого заметить, но статуя Свободы будет шевелиться. Вот что значит хороший инженерный проект. Все понятно? – (Тома кивнул.) – Хорошо, – продолжал инженер. – Теперь я скажу вам, чем вы сможете хвастаться. Благодаря своей конструкции и вашей тщательной работе по ее сборке эта статуя будет жить много столетий. Бессчетные миллионы людей увидят ее. Определенно, мой юный друг, это будет самая известная работа, в которой удастся поучаствовать вам или мне в течение всей жизни. Стоит этим похвастаться, как вы думаете?

– Да, месье Эйфель, – сказал Тома.

Эйфель улыбнулся ему. Бартольди тоже. Даже старший мастер улыбнулся, и Тома Гаскон почувствовал себя на седьмом небе от счастья.

И в этот самый миг увидел, что в дверях ангара стоит его сестра Николь.

Она старалась привлечь его внимание, но внутрь войти боялась. Сейчас сестра находилась в той фазе роста, когда ноги кажутся тонкими, как палки, а бледное лицо и большие глаза придавали ей ранимый вид. Если мать послала ее в такую даль, это могло значить только одно: Люк пропал. Или случилось кое-что еще страшнее.

Но в какой неудачный момент она появилась! Если бы только сестра дождалась, когда старший мастер с посетителями уйдут! Несмотря на мольбу в глазах сестры, Тома сделал вид, будто не замечает ее.

Но старший мастер никогда ничего не упускал. Он увидел, что Тома на секунду отвлекся, и тут же развернулся и уставился на Николь:

– Кто это?

– Моя сестра, господин старший мастер. – Обманывать было бесполезно.

– Почему она мешает нам?

– Сегодня утром пропал мой младший брат. Думаю, что он… Я не знаю.

Старший мастер был недоволен. Переведя взгляд снова на Николь, он поманил ее и спросил резким тоном:

– Ну, в чем дело?

– Моя мать послала меня за Тома, месье. Мы никак не можем найти младшего брата Люка. И даже вызвали полицию.

– В таком случае Тома вам не нужен. – Взмахом руки он велел ей уходить.

У девочки вытянулось лицо. Тома невольно двинулся к ней, чтобы утешить, но сдержал свой порыв и остался на месте.

Ни в коем случае нельзя потерять эту работу. Может, старший мастер действительно слишком уж резок, но он рассуждает логично. Вот если бы Тома обратился к нему с глазу на глаз… Но в присутствии месье Бартольди и месье Эйфеля начальник должен был следить за дисциплиной с особой строгостью, это понятно.

Николь следовало в тот же момент уйти. Поскорее. Но она не уходила. Ее лицо сморщилось. Неужели она собирается разреветься?

– Что передать маме? – Она посмотрела на старшего брата.

Он собирался сказать ей, чтобы уходила, но его опередил месье Эйфель:

– Думаю, что в данном случае, в виде исключения, наш юный друг может оставить мастерские и отправиться на поиски брата. Но завтра утром, месье Гаскон, вы должны быть здесь, чтобы продолжить нашу великую работу. – Он повернулся к мастеру. – Вы согласны?

Старший мастер пожал плечами, но кивнул.

– Иди, – сказал он Тома.

Тот хотел бы должным образом выразить начальнику благодарность, но Николь уже исчезла за дверью, и пришлось спешить вслед за ней.

Если смотреть издалека, то со времен Римской империи холм Монмартр почти не изменился. На протяжении столетий здесь произрастал виноград, за которым в Средние века ухаживали монахини; нынче же он в основном одичал или погиб, хотя в отдельных местах еще сохранились виноградники. Но одна приятная глазу перемена все же произошла: у самой вершины появилось несколько деревянных ветряных мельниц. Когда их громоздкие лопасти вращались, холм выглядел весьма живописно.

А вблизи становилось понятно, что на Монмартре царит хаос. Барон Осман не смог приручить его по причине крутизны склонов, и потому холм оставался наполовину сельским. В отдельных местах Монмартр как будто хотел принарядиться, однако оставил попытки на полпути: кривые улочки и крутые аллеи обрывались, превращаясь в тропинки между деревянными хижинами и лачугами, разбросанными как попало.

Посреди этого хаоса самой сомнительной репутацией пользовались трущобы на северо-западном склоне чуть пониже вершины. Их называли Маки. Это слово означает заросли кустарника, дикую местность или даже район притонов. Дом Гасконов был одним из самых презентабельных здесь: простой каркас, обшитый досками, венчался балкончиком на втором этаже, который придавал строению отдаленное сходство со швейцарским шале. Семья занимала верхний этаж, куда вела наружная лестница.

– Где вы искали? – спросил Тома, как только добрался до дому.

– Везде, – сказала мать. – И полиция приходила.

Она пожала плечами, давая понять, что полиция ей особых надежд не внушает. Месье Гаскон сидел в углу. Его коромысло лежало перед ним на полу. С виноватым видом он смотрел себе под ноги.

– А ты иди работай, – негромко сказала ему жена.

– Ничего, пусть подождут, – ответил он, хорохорясь. – Обойдутся без воды, пока не найдут моего сына.

И Тома догадался: отец считает, будто маленький Люк мертв.

– Вчера после обеда твоя тетя подарила Люку воздушный шар, и он отправился домой, – рассказала мать старшему сыну. – Но сюда так и не пришел. Никто из школы Люка не видел. Сначала один мальчик сказал, будто видел, но потом передумал. Может, кто-нибудь и знает что-то, но все молчат.

– Я пойду искать, – сказал Тома. – Какого цвета был шарик?

– Синего, – сказала мать.

Выйдя на улицу, Тома остановился. Сумеет ли он найти брата? Он внушал себе, что да. Обыскивать Маки заново не имело смысла. Под холмом городские окрестности тянулись дальше на север к пригороду Сен-Дени. Но насколько Тома знал, маленький Люк никогда не ходил в ту сторону. Школа, куда мать отдала Люка, и большинство известных мальчику мест располагались выше по склону. Тома туда и направился.

Сразу за Маки находился ресторанчик «Мулен де ла Галетт». На самом деле раньше это была одна из двух мельниц, которыми владела предприимчивая семья. Им пришло в голову устроить на первом этаже небольшой танцзал и при нем закусочную. Горожане приходили сюда выпить дешевого вина и насладиться сельским очарованием. Люк постоянно околачивался около этого заведения: пел клиентам песенки, за что они бросали ему монетки.

– Полиция уже побывала здесь, – сказал официант, подметавший пол. – Вчера вечером Люк к нам не заходил.

– У него мог быть синий воздушный шар.

– Никаких шаров тоже не было.

Тома обошел несколько улиц, останавливаясь то там, то здесь и расспрашивая прохожих, не видел ли кто мальчика с шариком днем ранее. Но напрасно. Трудно было не поддаться отчаянию, но он продолжал поиски. Через полчаса безрезультатных блужданий Тома вышел на большой плоский участок, с которого открывался вид на весь Париж. Здесь, за высоким деревянным забором, строили огромную базилику Сакре-Кёр.

Во время осады Парижа Тома было семь лет. Он помнил, как на холме стояли большие пушки, как за них сражались, как из Версаля прибыли правительственные войска и расстреляли коммунаров. Его отец старательно держался в стороне от неприятностей – или просто был слишком ленив. Но, как и большинство рабочих, он недолюбливал этот тяжеловесный триумфальный памятник католицизму, который решила воздвигнуть на вершине холма, над всем городом, новая консервативная республика. А вот Тома был зачарован базиликой – не столько ее религиозным смыслом, сколько размахом стройки.

Но сейчас, обводя взглядом огороженную площадку на вершине Монмартра, он не мог не испытывать леденящий страх.

Холм в основном был сложен из мягкой осадочной породы – гипса, а гипс обладает двумя свойствами. Во-первых, он постепенно растворяется в воде и потому является непрочным основанием для крупных строений. Во-вторых, при нагревании он теряет воду, после чего его легко превратить в порошок, из которого затем производят штукатурку. По этой причине люди веками рыли в недрах Монмартра карьеры, добывая гипс. Эти каменоломни со временем столь прославились, что белую штукатурку стали называть парижской.

А строители Сакре-Кёр, приступив к работе, скоро обнаружили, что почвы под будущим храмом не только мягкие, но и изъедены вдоль и поперек шахтами и туннелями – чему не стоило удивляться. Если огромное здание поставить прямо на землю, то весь холм неизбежно обрушится, а церковь окажется на дне колоссальной воронки.

Найденное решение было поистине французским: в нем изящная логика сочеталась с величием. Выкопали восемьдесят три шахты, каждая более тридцати метров глубиной, и заполнили их цементом. На эти мощные колонны легла крипта – огромная коробка, почти равная по высоте стоящей на ней, как на платформе, церкви. Только на этот этап ушло почти десять лет, и к моменту его завершения даже те, кто ненавидел стройку, говорили с насмешливым изумлением: «Не Монмартр поддерживает церковь, а церковь поддерживает Монмартр».

Каждую неделю Тома ходил смотреть, как продвигается строительство. Иногда какой-нибудь добродушный рабочий соглашался показать ему глубокие шахты и каменную кладку вблизи. Даже когда началась работа над самим храмом, строительная площадка представляла собой непролазное болото грязи, испещренное ямами и канавами. Теперь же, пока Тома стоял перед высоким забором, ему в голову пришла чудовищная мысль: а что, если тело его несчастного брата выбросили где-то на стройке? Может пройти не один день, прежде чем его обнаружат, а то и вообще могли уже засыпать чем-нибудь. Что, если Люка затащили в лабиринт туннелей и шахт? Попасть туда довольно легко, но, оказавшись внутри, найти выход почти невозможно. Неужели Люк сейчас там, внизу, в подземных полостях холма?

Нет, сказал себе Тома. Нельзя даже думать о таком. Люк жив. Он жив и ждет, когда его найдут. Все, что требуется сейчас, – это хорошенько подумать. Где он может быть?

Тома дошел до угла и остановился. Перед ним внизу лежал весь Париж. Сияли кое-где золоченые купола, вздымались над крышами шпили церквей. Выше всех тянулись башни собора Нотр-Дам на главном острове Сены. А над городом властвовало голубое небо, чистое и ясное. Небо молчало.

Парень попробовал помолиться. Но Бог и Его ангелы тоже безмолвствовали.

Так что пришлось Тома двигаться дальше без чьей-либо помощи, и он зашагал на запад по улице, огибающей холм. Люди здесь обитали более зажиточные, чем в Маки, с маленькими садиками вокруг домов. Потом дорога пошла вниз. По правую руку Тома показался высокий гребень, густо поросший кустами, а наверху тянулась огораживающая чей-то сад стена.

– Ш-ш-ш… Тома! – послышался шепот откуда-то сверху.