Кенелм Чиллингли, его приключения и взгляды на жизнь

Глава IV

– Я согласен с мистером Шенди^[22], – заговорил сэр Питер, опять заняв свое место у камина, – что одна из самых ответственных задач, лежащих на родителях, – выбор имени, которое ребенок должен носить всю жизнь. Особенно важно это для баронетов. У пэров христианское имя, слившись с титулом, исчезает. Если человека называют мистером и если данное ему при крещении имя неблагозвучно или смешно, он вовсе не обязан выставлять его напоказ. Он может не печатать его на визитных карточках и ставить «мистер Джонс» вместо «мистер Эбенизер „Джонс“». Подписываясь под бумагами – конечно, кроме тех, которые требуют соблюдения всех формальностей, – он может ставить только начальную букву своего имени, например: «Ваш покорнейший слуга Э. Джонс». Всякий волен предполагать, что Э. означает или Эдуард, или Эрнест – имена невинные, не напоминающие о диссидентской церкви^[23], как имя Эбенизер. Если юноша по имени Эдуард или Эрнест будет уличен в какой-нибудь нескромности, на его репутации не останется пятна, но если в таком же поступке будет уличен Эбенизер, его на всю жизнь ославят лицемером: это оскорбит общественное мнение так же, как если бы известный праведник вдруг оказался простым грешником. Но баронету не уйти от своего имени, оно не может оставаться в забвении, не может сократиться до инициала. Оно ярко блистает в свете дня. И если баронета окрестили Эбенизером, он так и будет «сэр Эбенизер», со всеми опасными последствиями, случись ему поддаться тем искушениям, которым подвержены и баронеты. Но, друзья мои, необходимо учесть не только действие, которое звук имени оказывает на других, – еще важнее, быть может, действие, которое имя оказывает на нас самих. Есть имена, поощряющие и ободряющие человека, другие, напротив, способны привести его в уныние и парализовать все стремления. Я сам служу печальным примером, подтверждающим эту истину. Как вы знаете, в нашем роду старшего сына всегда нарекали Питером. Я стал жертвой этой семейной традиции. Никогда не было сэра Питера Чиллингли, хоть чем-нибудь замечательного среди своих ближних. Это имя давило мертвым грузом на мой ум, на мою энергию. В списке знаменитых англичан, кажется, нет ни одного с именем сэра Питера, разве только сэр Питер Тизл, да и тот существует только в комедии.

Мисс Сибилла. А сэр Питер Лели?

Сэр Питер Чиллингли. Этот живописец вовсе не англичанин. Он родился в Вестфалии, знаменитой окороками. Я ограничиваю свои замечания сынами нашей родины. Надо сказать, что в других странах имя Питер не убивает гения его носителя. Почему? А потому, что там оно звучит иначе, Пьер Корнель – великий человек, но, спрошу я вас, будь он англичанином, могли бы вы представить себе отца европейской трагедии, носящего имя Питер Кроу?^[24]

Мисс Сибилла. Это невозможно.

Мисс Сэлли. Хи-хи!

Мисс Маргарет. Нечего смеяться, ветреный ребенок.

Сэр Питер. Я не позволю назвать Питером моего сына!

Мистер Чиллингли Гордон. Если человек настолько глуп – а нельзя сказать наверняка, что ваш сын, кузен Питер, будет уж очень умен, – что на него может действовать звук собственного имени, и вы хотите, чтобы он весь свет перевернул вверх дном, то уж лучше назовите его Юлием Цезарем, или Ганнибалом, или Аттилой, или Карлом Великим.

Сэр Питер (который по невозмутимости стоит выше всего остального человечества). Напротив, если вы навяжете человеку одно из таких громких имен, славу которого у него нет надежды затмить, вы раздавите его этой тяжестью. Представьте себе современного поэта по имени Джон Мильтон или Уильям Шекспир, – ведь он не осмелился бы напечатать даже сонета. Нет, имя следует выбирать, избегая крайностей: смешное, незначительное имя так же неудобно, как слишком громкое. Поэтому я приказал повесить вон там, на стене нашу семейную родословную. Рассмотрим ее повнимательнее: может быть, среди самих Чиллингли или их родственников найдется имя, достойное будущего главы нашего дома, не слишком легковесное, но и не слишком обременительное.

Сэр Питер подошел к изображению фамильного древа – красивому свитку пергамента, наверху которого был изображен фамильный герб Чиллингли. Он был прост, как все старинные гербы: три серебряные рыбы на лазурном поле и над ними голова сирены. Все столпились посмотреть на родословную, кроме Гордона, продолжавшего читать «Таймс».

– Я никогда не мог толком разобрать, какие это рыбы, – сказал преподобный Джон Столуорз. – Конечно, не щуки, как на гербе семейства Хотофт: у них прямо-таки устрашающий вид, способный испугать всех будущих Шекспиров!

– Мне думается, это лини, – промолвил мистер Майверс. – Линь – рыба, умеющая обеспечить себе безопасную жизнь благодаря тому, что она философски предпочитает скромное и незаметное существование в глубоких ямах и в иле.

Сэр Питер. Нет, Майверс, это елец – рыба, которая раз завелась в пруду, то уж никогда оттуда и не выведется. Вы можете выкачать воду, вы можете спустить ее. «Ну, – скажете вы, – теперь не будет ельца». Но как бы не так! Не успеете вы оглянуться, как ваш пруд уже снова кишит ельцом. Так что более подходящей эмблемы для нашего рода нельзя было и придумать. Сколько всяких политических волнений и революций произошло в Англии со времен Гептархии, а порода Чиллингли все та же и сидят они на том же месте. Их почему-то не разорило нашествие норманнов, они держали лены при Эвдо Сенешале так же спокойно, как и при короле Гарольде. Они не участвовали ни в крестовых походах, ни в войне Алой и Белой розы, ни в гражданской войне между Карлом Первым и парламентом. Как ельца не разлучить с водой, так и Чиллингли нельзя было оттащить от земли и землю – от Чиллингли. Может быть, я и неправ, но мне хотелось бы, чтобы новый Чиллингли был чуть меньше похож на ельца.

– Ах, – воскликнула мисс Маргарет, которая, взобравшись на стул, рассматривала родословную в лорнет, – я не вижу ни одного красивого имени, кроме Оливера!

Сэр Питер. Этот Чиллингли родился в эпоху протектората Оливера Кромвеля и назван так в его честь, равно как его отец, родившийся в царствование Иакова I, был окрещен Джеймсом^[25]. Наши три рыбки всегда плыли по течению. Что ж, Оливер – имя неплохое, но оно имеет привкус радикальных доктрин.

Майверс. Я этого не думаю. Оливер Кромвель круто расправлялся с радикалами и их доктринами. Но лучше поищем имя, звучащее не так страшно и революционно.

– Нашел, нашел! – закричал пастор. – Вот потомок сэра Кенелма Дигби и Венеции Стэнли. Сэр Кенелм Дигби! Прекрасный образец мускульного христианства. Он умел сражаться так же хорошо, как и писать. Правда, немножко чудак, но настоящий джентльмен. Назовите мальчика Кенелмом.

– Прелестное имя, – сказала мисс Сибилла. – Оно дышит романтикой.

– Сэр Кенелм Чиллингли – что ж, звучит… как бы это сказать… внушительно, – согласилась мисс Маргарет.

– И имеет то преимущество, – заметил мистер Майверс, – что, хотя оно связано с представлением о человеке благородном и доблестном, – что должно вызвать у ребенка желание соревноваться со своим тезкой в этих качествах, оно в то же время не настолько знаменито, чтобы это соперничество было невозможно. Известно, что сэр Кенелм Дигби был образованный и благородный джентльмен, но если принять во внимание его глупые суеверия относительно порошков, благотворно действующих на нервную систему, и прочего, то, конечно, в наше время не нужно быть гением, чтобы стать с ним на одном уровне. Да, давайте остановимся на Кенелме. Сэр Питер все еще раздумывал.

– Конечно, – заговорил он после некоторого молчания, – конечно, память о Кенелме связана с довольно причудливыми поступками: например, его женитьба на прекрасной Венеции была, в сущности, необдуманным шагом. Я хотел бы, чтоб мой сын не слишком увлекался женской красотой, а женился на особе почтенной, достойного нрава и безукоризненного поведения.

Мисс Маргарет. Разумеется, на британской матроне!

Все три сестры (хором). Разумеется, разумеется!

– Но, – продолжал сэр Питер, – в сущности, я и сам не без чудачеств, и чудачества, в общем, вещь довольно невинная. А так как малютка не собирается жениться завтра, у нас еще будет время обсудить этот вопрос. Кенелм Дигби был человек, которым может гордиться самое почтенное семейство, и при этом, как ты сказала, Маргарет, Кенелм Чиллингли действительно звучит недурно. Прекрасно, назовем его Кенелмом Чиллингли!

Таким образом, мальчика окрестили Кенелмом, после чего его печальное личико еще более вытянулось.

Глава V

Прежде чем родственники разъехались, сэр Питер пригласил мистера Гордона в свою библиотеку.

– Кузен, – начал он самым любезным тоном, – я не осуждаю вас за отсутствие родственных чувств или даже обычного человеческого отношения к новорожденному.

– Вы меня не осуждаете, кузен Питер? Еще бы! По-моему, я выказываю вполне родственные чувства, насколько этого можно ожидать от меня, принимая во внимание обстоятельства.

– Я понимаю, – продолжал сэр Питер со своей обычной кротостью, – что после четырнадцати лет бездетного супружества появление у нас этого маленького создания должно было вас неприятно удивить. Но, если принять во внимание, что я намного моложе вас и нет оснований предполагать, что я непременно должен умереть раньше, последствия этой неожиданной перемены обстоятельств могут скорее отразиться на вашем сыне, чем на вас лично. И вот об этом-то я и собираюсь сказать вам несколько слов. Вам хорошо известно, что закон не разрешает мне отказать по завещанию что-либо из моих земельных владений вашему сыну, – все получает законный прямой наследник. Но я намерен с настоящего времени уделять для вашего сына некоторую долю моих доходов. Я люблю часть года проводить в Лондоне, но теперь я откажусь от лондонского дома и тем самым сокращу свои расходы. Если я доживу до таких лет, какие господь дарует человеку, возможно, мне удастся скопить для вашего сына порядочную сумму, что хоть отчасти вознаградит его.

Мистера Гордона это великодушное предложение вовсе не смягчило. Все же он ответил гораздо вежливее обычного:

– Мой сын будет вам очень обязан, если ему когда-нибудь придется воспользоваться вашим завещанием. – Помолчав, он добавил с веселой улыбкой: – Множество детей умирает, не достигнув двадцати одного года.

– Но я слыхал, что ваш сын вполне здоровый ребенок.

– Мой сын, кузен Питер? Я думал не о моем сыне, а о вашем. У ребенка слишком большая голова – меня не удивит, если у него откроется водянка. Я не хочу вас пугать, но он, конечно, может умереть очень скоро, и мало вероятно, чтобы леди Чиллингли подарила вам второго сына. Итак, простите меня, но я все-таки по-прежнему буду следить за тем, чтобы соблюдались мои права, и, как это ни прискорбно, все-таки не могу допустить, чтобы вы без моего ведома срубили в лесу хотя бы одно дерево.

– Глупости, Гордон! Как пожизненный владелец Эксмондема, я имею право вырубить хоть весь лес, кроме декоративных насаждений.

– Ну, не советую это делать, кузен! Я уже предупреждал вас, что в таком случае мне придется обратиться к помощи закона, хотя я, конечно, вовсе не желаю с вами ссориться. Права остаются правами, и я вынужден защищать их. Надеюсь, решение суда, каково бы оно ни было, не изменит наших с вами родственных и дружеских отношений. Но меня ждет экипаж – как бы не опоздать к поезду!

– Прощайте, Гордон. Пожмем друг другу руки.

– Пожмем руки? Ах да, конечно, конечно! Кстати: проезжая мимо сторожки привратника, я заметил, что она нуждается в основательном ремонте. Мне кажется, вы ответственны за исправное состояние строений. Прощайте!

«Вот толстокожая свинья! – подумал сэр Питер, когда его кузен ушел. Трудно справиться с обыкновенной свиньей, но со свиньей такого рода совсем уж не сладить. Тем не менее сын вовсе не должен страдать за прегрешения отца. Надо сейчас же решить, что мне удастся отложить для него. В конце концов Гордону, бедняге, не повезло! Надеюсь, он не вздумает действительно подать на меня в суд. Терпеть не могу судов. Червяк всегда извивается, особенно попав в паутину».

Глава VI

Несмотря на зловещее предсказание экс-наследника, юный Чиллингли вполне благополучно и даже с достоинством прошел все ступени младенческого существования. Он перенес корь и коклюш с философским равнодушием. Постепенно приобретая дар слова, он, надо сказать, не слишком злоупотреблял этой особой принадлежностью человеческого рода.

В раннем детстве он был необыкновенно молчаливым ребенком, словно его воспитывали в школе Пифагора. Но, очевидно, он мало говорил, чтобы больше думать. Кенелм внимательно наблюдал за всем окружающим и глубоко размышлял над своими наблюдениями. К восьми годам мальчик стал несколько разговорчивее, и приблизительно в это время изумил свою мать вопросом: «Мама, скажи, тебя не тяготит порой сознание что ты – личность?»

Леди Чиллингли – я чуть было не сказал «кинулась», но леди Чиллингли никогда не кидалась – леди Чиллингли несколько менее величественной походкой, чем обычно, отправилась к сэру Питеру и, дословно повторив ему необыкновенный вопрос сына, добавила:

– С мальчиком становится трудно, слишком он умен для того, чтобы с ним занималась женщина. Надо отдать его в школу.

Сэр Питер был того же мнения. Но где ребенок мог услышать такое мудреное слово, как «личность», и как пришел ему в голову столь странный метафизический вопрос?

Сэр Питер призвал к себе Кенелма и, к своему удивлению, убедился, что мальчик, имея свободный доступ в библиотеку, ухитрился прочесть там «Опыт о человеческом разуме» Локка и теперь готов был вступить в спор с этим философом по поводу учения о врожденных идеях. С серьезнейшим видом ребенок заявил:

– Потребность есть идея, и если, только что родившись, я почувствовал потребность в пище и знал, к кому за ней обратиться, хотя меня этому не учили, то, конечно, я явился на свет с врожденной идеей.

Хотя сэр Питер кое-что и смыслил в метафизике, он был совершенно ошеломлен и тщетно чесал в затылке, так и не придумав подходящего объяснения разницы между идеями и инстинктами.

– Дитя мое, – сказал он наконец, – ты не соображаешь, о чем говоришь. Ступай, покатайся лучше на своем черном пони. И впредь не читай ничего без моего или маминого разрешения. Возьмись-ка за «Кота в сапогах».

Глава VII

Сэр Питер приказал заложить экипаж и поехал к преподобному Джону Столуорзу. Эта доблестная духовная особа жила в нескольких милях от усадьбы, и сэр Питер из всех родственников только с ним одним советовался о домашних делах.

Он нашел пастора в кабинете, в котором мало что говорило о духовной профессии хозяина. Над камином висели перчатки для бокса, рапиры для фехтования, во всех углах стояли биты для крикета и удочки. На стенах висело несколько гравюр, портрет Вордсворта, рядом с ним – изображения двух призовых скакунов и лестерширского короткорогого быка, за которого пастор получил приз на сельскохозяйственной выставке: преподобный Джон сам трудился на своей земле и разводил скот на ее богатых пастбищах. По обеим сторонам знаменитого четвероногого висели портреты Хукера и Джереми Тейлора. Несколько небольших полок были заставлены красиво переплетенными книгами. У открытого окна стояли жардиньерки с цветами: цветы пастора славились по всей округе. Вся обстановка комнаты говорила о человеке с опрятными привычками и постоянными вкусами.

– Кузен, – сказал сэр Питер, – я приехал посоветоваться с вами.

И он рассказал о необыкновенном умственном развитии Кенелма Чиллингли.

– Вы видите, его имя начинает оказывать на него слишком сильное действие. Ему нужно поступить в школу, но в какую – частную или государственную?

Джон Столуорз. Многое можно сказать за и против той и другой. В государственной школе, надо полагать, Кенелма перестанет тяготить «сознание его собственной личности»; вернее всего, он его там вовсе утратит. Недостаток государственной школы состоит именно в том, что индивидуальный характер заменяется общим. Разумеется, учитель не может заниматься индивидуальным развитием каждого мальчика. Все умы бросают в одну большую форму, и они выходят оттуда одного типа. Воспитанники Итона могут быть умны или глупы, но и в том и в другом случае остаются итонцами, Государственная школа способствует созреванию таланта, но душит гений. Кроме того, государственная школа не годится для единственного сына – наследника хорошего поместья: она развивает привычки к своеволию и расточительности, а ваше имение требует заботливого управления. Не годится, чтобы наследник влезал в долги за счет наследства. В общем, я против того, чтобы Кенелм воспитывался в государственной школе.

– Ну что ж, отдадим его в частную.

– Постойте, – сказал пастор, – и частная школа имеет свои недостатки. Трудно разводить больших рыб в маленьких прудах. В частных школах почти отсутствует соревнование между учениками, их энергия не находит себе выхода. Жена директора такой школы обычно вмешивается в воспитание детей и непомерно их балует. В этих школах не воспитывают мужества, не приучают почитать старших, и мальчишки слишком мало дерутся. Из способного парня получается педант, из мальчика с более слабыми умственными способностями – примерная девица в брюках. Эта система не воспитывает в человеке мужества. Нет, тезка и потомок Кенелма Дигби не должен воспитываться в частной школе.

– Насколько я понял из ваших рассуждений, – сказал сэр Питер с присущим ему благодушным спокойствием, – Кенелма Чиллингли вовсе не следует отдавать в школу.

– Да, похоже на то, – признался пастор. – Но, если хорошенько подумать, можно найти компромисс. Бывают школы, соединяющие в себе лучшие стороны государственных и частных: они стремятся поощрять и развивать умственную и физическую энергию учащихся, и в то же время там не стараются подогнать ум и характер детей под одну мерку. Например, я знаю школу, директор которой один из первых ученых в Европе; оттуда вышло много замечательных людей. Директор умеет с первого взгляда определить способности ребенка и, воспитывая его, принимает их во внимание. Он учит детей не только гекзаметрам и сапфическим строфам: ученики основательно знакомятся со всей древней и современной литературой. Он и сам хороший писатель и тонкий критик – большой поклонник Вордсворта. На драки смотрит сквозь пальцы, его воспитанники прекрасно умеют действовать кулаками, и среди них нет юнцов, которые в пятнадцать лет уже постигли науку подписывать долговые обязательства. Мертонская школа – самое подходящее место для Кенелма.

– Благодарю, – сказал сэр Патер. – Приятно, когда находишь человека, способного принимать решения за тебя. Сам я нерешителен и во всех домашних делах предоставляю командование мною леди Чиллингли.

– Хотел бы я видеть женщину, которая вздумала бы командовать мною! воскликнул бравый пастор.

– Но вы ведь женаты не на леди Чиллингли. А теперь пойдемте в сад, взглянем на ваши георгины.

Глава VIII

Юного противника локковских философских теорий отправили в школу Мертона и зачислили соответственно его заслугам в предпоследний класс.

Когда Кенелм приехал домой на рождественские каникулы, он казался угрюмее обычного. Действительно, на лице его отражалось какое-то тайное, всепоглощающее горе. Все же он сказал, что школа ему очень нравится, но от описания подробностей уклонился. На следующий день, рано утром, он сел на своего черного пони и поехал в дом пастора. Преподобный Джон пребывал во дворе своей фермы и осматривал волов, когда туда явился Кенелм и без всяких предисловий объявил:

– Сэр, я обесчещен и умру, если вы не поможете мне восстановить мою честь в собственных глазах.

– Мой милый мальчик, не говори так. Пойдем-ка ко мне в кабинет.

Как только они вошли в комнату, пастор старательно закрыл дверь и, взяв Кенелма за руку, повернул его, к свету; он тотчас увидел, что у мальчика действительно тяжело на душе. Взяв его за подбородок, пастор бодрым тоном сказал:

– Голову выше, Кенелм! Я уверен, что ты не сделал ничего недостойного джентльмена.

– Не знаю. Я дрался с мальчишкой чуть повыше меня, и он меня побил. Но я не сдавался, а потом уже не мог стоять на ногах, и другие мальчики подняли меня. А этот парень – страшный драчун… Зовут его Батт… Он сын адвоката… Зажал мою голову под мышкой и колотил, колотил… Я снова вызвал его на драку после каникул… И если вы не поможете мне вздуть его как следует, я никогда больше ни на что не буду годен… да, никогда! Это разобьет мое сердце.

– Я рад слышать, что у тебя хватило мужества вызвать его. Ну-ка, покажи, как ты сжимаешь руку в кулак. Что же, недурно. Теперь стань в позицию и бей меня – да сильней, сильней! Эх ты, так не годится! Ты должен наносить удары прямо и точно. Да и стоишь ты не так, как надо. Ну-ка, перенеси опору на левую носу – прекрасно! Надень перчатки, я преподам тебе урок бокса.

Пять минут спустя миссис Джон Чиллингли, войдя в комнату, чтобы позвать мужа завтракать, была поражена, увидев его без сюртука, отражающим удары Кенелма, который налетал на него, как молодой тигр. Добрый пастор в эту минуту, конечно, представлял собой прекрасный образец мускульного христианства, но, уж конечно, мало походил на тех христиан, которые становятся архиепископами Кентерберийскими.

– Боже милостивый! – пролепетала перепуганная миссис Джон Чиллингли и как добрая жена бросилась защищать мужа. Схватив Кенелма за плечи, она стала трясти его изо всех сил.

Пастор, который уже порядком запыхался, даже обрадовался этому вмешательству и, надевая сюртук, сказал:

– Завтра мы это повторим. А теперь пойдем завтракать.

Но и во время завтрака лицо Кенелма по-прежнему не прояснилось, он говорил мало, а ел еще меньше. После завтрака он потащил пастора в сад и сказал:

– Мне думается, сэр, что, может быть, с моей стороны нечестно по отношению к Батту брать эти уроки, и если это так, я уж лучше обойдусь без них…

– Твою руку, дружок! – восторженно вскричал пастор. – Недаром тебя назвали Кенелмом. Вполне естественно желание человека, как и всякого другого животного, победить противника, и здесь он, кажется, настойчивее всех живых тварей, кроме разве петуха и перепела. Но человеку, который называется джентльменом, должно быть свойственно желание побить своего противника честным путем. Джентльмен скорее согласится, чтоб его самого побили, чем будет драться нечестно. Ведь ты именно это хотел сказать?

– Да, – твердо ответил Кенелм. И философски заметил, – это само собой разумеется, потому что, если я побью кого-либо нечестным путем, это будет означать, что, в сущности, я совсем его не побил.

– Превосходно! Но предположим, что ты и какой-нибудь другой мальчик готовите к экзамену «Комментарии» Цезаря или таблицу умножения, и тот, другой способнее тебя, но ты добросовестно выучил заданное, а он нет. Скажи, в этом случае ты тоже поступил нечестно?

Кенелм подумал немного, потом решительно сказал:

– Нет.

– Понятие честности не меняется, идет ли речь о твоих мозгах или кулаках. Тебе ясно?

– Да, сэр. Теперь ясно.

– Во времена, когда жил твой тезка сэр Кенелм Дигби, джентльмены носили шпаги и учились, как обращаться с ними, потому что при ссорах они часто должны были пускать их в ход. В наши дни уже никто, по крайней мере в Англии, не дерется на шпагах. Наш век – век демократизма, и когда приходится драться, ты должен ограничиваться кулаками. И если Кенелм Дигби учился фехтовать, то Кенелм Чиллингли обязан учиться боксу. Когда джентльмен поколотит ломового извозчика вдвое выше ростом, но не умеющего драться как следует, мы не называем такой поступок нечестным: он только лишний раз подтверждает ту истину, что знание – сила. Итак, дружок, завтра я опять преподам тебе урок бокса.

Кенелм сел на своего пони и вернулся домой. Его отец прогуливался по саду с книгой.

– Папа, – обратился к нему Кенелм, – объясни мне, как джентльмен должен писать другому джентльмену, с которым он не поладил и не хочет мириться, если ему нужно сообщить тому что-нибудь по поводу их ссоры?

– Я не понимаю, что ты хочешь сказать.

– Перед тем, как меня отдали в школу, ты как-то говорил, что поссорился с лордом Хотфортом. Ты сказал тогда, что он осел и ему следует об этом написать. Так вот, ты ему так прямо и написал: «Вы – осел»? Объясни, именно так джентльмен и должен писать другому джентльмену?

– Право, Кенелм, ты задаешь странные вопросы. Но тебе следует знать – и чем раньше, тем лучше, – что там, где грубый и невоспитанный человек станет просто ругаться, лицо образованное пускает в ход иронию. Когда один джентльмен считает другого джентльмена ослом, он не говорит ему этого прямо, а лишь дает это понять в самых тонких выражениях. Лорд Хотфорт считает, что я не имею права удить форель в ручье, который протекает по его земле. Меня очень мало интересует ловля форелей, но мое право ловить рыбу в этом ручье не подлежит сомнению. Конечно, он осел, раз вздумал поднимать этот вопрос. Не затей он такой глупой истории, я, может быть, ни разу и не воспользовался бы своим правом. Но тут уж я должен ловить его форель просто из принципа.

– И ты написал ему?

– Написал.

– Как же ты написал, папа?

– Ну, приблизительно в таком роде: «Сэр Питер Чиллингли имеет честь приветствовать лорда Хотфорта и считает своим долгом сообщить его светлости, что он советовался с лучшими юристами по поводу своих прав на рыбную ловлю и просит извинения, если осмелится предложить лорду Хотфорту тоже посоветоваться с юристом, прежде чем оспаривать эти права».

– Спасибо, папа, теперь я понял…

В этот вечер Кенелм написал следующее письмо:

«Мистер Чиллингли имеет честь приветствовать мистера Батта и считает своим долгом сообщить, что берет уроки бокса, и просит извинения, если осмелится предложить мистеру Батту также брать уроки бокса, прежде чем драться с мистером Чиллингли в следующем семестре».

– Папа, – сказал Кенелм на следующее утро, – мне нужно написать школьному товарищу, которого зовут Батт. Он сын адвоката, которого все зовут судьей. Но я не знаю его адреса.

– Это легко уладить, – сказал сэр Питер, – судья Батт – человек известный, и его адрес можно найти в судебном справочнике.

Адрес был – «Блумсбери-сквер». Кенелм послал туда свое письмо и скоро получил следующий ответ:

«Ты просто нахальный болван, и я вздую тебя до полусмерти.

Роберт Батт».

Это вежливое послание окончательно подавило угрызения совести у Кенелма Чиллингли, и он стал ежедневно брать уроки мускульного христианства у преподобного Джона Столуорза.

После каникул Кенелм поехал в школу, и чело его уже не было омрачено заботами. Через три дня он написал преподобному Джону:

«Любезный сэр, я отколотил Батта. Знание – сила!

Любящий Вас Кенелм.

P. S. После того как я побил Батта, я с ним помирился».

С этого времени Кенелм стал преуспевать. Похвальные письма от знаменитого директора школы так и сыпались на сэра Питера. К шестнадцати годам Кенелм стал старшиной школы и по окончании ее привез домой письмо от своего Орбилия с надписью «секретно». Сэр Питер прочел:

«Любезный сэр Питер Чиллингли!

Меня никогда так не тревожила будущая карьера моих воспитанников, как карьера Вашего сына. Юноша столь талантлив, что из него легко может выйти великий человек. Но он настолько своеобразен, что может стать известным всему свету своими странностями. Выдающийся педагог доктор Арнольд говорит, что разница между мальчиками заключается не столько в дарованиях, сколько в энергии. У Вашего сына есть дарования, есть и энергия, а в то же время ему кое-что недостает для успеха в жизни, ему не хватает способности сходиться с людьми. Нрав у него меланхолический и поэтому нелюдимый. Он никогда не будет действовать заодно с другими. По натуре он довольно ласков; другие мальчики любят Вашего сына, особенно маленькие, которые считают его героем, но у него нет ни одного близкого друга. Что касается его знаний, то он хоть сейчас мог бы поступить в колледж и непременно там отличится, если только захочет приложить к этому хоть небольшие усилия. Но я осмелюсь подать Вам совет: пусть он еще пару лет знакомится с жизнью. Это привьет ему более практические взгляды на действительность. Хорошо бы послать его к частному наставнику, не педанту, а человеку светскому, понимающему в литературе, и лучше всего в столицу. Словом, я хочу сказать, что мой юный: воспитанник непохож на всех остальных. Если Вы не сумеете сблизить его с людьми, он, обладая качествами, с которыми можно сделать в жизни немало, боюсь, не, сделает ничего. Простите за смелость, с какою я к Вам обращаюсь, и припишите ее только исключительном участию к судьбе Вашего сына.

Искренне Вам преданный Уильям Хоргон».

Получив это письмо, сэр Питер не стал созывать семейный совет, так как его три незамужние сестры едва ли могли сказать что-либо путное. Что же касается мистера Гордона, то он в конце концов все-таки подал в суд на сэра Питера, обвинив его в порубке леса, и так как дело свое он, конечно, проиграл, то немедленно заявил сэру Питеру, что больше не считает его родственником и презирает как человека. Это было сказано не совсем в таких выражениях, а в более прикрытых, но тем самым еще более язвительных. Оставались еще двое Чиллингли. Сэр Питер пригласил Майверса на неделю поохотиться в Эксмондеме, а пастора Джона попросил навестить его.

Мистер Майверс приехал. Шестнадцать лет, протекшие с тех пор, как он впервые был представлен читателю, мало изменили его наружность. Он любил говорить, что в молодости светский человек должен казаться старше своих лет, а в среднем возрасте и до самой смерти – моложе. И сам открывал секрет, как этого достигнуть: «Надевайте пораньше парик, и вы никогда не будете седым».

Не в пример большинству философов, Майверс применял свои теории на практике. В расцвете юности он стал носить парик такого фасона, которому не страшно было время, то есть не кудрявый и щегольской, а с прямыми волосами и без всяких претензий, С того дня, как он надел этот парик – ему тогда было двадцать пять лет, – он стал казаться тридцатипятилетним. Таким он казался и теперь, когда ему уже стукнуло пятьдесят.

– Я намерен, – говорил он, – оставаться тридцатипятилетним всю жизнь. Прекрасный возраст! Пусть говорят, что мне больше, но я не стану в этом признаваться. Никто не обязан сам себя обличать.

У мистера Майверса были еще другие афоризмы на эту серьезную тему. Один из них гласил: «Никогда не соглашайтесь быть больным. Никогда не признавайтесь ни себе, ни другим, что вы больны, и никогда не признавайтесь в этом самому себе. Болезнь – такая вещь, которой человек обязан противиться с самого начала. Не давайте ей пробраться в ваше тело. Но сообразуйтесь со своим здоровьем и, выяснив, какой именно образ жизни для вас полезнее, соблюдайте его в точности». Майверс ни за что не пропустил бы своей обычной пешей прогулки в парке перед завтраком, хотя, поехав в Сент-Джайлс в экипаже, он мог спасти бы этим Лондон от гибели.