Читать книгу: «Дорожи тем, что ценишь. Депеши о выживании и стойкости», страница 3

Я бы тихо рассказал о своей любви
(январь 2002)

Пятница

Назым, я хочу разделить с тобой траур, поскольку ты разделял со мной так много надежд и так много горестей.

Телеграмма пришла ночью,

всего два слога:

«Он мертв»¹.

Я скорблю по своему другу Хуану Муньосу, замечательному художнику, создававшему скульптуры и инсталляции, который умер вчера на пляже в Испании в возрасте сорока восьми лет.

Я спрошу о том, что меня озадачивает. После внезапной естественной смерти – в отличие от смерти в результате репрессий, убийства или голода, – сначала возникает шок, затем чувство чудовищной потери, особенно если человек был молод.

Светает,

но моя комната

соткана из долгой ночи².

Затем следует боль, которая, кажется, никогда не закончится. Вместе с ней незаметно приходит что-то еще, похожее на трюк (Хуан был в этом ловкач). Нечто галлюцинаторное, немного похожее на взмах носовым платком чародея, своего рода легкость, полностью противоположная тому, что человек чувствует на самом деле. Понимаете, что я имею в виду? Эта легкость – легкомыслие или какое-то новое состояние?

Через пять минут после этого вопроса я получил факс от моего сына Ива с несколькими строками, которые он написал для Хуана:

 
Ты всегда появлялся
      со смехом
            и новым трюком.
Ты всегда исчезал,
      оставляя руки
            на нашем столе.
Ты исчез,
      оставив карты
            в наших руках.
 
 
Ты появишься снова
      со смехом,
            который и будет трюком.
 

Суббота

Не уверен, видел ли я когда-нибудь Назыма Хикмета. Я бы поклялся, что да, но у меня нет доказательств. Допустим, это было в Лондоне в 1954 году. Через четыре года после его освобождения из тюрьмы и за девять лет до смерти. Он выступал на политическом митинге, проходившем на Ред Лайон сквер. Он сказал пару слов и прочел несколько стихотворений. Часть на английском, часть на турецком. Его голос был сильным, спокойным, очень личным и музыкальным. Казалось, звук исходил не из его горла. Будто на груди висело радио, которое он включал и выключал своими большими, слегка дрожащими руками. Мое описание не передает его харизмы и искренности. В одном из своих стихотворений он описывает как шесть человек в Турции в начале 1940-х слушали симфонию Шостаковича по радио. Трое из шести (в том числе и он) в тюрьме. Трансляция велась в прямом эфире; симфония звучала в Москве, за несколько тысяч километров от них. Слушая его стихи на Ред Лайон сквер, у меня сложилось впечатление, что они тоже доносились с другого конца света. Не потому, что их было трудно понять (это было не так), не потому, что они были туманными или утомительными (они обладали какой-то крепостью), а потому, что побеждали расстояния и преодолевали разлуки. Все его стихотворения из другого конца света.

 
В Праге телега
            с одной запряженной лошадью
                  проезжает мимо Старого
      еврейского кладбища.
Телега полна тоски по другому городу,
И я управляю ей³.
 

Даже когда он сидел перед выступлением, было видно, что он необычайно крупный и высокий мужчина. Не зря его прозвали «Деревом с синими глазами». Когда же он встал, создалось впечатление, что он в то же время очень легкий, настолько легкий, что способен подняться в воздух.

Возможно, я никогда его не видел, поскольку маловероятно, что на митинге, организованном в Лондоне Международным движением за мир, Хикмет был привязан тросами, чтобы не улететь. И всё же это яркое воспоминание. Его слова и тело взмывали в небо и поднимались выше и выше над площадью, над искрами трамваев, которые были остановлены три или четыре года назад на Теобальдс-роуд.

 
Ты горная деревня
      в Анатолии,
ты мой город,
      самый красивый и самый несчастный.
Ты крик о помощи – ты моя страна;
шаги к тебе – мои⁴.
 

Утро понедельника

Большинство современных поэтов, которые что-то значили для меня за долгую жизнь, я читал в переводах, редко на языке оригинала. Думаю, никто не мог написать это до ХХ века. Споры о том, переводима поэзия или нет, продолжались веками, но это были камерные споры, подобные камерной музыке. В течение ХХ века камерность стала руиной. Новые средства коммуникации, глобализация, империализм, мировые рынки и т. д. объединили и разлучили миллионы людей совершенно беспорядочно и беспрецедентно. В результате от поэзии стали ожидать другого; лучшие стихи обращались к читателям, которые удалялись всё дальше и дальше от них.

 
Наши стихи,
      как вехи,
должны стоять вдоль дорог.
 

В течение ХХ века множество обнаженных поэтических строк было протянуто между континентами, между заброшенными деревнями и далекими столицами. Вы их знаете: Хикмет, Брехт, Вальехо, Аттила Йожеф, Адонис, Хуан Хельман…

Понедельник, полдень

Я впервые прочитал несколько стихотворений Назыма Хикмета, когда мне не было двадцати. Они были опубликованы в малоизвестном лондонском обозрении международной литературы, которое издавалось под эгидой Британской коммунистической партии. Я был его постоянным читателем. Партийная линия в отношении поэзии была чепухой, но опубликованные стихи и рассказы часто вдохновляли.

К тому времени Мейерхольд уже был казнен в Москве. Я сейчас упоминаю Мейерхольда, потому что Хикмет восхищался им и находился под его сильным влиянием, посетив СССР в начале 1920-х годов…

«Я очень многим обязан театру Мейерхольда. В 1925 году я вернулся в Турцию и организовал первый рабочий театр в одном из промышленных районов Стамбула. Работая в качестве режиссера и сценариста, я чувствовал, что именно Мейерхольд открыл новые возможности работы со зрителем».

В 1937 году эти новые возможности стоили Мейерхольду жизни⁵, но в Лондоне читатели обозрения еще не знали этого.

Что поразило меня в стихах Хикмета, когда я впервые открыл их, так это пространственность; в них было больше места, чем в любой поэзии, которую я читал до этого. Они не описывали пространство; они проходили сквозь него, пересекали горы. В них также было действие. А еще сомнения, одиночество, тяжелая утрата, печаль, но эти чувства скорее следовали за действиями, чем заменяли их. Пространство и действия переплетены. Их антитеза – тюрьма, и именно в турецких тюрьмах Хикмет, будучи политическим заключенным, написал половину своих стихотворений.

Среда

Назым, я хочу описать стол, на котором пишу. Садовый столик из белого металла, такой сегодня можно встретить на территории босфорских ялы. Мой стоит на крытой веранде небольшого дома в юго-восточном пригороде Парижа. Дом построен в 1938 году, один из многих домов для ремесленников, торговцев, квалифицированных рабочих. В 1938 году ты сидел в тюрьме. Часы висели на гвозде над твоей кроватью. В камере, находившейся твоей, трое бандитов в цепях ожидали смертного приговора.

На моем столе всегда слишком много бумаг. Утром первое, что я делаю, потягивая кофе, – пытаюсь привести их в порядок. Справа от меня в горшке растение, которое, уверен, тебе бы понравилось. У него очень темные листья. Нижняя поверхность цвета чернослива, а сверху свет окрашивает их в темно-коричневый цвет. Листья сгруппированы по три, как будто это бабочки – и они такого же размера, что и бабочки, – питающиеся с одного цветка. Цветы самого растения очень маленькие, розовые и такие же невинные, как голоса детей, разучивающих песенку в начальной школе. Это разновидность лугового клевера. Он был привезен из Польши, там растение называется koniczyna. Его вырастила в саду недалеко от украинской границы и подарила мне мать подруги. У нее поразительно синие глаза, и она прикасается к растениям, прогуливаясь по саду или передвигаясь по дому, точно так же, как бабушки прикасаются к головам своих маленьких внуков.

 
Моя любовь, моя роза,
      мое путешествие по польской равнине
            началось:
я маленький мальчик, счастливый
      и удивленный,
маленький мальчик,
смотрящий в свою первую книжку
      c картинками,
там люди,
      животные,
      предметы, растения⁶.
 

В рассказывании историй всё зависит от последовательности. Самый верный порядок редко бывает очевиден. Это метод проб и ошибок. Многократных. Поэтому на столе ножницы и моток скотча. Моток не вставлен ни в одно из тех приспособлений, позволяющих легко оторвать отрезок. Я режу скотч ножницами. Трудно найти, где он закончился. Я нетерпеливо, раздраженно ковыряю ногтем. А найдя конец, приклеиваю его к краю стола и даю скотчу размотаться, пока он не коснется пола, и оставляю его висеть.

Иногда выхожу с веранды в комнату, где бормочу, ем или читаю газету. Несколько дней назад что-то привлекло мое внимание своим движением. Мелкий каскад мерцающей воды, покрываясь рябью, падал на пол веранды рядом с ножками пустого стула. Ручьи в Альпах начинаются с такой тонкой струйки, как эта.

Мотка скотча, что пошевелился от сквозняка, иногда достаточно, чтобы свернуть горы.

Вечер четверга

Десять лет назад я стоял перед зданием в Стамбуле недалеко от вокзала Хайдарпаша, где полиция допрашивала подозреваемых. Политических заключенных содержали на верхнем этаже и подвергали перекрестному допросу, порой в течение нескольких недель. Хикмета допрашивали там в 1938 году.

Здание проектировалось не как тюрьма, а как массивная административная крепость. Оно кажется нерушимым и построено из кирпичей и тишины. Тюрьмы, построенные как тюрьмы, имеют зловещий и неспокойный вид и часто кажутся слепленными наспех. Например, у тюрьмы в Бурсе, где Хикмет провел десять лет, было прозвище «каменный самолет» из-за неправильной планировки. Степенная крепость, на которую я смотрел у вокзала в Стамбуле, наоборот, обладала уверенностью и спокойствием памятника тишине.

Кто бы ни был внутри и что бы тут ни происходило, размеренно говорило здание, будет забыто, вымарано и похоронено в расщелине между Европой и Азией.

Именно тогда я кое-что понял об уникальной стратегии его поэзии: она должна постоянно выходить за пределы собственных ограничений! Заключенные всего мира мечтают о Великом побеге, но поэзия Хикмета этого не делала. Его поэзия, еще до того, как появилась, поместила тюрьму в виде маленькой точки на карте мира.

 
Самое красивое море
      еще не было пересечено.
Самый красивый ребенок
      еще не вырос.
Самых прекрасных дней
      мы еще не видели.
И самые прекрасные слова,
      которые хотел тебе сказать,
            еще не сказал.
Они взяли нас в плен,
      заперли нас:
я внутри стен,
      ты снаружи.
Но это ничего не значит.
Хуже всего,
когда люди – сознательно или нет —
      носят тюрьму внутри…
Большинство вынуждены так жить,
честные, трудолюбивые, хорошие люди,
заслуживающие, чтобы их любили так же
сильно, как я тебя⁷.
 

Его поэзия, подобно геометрическому циркулю, очерчивала круги, иногда совсем маленькие, иногда широкие и глобальные, и только острие оставалось воткнутым в тюремную камеру. Утро пятницы

Однажды я ждал Хуана Муньоса в мадридском отеле, и он опоздал, потому что, работая, становился похож на механика под машиной и забывал о времени. Когда он появился, подразнил его этим. Позже он прислал мне факс с шуткой, которую я хочу процитировать тебе, Назым. Не знаю почему. Но «почему» – это не мое дело. Я просто почтальон между двумя мертвецами.

«Позвольте представиться – я испанский механик (только по автомобилям, не по мотоциклам), проводящий бо́льшую часть времени на спине под двигателем в его поисках! Но – и это важный момент – я время от времени делаю скульптуры. Не то чтобы я художник. Нет. Но я хочу прекратить эту бессмыслицу с залезанием под машины и стать Китом Ричардсом в мире искусства. А если это невозможно, тогда хочу работать как священники – всего полчаса в день, да еще и с вином.

Я пишу вам, потому что два друга (один из Порту, другой из Роттердама) хотят пригласить нас с вами в подвал автомобильного музея Бойманс и в другие подвалы, более алкогольные, в старом городе Порту.

Они также упомянули что-то о пейзаже, но я не понял. Пейзаж! Наверно, это что-то связанное с вож дением и верчением головой по сторонам…

Простите, сэр, пришел новый клиент. Ого! Да это „Триумф Спитфайер“!»

Я слышу смех Хуана, эхом разносящийся по студии, где он наедине со своими безмолвными фигурами.

Вечер пятницы

Иногда кажется, что многие из величайших стихотворений ХХ века – братские. И не имеют никакого отношения к политическим лозунгам. Рильке, который был аполитичен; Борхес, который был реакционером; Хикмет, который всю жизнь был коммунистом. Наш век – век беспрецедентных массовых убийств, но будущее, которое они представляли (а иногда и боролись за него), предполагало братство. Немногие столетия давали такое.