Сочинения. 1984. Скотный двор. Воспоминания о войне в Испании. Иллюстрированное издание

Было пятнадцать часов. В такое время на улицах всегда было пусто. Уинстон уже не мог вспомнить, как он оказался в кафе в такое время. Там почти никого не было. С телеэкранов доносилась резкая металлическая музыка. Трое мужчин сидели в углу зала почти неподвижно, они не разговаривали друг с другом. Официант без команды принес им очередные стаканы джина. Рядом с ними на столе стояла шахматная доска с расставленными фигурами, которые так никто и не сдвинул с места. А потом, примерно на полминуты, что-то случилось с телеэкранами. Мелодия, которую они играли, изменилась, и тон музыки тоже. То, что тогда произошло, трудно описать словами. Прозвучала странная, трескучая, ревущая, насмешливая нота, в уме Уинстон назвал ее «желтой нотой». И тут голос с телеэкрана пропел:

 
Под густой листвой каштана
Предал я, и предал ты.
Врут они, и мы солгали
В тени густой каштановой листвы.
 

Трое мужчин не пошевелились. Но когда Уинстон снова взглянул на осунувшееся лицо Рузерфорда, он увидел, что его глаза были полны слез. И тогда он впервые заметил, с некой внутренней дрожью, хотя тогда он еще не понимал причину этой дрожи, что и у Ааронсона, и у Рузерфорда были сломаны носы.

Чуть позже всех троих снова арестовали. Выяснилось, что с момента освобождения они участвовали в новых заговорах. На втором суде они снова сознались во всех своих старых преступлениях, а также в целом ряде новых. Они были казнены, и их судьба была записана в партийных историях как наглядное предупреждение будущим поколениям. Примерно через пять лет после этого, в 1973 году, Уинстон разворачивал пачку документов, которая только что вывалилась из пневмопочты на его стол, и наткнулся на клочок бумаги, который, очевидно, случайно смешался с документами, а потом про него просто забыли. Когда он разгладил листок, то увидел, что это была половина страницы, вырванная из выпуска газеты «Таймс» примерно десятилетней давности, это была верхняя половина страницы, так что на ней была указана дата. Там была фотография участников какого-то партийного мероприятия в Нью-Йорке. В середине группы стояли Джонс, Ааронсон и Рузерфорд. Их нельзя было ни с кем спутать, да и их имена были подписаны внизу.

Дело в том, что на обоих процессах все трое признались, что именно в этот день находились на территории Евразии. Они прилетели с секретного аэродрома в Канаде прямиком в Сибирь, где встречались с представителями Евразийского генерального штаба для передачи важных военных тайн. Эта дата хорошо запомнилась Уинстону, потому что это был день летнего солнцестояния. Вывод был только один: признания были ложью.

Конечно, это само по себе не было открытием. Даже в то время Уинстон понимал, что люди, которые были уничтожены в ходе чисток, на самом деле не совершали преступлений, в которых их обвиняли. Но это! Это уже были конкретные доказательства! В его руках сейчас находился реальный фрагмент упраздненного прошлого, как ископаемая кость, которая обнаруживается не в том пласте и разрушает геологическую теорию. Этого было достаточно, чтобы сравнять Партию с землей, если бы эта фотография каким-то образом могла быть опубликована и о факте такой фальсификации стало известно во всем мире.

Он сразу приступил к работе. Как только он понял, что это была за фотография и что она значила, он накрыл ее другим листом бумаги. К счастью, когда он развернул ее, она оказалась перевернутой вверх ногами относительно телеэкрана.

Он положил блокнот на колено и отодвинулся на стуле так, чтобы быть как можно дальше от телеэкрана. Сохранять выражение лица было несложно, и даже дыхание можно было контролировать, если хорошенько постараться, но вы не можете контролировать биение своего сердца, а телеэкран был достаточно чувствительным прибором, чтобы уловить его ритм. Он просидел так минут десять, как ему показалось, и все это время его мучил страх, что какая-нибудь случайность выдаст его, например, внезапный сквозняк, который сдует этот листок с его стола. Затем, не разворачивая листок снова, он бросил газетную фотографию в дыру памяти вместе с другой макулатурой. Скорее всего, уже через минуту она превратилась в горстку пепла.

Это случилось десять или одиннадцать лет назад. Сегодня он, наверное, сохранил бы этот клочок бумаги. Странно, но факт, что он держал тогда в руках ту фотографию, казался ему значимым даже сейчас, несмотря на то, что и сама фотография, и событие, которое она зафиксировала, были всего лишь воспоминаниями. Но значило ли это, что Партия уже не так хорошо контролировала прошлое, раз в его руки попало доказательство события, которое действительно произошло (пусть даже это доказательство уже уничтожено)?

Но сегодня, если предположить, что ту фотографию можно каким-то образом воскресить из пепла, она может уже даже не быть доказательством. В то время, когда он сделал свое открытие, Океания уже не вела войну с Евразией, и должно быть, трое мертвецов предали свою страну уже в интересах Остазии. С тех пор ситуация несколько раз менялась. Скорее всего, признания неоднократно переписывались до тех пор, пока исходные факты и даты полностью не утратили своего значения. Прошлое постоянно менялось. И самым ужасным было то, что он не мог понять, зачем нужен весь этот тотальный обман. Непосредственные преимущества фальсификации прошлого были очевидны, но конечный мотив оставался непонятным. Он снова взял перо и написал:

«Я понимаю КАК, но я не понимаю ЗАЧЕМ».

Сколько же раз он задавался вопросом, не был ли он сумасшедшим. Возможно, сумасшедших было просто меньшинство. Когда-то признаком безумства была вера в то, что Земля вращается вокруг Солнца. Сегодня это была вера в то, прошлое нельзя изменить. Если он один в это верит, то значит ли это, что он сумасшедший? Но мысль о том, что он мог быть сумасшедшим, не очень его беспокоила, больше его ужасала мысль о том, что он мог ошибаться.

Он взял детский учебник по истории и посмотрел на портрет Большого Брата, который был изображен на обложке. Гипнотические глаза смотрели на него. Было такое чувство, будто на вас давит какая-то чудовищная сила, она проникает вовнутрь вашего черепа, сжимает ваш мозг, запугивает вас до такой степени, что вы готовы отказаться от ваших убеждений и не доверять вашим собственным ощущениям. В конце концов, если Партия утверждает, что два плюс два равно пять, вы должны этому верить. Рано или поздно они неизбежно об этом заявят, такова была логика их политики. Их философия отрицала не только достоверность собственных ощущений, но и само существование внешней реальности. Самым большим бредом считался здравый смысл. И ужасно было не то, что тебя убьют за то, что ты думаешь иначе, а то, что они могут быть правы. В конце концов, откуда мы знаем, что два плюс два равно четыре? Или что сила тяжести работает? Или что прошлое неизменно? Если и прошлое, и внешний мир существуют только в сознании, а сознанием можно управлять – что же тогда?

Ну уж нет! Внезапно его переполнила отвага. Почему-то перед глазами всплыло лицо О’Брайена. Даже больше, чем раньше, он был уверен, что О’Брайен на его стороне. Он писал дневник для О’Брайена, да, для него. Конечно, это было похоже на бесконечное письмо, которое никто никогда не прочтет, но оно было адресовано конкретному человеку, и от этого Уинстон решил отталкиваться.

Партия велела вам не доверять тому, что вы видите и слышите. Таково было ее окончательное исамое главное требование. Его сердце сжалось, когда он подумал о той чудовищной силе, которой он пытается противостоять, о том, с какой легкостью любой партийный умник может победить его в споре, приводя какие-то вычурные аргументы, которые он даже не будет в силах понять, не то чтобы парировать. И все же он был прав! Они были неправы, а он был прав. Очевидное и правдивое, пусть и кажущееся глупым, нужно защищать. Правда правдива – вот за что надо держаться! Реальный мир существует, его законы неизменны. Камни твердые, вода мокрая, предметы без опоры притягиваются к центру земли. Представляя, что он разговаривает с О’Брайеном, а также что он излагает ему важную аксиому, он написал:

«Свобода – это свобода утверждать, что два плюс два равно четыре. Если можно это, все остальное тоже последует».

Глава 8

Из одного из подъездов на улицу доносился запах молотого кофе – настоящего, а не кофе «Победа». Уинстон невольно остановился. Примерно на две секунды он вернулся в полузабытый мир своего детства. Затем хлопнула дверь, и запах резко оборвался.

Он прошел уже несколько километров, и его варикозная язва пульсировала. Это был второй раз за три недели, когда он пропустил вечер в Общественном центре, что было довольно опрометчивым поступком с его стороны, поскольку, вне всякого сомнения, количество ваших посещений тщательно проверялось. В принципе, у члена Партии не было свободного времени, и он никогда не оставался один, кроме как в постели. Предполагалось, что, когда человек не работает, не ест или не спит, он должен участвовать в каком-то коллективном отдыхе, даже гулять самому по улице было подозрительно и немного опасно. На новоязе для этого было слово «личножизнь», что означало индивидуализм и эксцентричность. Но сегодня вечером, когда он выходил из министерства, его соблазнил манящий аромат свежего апрельского воздуха. Небо было ярко-синим, таким он его еще не видел в этом году, и мысль о долгом шумном вечере в Общественном центре, скучных и утомляющих играх, занудных лекциях и навязчивом духе товарищества, пропитанном джином, показалась ему невыносимой. Импульсивно он свернул с автобусной остановки и пошел блуждать по Лондону, словно по лабиринту, сначала на юг, затем на восток, потом на север, теряясь среди неизвестных улиц и не заботясь, в каком направлении он идет.

«Если и есть надежда, – писал он в дневнике, – то только на пролов». Эта фраза снова и снова крутилась у него в голове, констатируя мистическую правду и реальный абсурд. Он бродил среди трущоб к северо-востоку от места, которое когда-то называлось вокзалом Сент-Панкрас. Он шагал по мощеной улице, усеянной маленькими двухэтажными домиками с ободранными дверьми, выходящими прямо на тротуар. Эти жилища почему-то напомнили ему крысиные норы. Приходилось постоянно смотреть под ноги, потому что то тут, то там в разбитой брусчатке были грязные лужи. В темных арках домов вдоль узких плохо освещенных улочек толпились люди – молодые цветущие девицы с ярко накрашенными губами, юноши, которые крутились вокруг них, неопрятные тучные женщины, переваливающиеся с ноги на ногу (такими же станут и цветущие девицы лет через десять), неуклюже шаркающие сгорбленные старики, а еще босоногие дети в лохмотьях, играющие в лужах, а затем разбегающиеся кто куда от злых криков своих матерей. Где-то четверть окон в домах были разбиты и заколочены досками. Большинство прохожих не обращали внимания на Уинстона, хотя некоторые смотрели на него с каким-то сдержанным любопытством. Две уродливые бабы с кирпично-красными мощными ручищами, скрещенными на передниках, разговаривали у порога. Приближаясь, Уинстон уловил обрывки их беседы.

– Да, – говорю я ей, – все это очень хорошо, – сказала одна. – Но если бы ты была на моем месте, ты бы сделала то же самое. Я такая: легко критиковать, если у тебя нет таких же проблем, как у меня.

– Ах, – сказала вторая, – это точно. Ты права, мать, как пить дать, говорю тебе.

Резкие голоса внезапно прекратились. Женщины посмотрели на него с враждебным молчанием, когда он проходил мимо них. Хотя это была не совсем враждебность, скорее, своего рода настороженность, кратковременное напряжение, как когда мимо тебя проходит какой-то незнакомый зверь. Синие комбинезоны Партии не часто увидишь в таких кварталах. И в самом деле, было неразумно появляться в таких местах, если только у вас там не было конкретного дела. Патрули могут остановить вас, если вы случайно столкнетесь с ними. «Могу я взглянуть на ваши документы, товарищ? Что вы здесь делаете? В котором часу вы покинули рабочее место? Это ваш обычный путь домой?» и так далее и тому подобное. Не то чтобы существовало какое-либо правило, запрещающее идти домой необычным маршрутом, но этого было достаточно, чтобы привлечь к себе ненужное внимание, если об этом прознает Полиция мыслей.

Вдруг всю улицу охватила какая-то паника, все начали бегать и метаться, как крысы, прячась по своим домам-норам. Со всех сторон доносились предупреждающие крики. Молодая женщина выскочила из дверей дома немного впереди Уинстона, схватила маленького ребенка, игравшего в луже, накрыла его своим фартуком и снова нырнула обратно, все это выглядело словно одно хорошо отлаженное движение. В то же мгновение мужчина в мятом черном костюме выбежал из переулка, подбежал к Уинстону, возбужденно тыкая пальцем в небо.

– Парилка! – закричал он. – Берегись, господин! Взрыв над головой! Ложись быстро!

«Парилками» пролы почему-то называли баллистические ракеты. Уинстон тут же упал на землю лицом вниз. Пролы почти всегда были правы, когда давали вам подобные предупреждения. Похоже, у них был какой-то инстинкт, который подсказывал им за несколько секунд, когда приблизится ракета, хотя ракеты предположительно летели быстрее звука. Уинстон закрыл голову руками. Раздался рев, от которого, казалось, вздыбилась брусчатка, и дождь из мелких предметов посыпался ему на спину. Когда он встал, то обнаружил, что весь покрыт осколками стекла, вылетевшими из ближайшего окна.

Он пошел дальше. Взрыв разрушил группу домов в двухстах метрах от него дальше по улице. В небе висел черный столб дыма, а под ним – облако кирпичной и штукатурной пыли, в котором уже вокруг руин собиралась толпа. Немного впереди на тротуаре лежала небольшая кучка штукатурки, и посреди нее он видел ярко-красную полосу. Подойдя к ней, он понял, что это была человеческая рука, отрезанная от запястья. Если не считать окровавленного среза, рука была настолько белой, что напоминала гипсовый слепок. Он ногой столкнул ее в сточную канаву, а затем, чтобы избежать толпы, свернул в переулок направо. Через три-четыре минуты он покинул зону, пораженную бомбой, и жизнь продолжалась, как будто ничего не произошло. Было почти двадцать ноль-ноль, и в наливайках, которые часто посещали пролы (они называли их «пабами»), было много посетителей. Из грязных распашных дверей, бесконечно открывающихся и закрывающихся, несло мочой, опилками и кислым пивом. В углу, образованном выступающим фасадом дома, стояли трое мужчин, тот, что был по центру, держал в руках газету, а двое других читали через его плечо. Еще до того, как Уинстон подошел достаточно близко, чтобы разглядеть выражение их лиц, он увидел, что даже тела их были напряжены от увлеченности процессом чтения. Очевидно, они читали какую-то серьезную новость. Он был в нескольких шагах от них, когда внезапно двое из мужчин начали о чем-то ожесточенно спорить. На мгновение ему показалось, что они вот-вот подерутся.

– Да послушай же меня, черт подери! Я говорю тебе, что номера, заканчивающиеся на семерку, не выигрывали уже больше года!

– А вот и выигрывали!

– Да нет же, мать твою за ногу! Дома у меня лежит список со всеми выигрышными номерами, я веду его уже больше двух лет. Я четко слежу за этим и регулярно их записываю. И говорю тебе: нет там числа, заканчивающегося на семерку…

– А я тебе говорю, что семерка выигрывала! Я даже могу назвать тебе этот чертов номер: он заканчивался на четыре ноль семь. Это было в феврале, да, вторая неделя февраля.

– Какой еще февраль, ядрён батон! У меня все записано черным по белому. Еще раз тебе повторяю: не было там номера…

– Ой, да угомонитесь вы оба! – сказал третий.

Они говорили о лотерее. Отойдя метров на тридцать, Уинстон оглянулся – мужчины все еще страстно спорили. Лотерея с еженедельным розыгрышем огромных призов была единственным публичным мероприятием, которому пролы уделяли серьезное внимание. Возможно, для миллионов пролов лотерея была главной, если не единственной, причиной жить. Она была их радостью, их безумием, их лекарством, их стимулом хоть к какой-то умственной деятельности. Когда дело касалось лотереи, даже люди, которые едва умели читать и писать, оказывались способными к сложным вычислениям и потрясающим трюкам памяти. Была целая каста людей, которые зарабатывали на жизнь просто продажей систем закономерностей, прогнозов и счастливых амулетов. Уинстон не интересовался лотереями, которые проводило Министерство изобилия, но он знал (на самом деле, все в Партии знали), что призы были в значительной степени фиктивными. Реально выплачивались лишь небольшие суммы, главный же приз всегда выигрывали несуществующие люди. В отсутствие какого-либо реального сообщения между разными частями Океании устроить это было несложно.

Но если и была надежда, то только на пролов. Этой идеи нужно было и держаться. В принципе, это звучало вполне логично и разумно, и только когда вы смотрели на людей, проходящих мимо вас по тротуару, это становилось актом веры. Улица, на которую он свернул, спускалась вниз. У него было ощущение, что он уже бывал в этом районе раньше и что где-то неподалеку был выход на главную улицу. Откуда-то спереди доносился гул голосов. Улица сделала крутой поворот, а затем уперлась в лестницу, которая вела вниз в узкий переулок, где несколько торговцев скучали над прилавками с вялыми овощами. В этот момент Уинстон вспомнил, где находится. Переулок выходил на главную улицу, а на следующем повороте, менее чем в пяти минутах ходьбы, размещалась барахолка, где он купил записную книжку, которая теперь стала его дневником. В небольшом магазине канцелярских товаров неподалеку он купил насадку для перьевой ручки и бутылек с чернилами.

На мгновение он остановился наверху лестницы. На противоположной стороне переулка находился захудалый паб, окна которого, казалось, были словно припорошены инеем, а на самом деле просто покрыты пылью. Сгорбленный, но бодрый старик с белыми усами, торчащими вперед, как у креветки, толкнул распашную дверь и вошел в паб. Пока Уинстон стоял и смотрел на происходящее внизу, ему пришло в голову, что старик, которому, должно быть, по меньшей мере лет восемьдесят, на момент революции был зрелого возраста. Он и еще несколько человек, подобных ему, были последними живыми свидетелями канувшего в Лету мира капитализма. В самой Партии тоже осталась парочка людей, идеи которых сформировались еще до революции. В основном, старшее поколение было уничтожено во время больших чисток пятидесятых и шестидесятых годов, а те немногие выжившие уже давно запуганы до полной умственной капитуляции. Если и был еще жив кто-нибудь, кто мог бы правдиво описать жизнь в начале века, то это мог быть только прол. Внезапно отрывок из учебника истории, который он переписал в свой дневник, вернулся в голову Уинстона, и его посетила безумная идея. Что если он зайдет в паб, заведет знакомство с этим стариком и расспросит его. Он скажет: «А расскажите мне о своей жизни, когда вы были еще мальчиком. Каково было в те дни? Было ли тогда лучше, чем сейчас? Или хуже?»

Поспешно, чтобы не успеть испугаться и дать заднюю, он спустился по ступенькам и перешел на другой конец улочки. Конечно, это было безумие. Да, не существовало закона, запрещающего разговаривать с пролами или посещать их пабы, но это было слишком необычно, чтобы остаться незамеченным. Если появятся патрули, он может сослаться на то, что у него закружилась голова, но вряд ли они ему поверят. Он толкнул дверь, и в лицо ударил отвратительный запах кислого пива. Когда он вошел, шум голосов утих. Он спиной чувствовал, как все смотрят на его синий комбинезон. Игра в дартс в другом конце комнаты прервалась, возможно, на целых тридцать секунд. Старик, за которым он последовал, стоял у барной стойки и о чем-то спорил с барменом, высоким, толстым и сутулым молодым человеком с огромными руками. Группа других пролов, стоявшая неподалеку со стаканами в руках, наблюдала за их диалогом.

– Я же тебя по-человечески попросил, – сказал старик, вызывающе расправляя плечи. – А ты мне говоришь, что у тебя нет нормального пивного бокала в этой чертовой забегаловке?

– Что это вообще такое, этот твой ПИВНОЙ БОКАЛ, черт возьми? – сказал бармен, наклоняясь вперед и положив кончики пальцев на стойку.

– Нет, ну вы посмотрите на него! Называет себя барменом и не знает, что такое пивной бокал! Пивной бокал вмещает пинту пива, что составляет полкварты, а четыре кварты – это уже галлон. Я что, должен учить тебя элементарным вещам?

– Никогда не слыхал ни о каких пинтах, – коротко сказал бармен. – Литр и пол-литра – это все, что мы наливаем. На полке перед вами стаканы.

– А мне пинту подавай», – настаивал старик. – Во времена моей молодости не знали мы твоих дрянных полулитров.

– Когда ты был молодым, старик, люди жили на деревьях, как обезьяны, – сказал с ухмылкой бармен, взглянув на других посетителей.

Раздался хохот, и беспокойство, вызванное появлением Уинстона, казалось, исчезло. Бледное лицо старика раскраснелось. Он отвернулся, бормоча что-то себе под нос, и врезался в Уинстона. Уинстон осторожно придержал его за руку.

– Можно угостить Вас выпивкой? – спросил он.

– А ты прямо джентльмен, – сказал дед, снова расправляя плечи. Похоже, он не заметил синего комбинезона Уинстона. – Пинту пива! – агрессивно добавил он, обращаясь к бармену. – Пинту крепкого.

Бармен налил в два широких стакана, которые он ополоснул в ведре под прилавком, по пол-литра темно-коричневого пива. Пиво было единственным напитком, который можно было найти в пролских пабах. Пролам не положено было пить джин, хотя, в принципе, раздобыть его они могли достаточно легко. Игра в дартс снова была в полном разгаре, а толпа мужчин в баре вернулась к разговорам о лотерейных билетах. О присутствии Уинстона враз все забыли. Под окном был уединенный столик, где можно было поговорить, не опасаясь быть подслушанными. Это было ужасно опасно, но, во всяком случае, в зале не было телеэкрана, в чем он убедился, как только вошел.

– Мог бы и пинту мне налить, – проворчал старик, недовольно глядя на свой стакан. – Пол-литра недостаточно. Им не напиться. А литр – это слишком много, мой мочевой пузырь столько не осилит, как и мой кошелек.

– Вы, должно быть, своими глазами видели все те изменения, которые произошли со времен вашей молодости? – неуверенно спросил Уинстон.

Бледно-голубые глаза старика медленно осмотрели бар: мишень для игры в дартс, бар, дверь, ведущую в туалет, словно он вспоминал изменения, которые произошли в этом самом баре.

– Пиво-то получше было, – сказал он наконец. – И подешевле! Когда я был молодым, пиво – крепкое оно было, не то, что сейчас, – стоило четыре пенса за пинту. Конечно, это было до войны.

– О какой именно войне вы говорите? – спросил Уинстон.

– Та о всех сразу, – неопределенно сказал старик. Он взял свой стакан, и его плечи снова расправились. – Ваше здоровье!

Старик одним глотком осушил стакан. Уинстон подошел к бару и вернулся еще с двумя пол-литровыми стаканами. Похоже, старик забыл о своем опасении насчет литра пива.

– Вы намного старше меня, – продолжал Уинстон. – Вы, должно быть, были уже зрелым мужчиной, когда я еще даже на свет не появился. Вы помните, каково было в былые времена, до революции? Люди моего возраста толком ничего не знают о тех временах. Мы можем читать о них только в книгах, да и то, что в них говорится, может быть неправдой. Мне хотелось бы узнать ваше мнение по этому поводу. В учебниках истории говорится, что жизнь до революции была совершенно другой, чем сейчас. Что было ужаснейшее угнетение, несправедливость, бедность, что тогда было даже хуже, что мы способны себе представить. Здесь, в Лондоне, большая часть людей всю жизнь голодала, а у половины из них не было даже обуви. Они работали по двенадцать часов в день, бросали школу в девять лет и жили по десять человек в одной комнате. И в то же время было очень мало людей, всего несколько тысяч – их называли капиталистами, – которые были богатые и могущественные. Они владели всем, чем можно было владеть. Они жили в больших роскошных домах с тридцатью слугами, разъезжали на автомобилях и конных экипажах, пили шампанское, носили цилиндры…

Старик внезапно просиял.

– Цилиндры!» – сказал он. – Забавно, что ты их упомянул. Я только вчера их вспоминал, сам не знаю почему. Я в шутку подумал, что уже много лет не видел цилиндров. Да, цилиндры были. Последний раз я надевал его на похороны невестки. Это было… ну, точную дату я уже и не вспомню, но это было лет пятьдесят назад. Конечно, цилиндры надевали только по особым случаям, как вы понимаете.

– Да не в цилиндрах дело, – терпеливо сказал Уинстон. – Дело в том, что эти капиталисты, они и еще несколько юристов и священников были владыками мира. Все должны были им прислуживать и угождать им. Вы – простые люди, рабочие – были их рабами. Они могли делать с вами все, что хотели. Они могли отправить вас в Канаду, как скот. Если бы они захотели, они могли бы спать с вашими дочерями. Они могли приказать выпороть вас плетями. Проходя мимо них, вы должны были наклониться и снять шляпу. Каждый капиталист ходил в окружении лакеев, которые…

Старик снова просиял.

– Лакеи! – он сказал. – Сто лет уже слышал этого слова. Лакеи! Словно переношусь в прошлое. Я вспоминаю былые времена, когда я ходил в Хайд-парк по воскресеньям послушать, как там выступали с проповедями разные ребята – Армия Спасения, католики, евреи, индейцы – кто там только не выступал. Так вот там был один парень, уже, конечно, и не вспомню его имени, вот он был действительно сильным оратором. «Лакеи, – говорил он, – буржуйские лакеи! Прихвостни правящего класса! Паразиты», – он их еще так называл. А еще вроде «гиены», да, он определенно называл их «гиенами». Ну, конечно, вы понимаете, это он имел в виду лейбористскую партию.

У Уинстона было ощущение, что они говорят об абсолютно разных вещах.

– На самом деле я хотел спросить у вас вот что, – перебил он, – считаете ли вы, что теперь у вас больше свободы, чем в те дни? Что сейчас с вами обращаются лучше. Правда ли, что раньше богатые люди, люди у власти…

– Палата лордов, – уточняюще вставил старик.

– Пусть будет Палата лордов, если хотите. Я спрашиваю, относились ли эти люди к вам как к низшему существу просто потому, что они были богаты, а вы бедны? Например, правда ли, что вам приходилось называть их «сэр» и снимать шляпу, когда вы проходили мимо них?

Старик, казалось, глубоко задумался. Прежде чем ответить, он выпил около четверти стакана пива.

– Да, – сказал он, – им нравилось, если вы прикасались к своей шляпе при встрече с ними. Это было чем-то вроде проявления уважение. Сам я с этим не соглашался, но делал это достаточно часто. Приходилось, так сказать.

– И было ли это обычным делом? Я цитирую только то, что я читал в учебниках по истории. Могли ли эти люди или их слуги столкнуть вас с тротуара в сточную канаву?

– Да, однажды меня столкнули в канаву, – сказал старик. – Помню это, как будто это было вчера. Это был вечер регаты, ну, лодочных гонок другими словами. В общем, на этих регатах хулиганов, конечно, хватало, и вот я случайно натыкаюсь на молодого парня на Шафтсбери-авеню. С виду он был вроде приличный джентльмен: белая рубашка, цилиндр, черное пальто. Его шатало из стороны в сторону, вот я и врезался в него случайно. А он мне такой: «Ты что, не видишь, куда прешь?», а я ему в ответ: «А ты что, купил всю эту чертову мостовую?», а он: «Да я тебе оторву твою головешку, если будешь мне ко лезть». Я говорю: «Ты пьян. Я сейчас позову полицейского». И вот, представляешь, он берет меня за грудки и толкает так сильно, что я чуть не попал под колеса автобуса. Что ж, в те дни я был молод и собирался было дать ему как следует, но…

Уинстона охватило чувство беспомощности. Воспоминания старика были просто набором каких-то отдельных деталей и историй. Его можно было расспрашивать весь день и не получить никакой реальной информации. В каком-то смысле партийные истории все еще могут быть правдой: они могут даже быть полностью правдивыми. Он сделал последнюю попытку:

– Возможно, я не совсем ясно выразился, – сказал он. – Я пытаюсь сказать вот что. Вы уже очень долго живете на этом свете, вы прожили половину жизни до революции. Например, в 1925 году вы уже были взрослым. Из того, что вы помните, вы можете сказать, жизнь в 1925 году была лучше или хуже, чем сейчас? Если бы вы могли выбирать, вы бы предпочли жить тогда или сейчас?

Старик задумчиво посмотрел на доску для дартса. Он пил пиво, но уже медленнее, чем раньше. Когда он заговорил, это было вдумчиво и по-философски, как будто пиво смягчило его.

– Я знаю, чего вы ждете от меня, – сказал он. – Вы ожидаете, что я скажу, что я снова хотел бы стать молодым. Большинство людей так и сказали бы. В молодости у тебя есть здоровье и сила. Когда проживешь с мое, конечно, ни о каком здоровье и речи быть не может. У меня страшно болят ноги и мой мочевой пузырь не дает мне покоя, мне приходится вставать в туалет по шесть-семь раз за ночь. С другой стороны, быть стариком – это огромное преимущество. У тебя уже нет прежних забот. Никаких проблем с женщинами, и это здорово. Я не был с женщиной уже почти тридцать лет, более того, мне и не хочется.

Уинстон откинулся к подоконнику и уставился в мутное окно. Это было бесполезно. Он собирался было заказать еще пива, когда старик внезапно поднялся и быстро зашаркал в сторону вонючих писсуаров в дальнем углу зала. Лишние пол-литра дали о себе знать. Уинстон сидел минуту или две, глядя на свой пустой стакан, и почти не заметил, как ноги снова вынесли его на улицу. Еще лет двадцать, размышлял он, и возможность получить ответ на такой важный, но при этом простой вопрос «Была ли жизнь до революции лучше, чем сейчас?» навсегда будет утрачена. На самом деле на этот вопрос невозможно было ответить даже сейчас, поскольку те несколько выживших свидетелей старого мира были неспособны сравнивать одну эпоху с другой. Они помнили миллион бесполезных мелочей, таких как ссора с коллегой по работе, поиски потерянного велосипедного насоса, выражение лица давно умершей сестры, вихри пыли ветреным утром семьдесят лет назад, но все действительно важные события были за пределами их памяти. Они были как тот муравей, который видит маленькие предметы, но не замечает больших. А если свидетели исторических событий совсем ничего не помнят, а письменные записи об этих событиях сфальсифицированы, то утверждение Партии об улучшении условий человеческой жизни приходится просто слепо принимать на веру, потому что не существовало и никогда больше не будет существовать эталона, который можно будет противопоставить этому утверждению.